Buch lesen: «Игги Поп. Вскройся в кровь»

Schriftart:

Посвящается моим китайским коврикам
Люси и Кертису

Paul Trynka

IGGY POP: OPEN UP AND BLEED

Пролог: I Never Thought It Would Come To This

Не то чтоб великолепная, но явно война. Скотт Эштон пригнулся, пряча голову под тарелку, которая отчасти выручала. Отсюда, из глубины сцены, ему было видно, как выныривают на свет снаряды: бутылки из-под виски, тяжелые черные из-под шампанского, фляжки из-под рома “Stroh”, стаканы, монеты, зажженные сигареты, а то и пакеты с травой, – выгодная позиция и хорошее зрение позволяли ему засекать их и указывать своему охраннику Джону Коулу, чтоб тот подбирал их и кидал в бас-бочку для сохранности. Он следил за Игги, своим вокалистом и некогда собратом по кайфу, и все больше злился, потому что каждый раз, взвинтив толпу на новый яростный виток, он отходил назад к барабанам, и весь град снарядов летел в сторону Скотта. Но Игги не виноват, просто чуть больше угашен, чем он сам.

Продираясь сквозь тот отчаянный сет морозной ночью 9 февраля 1974 года в “Michigan Palace”, облупленном, мрачном кинотеатре двадцатых годов в центре Детройта, каждый из музыкантов находился в своем собственном мире. Клавишник Скотт Тёрстон был новенький, но уже уважал команду за упертый героизм и простецкую провинциальную надежду, которую хотелось разделить: прорвемся, победим во что бы то ни стало. Но как-то это все… вырождается, думал он. И когда Игги бросился в толпу, чтобы спровоцировать ее еще раз, он почувствовал восхищение, смешанное с жалостью. Парень был готов. Готов ко всему, кроме успеха.

Джеймс Уильямсон, крутой гитарист, для которого The Stooges были прежде всего пропуском в личную славу, известный среди ближайшего окружения под кличкой Череп, сосредоточась на том, чтобы гитара строила, и на своих опасных риффах, поглядывал на Игги почти презрительно. С задних рядов его научно-фантастический костюмчик, работа голливудского дизайнера Билла Уиттена, смотрелся довольно впечатляюще, но вблизи было видно: вещь изрядно ношеная. Еще с месяц назад он тащил группу вперед, хотел нового материала, репетиций, пусть даже без надежды на релиз. Но и он уже начал отчаиваться. Вокалист не тянет, да и сам он не тянет. Повеселиться, конечно, удалось изрядно, но пламенная тяга к успеху иссякла. Раньше хоть интересно было наблюдать весь этот спектакль, а теперь надоело. Игги его предал, а теперь он и сам уже ничего не может. И все же Джеймс чувствовал остатки симпатии к бывшему дружку, зная, каково ему сейчас.

Рон Эштон был опустошен. Его унизили, пересадили с гитары на бас, никакой уже дружбы ни с братом, ни с Игги, только остатки надежды, что группа, которую они вместе создавали, сможет выполнить свою миссию и стать американскими «Роллингами». Но свободный, в отличие от остального состава, от наркотиков, он сознавал с неизбежной ясностью, что этот тур есть битье дохлой лошади, лошади, превращающейся в прах. До сих пор он держался на мрачном юморе, развлекая всех убийственными замечаниями насчет состояния команды и ее солиста. Были девчонки, были времена, были, да сплыли.

И наконец, Игги. Неуязвимый Игги, который всасывает, как пылесос, любые наркотики, что окажутся перед носом, которого тур-менеджер несколько раз за последний месяц вытаскивал на сцену в бесчувственном состоянии, который пару дней назад пострадал в разборке с байкерами, но тут же пригласил их в “Michigan Palace” для продолжения. Который уже настолько физически и морально измучен и самим собой, и окружающими, что порой кажется: его жизненные силы и лучезарная внешность на исходе. Похоже, у него такой тяжелый срыв, что вся нервная система необратимо повреждена. Лицо одутловатое, и морщины собираются вокруг глаз – гипнотических синих глаз, обвороживших столько американских девиц. Сегодня он решил подразнить байкерскую публику, уверенную, что он голубой: вырядился в черное трико и какой-то шарфик, повязанный на манер прозрачной юбочки. Несмотря на идиотский прикид (а может, благодаря?), сообщил он байкерам, их девчонки продолжают его хотеть. И на всякий случай, если кто не понял, объявил следующую песню: “Cock In My Pocket” («Болт в кармане»). Даже сейчас, по-балетному гибко скача по сцене, он какой-то шаманской силой наэлектризовал толпу, наполовину опьяненную, наполовину презрительную, а то и просто отупевшую от кваалюда, дежурной дури “Michigan Palace”. Бандитская, психотическая гитара Джеймса Уильямсона опять и опять бросала Игги вперед, отправляя его в песни вроде “Gimme Danger” («Мне нужна опасность») и “I Got Nothing” («У меня ничего нет»), песни об обреченности, песни, которые он не мог не писать, несмотря на то что ни один рекорд-лейбл им не интересовался. Теперь, похоже, весь зал – и друзья, и враги – знал, что он обречен. И когда он выплевывал: «Можешь бросать в меня весь лед мира, мне все равно, я зарабатываю десять тысяч, и пошла ты…» – все понимали, что это пустая бравада. И даже если Игги Поп не знал этого, то Джим Остерберг, человек, создавший это необузданное альтер эго, – знал.

Переговорив с Джимом перед началом, Майкл Типтон, который собрался записывать концерт на магнитофон, понял, что это будет последний концерт The Stooges, – для Игги повод повалять дурака, поиздеваться над публикой и над собственным отчаянным положением. Многие, и фанаты, и недруги, ходили на Stooges поглазеть, во что Игги нарядится на сей раз, поприкалываться над пикировкой между группой и публикой, но сегодня вечером их ждал цирк еще более абсурдный, чем когда-либо. «Я круче всех!» – кричал Игги в самые смертельные моменты, когда на сцену летели яйца, и одно угодило ему в лицо. Тем временем Рон следил, чтоб летящая из зала зажженная сигарета не попала ему в волосы. Сверкнув в лучах прожекторов, щелкнула по черепу тяжелая монета. Рон пощупал лоб: на пальцах была кровь.

Всему окружению Stooges было ясно, что цирк пора прекращать. Натали Шлоссман, некогда организатор их фан-клуба, опекала их почти четыре года, нянчилась с Игги, когда он терял контроль, зачастую укладывала его в постель и забирала одежду, тщетно надеясь, что он не станет шляться нагишом по гостиничным коридорам в поисках кайфа. Видывала она их и в любых сексуальных комбинациях: Джеймс в заляпанной кровью ванной с двумя, Игги в спальне с тремя, Скотти Тёрстон и Рон в гостиничном номере с одной, двадцать человек в режиме оргии у Игги в номере, – но смотрела на все это сквозь пальцы, с материнской заботой готовила еду, стирала замызганные костюмы. И прекрасно знала, что в любом состоянии, даже самом жалком, на сцене Игги все равно найдет в себе что-то чистое и честное, к чему сможет подключиться. Но сейчас ее раздражала гнетущая атмосфера в группе; всему виной, думала она, прежде всего Джеймс Уильямсон. Чем скорее это кончится, тем лучше для всех.

Подойдя к Типтону, Игги спросил, сыграть ли “Louie Louie”. Уильямсона не прельщала перспектива гонять заезженную гаражную классику, но все же он завел три примитивно-грубых аккорда, и группа рванулась следом. Игги орал: “I never thought it would come to this”, и кочегарилось тупорылое пекло, и “fuck you” летело в толпу, таща за собой непристойный вариант текста, с которым восходила звезда Джима Остерберга, поющего барабанщика, лет десять назад. Песня, открывшая его карьеру, отлично подходила для ее завершения. Тогда, идиллическим летним вечером 1965-го, он тусовался среди мичиганской элиты, и пятнадцатилетние девочки невинно забрасывали сцену его любимыми конфетами. Теперь культурные амбиции аудитории, кажется, доросли до кровавых автокатастроф. Ее интеллектуальному уровню как нельзя лучше соответствовала эта переделка песни Ричарда Берри, тупой детройтский гимн с непристойно-школярскими виршами. “She got a rag on, I move above”, пел он хрипло, но четко; наклонялся к публике и пристально смотрел, желая удостовериться, что они поняли, о чем речь, – о месячных: “it won’t be long before I take it off… I feel a rose down in her hair, her ass is black and her tits are bare”.

На сей раз, пока Джеймс Уильямсон выдавал свое злодейское соло, Игги удержался от прыжка в зал. Через несколько минут стероидное соло сдулось в сравнительно сдержанный основной рифф, и Игги мягко промурлыкал последний куплет. Внезапно все кончилось, Скотти выдал дробь на малом барабане, и Игги объявил: «Ну вот, вы опять промахнулись, желаю удачи в следующий раз», и исчез за кулисами. Но следующего раза не будет.

Этот смешной и жалкий концерт не был самой нижней точкой в их недавней истории. Бывали и худшие унижения, уходили со сцены побитые и опозоренные. Тут хоть сет доиграть удалось. Но боевой дух солиста наконец иссяк. Он хранил верность музыке, с помощью которой надеялся изменить мир, но все превратилось в дерьмо. На следующее утро он обзвонил своих музыкантов и сказал, что больше не может.

Если бы он знал, что ждет впереди, может, и остался бы в компании The Stooges: дно еще далеко, падать еще очень глубоко, до самых низов голливудской тусовки, где на него будут набрасываться, как стервятники на падаль, или развлекаться его хулиганством, чтобы потом публично насмехаться. И он, похоже, наконец отказался от своих амбициозных притязаний и объявил тем немногим, кто еще хотел слушать, что на нем и на Stooges лежит заклятье. И выхода нет.

Потом будет растерянное, полусонное существование, психиатрическая лечебница, заброшенный гараж на пару с голливудским мальчиком по вызову. Потом тюрьма. Забвение, по мнению многих, – заслуженное. Кто-то из друзей умер от героинового передоза или просто от алкоголя, а из Игги сделают посмешище, пример бесславного поражения.

И все же, когда Игги лег на дно, пошел слух о героической кончине группы The Stooges. Для кого-то это было современное воплощение пыльных мифов дикого Запада: несгибаемая пятерка отстреливается в обреченной на поражение схватке. Для других параллель чуть ли не библейская: скоро британский журналист, личный Иоанн Креститель Игги Попа, полетит с этой мичиганской записью из Лос-Анджелеса в Париж, и ее будут передавать из рук в руки, как святыню. И всякий юный фанат, взяв в руки серебряно-черный конверт пластинки Metallic KO с фотографией Игги, распростертого подобно некоему гомоэротическому Иисусу Христу, понимал: тут содержится жизненно важное сообщение. Это было долгожданное противоядие надутой помпезности прогрессив-рока, самодовольной уютности кантри-рока, всей этой искусственной продукции безликих продюсеров и сессионных музыкантов. Игги и The Stooges были настоящие: героически-обреченные и слишком тупые, чтобы это осознать. Их солист стал символом: символом животной силы, тоски, энергии и летаргии – и преданности своей музыке, которая едва не стоила ему жизни, и все еще впереди.

А потом эти юные фанаты пустились в собственные изыскания. Брайан Джеймс, гитарист команды под названием Bastard, отправился на «поиски собственного Игги», в результате чего возникло две ключевых группы: London SS (на развалинах которой позднее возникли The Clash и Generation X) и The Damned, заложившие основы нового движения, окрещенного «панком». Приобрел пластинку и Ян Кертис, подающий надежды парнишка из Манчестера, и поставил ее своим собратьям по группе Warsaw, позже переименованной в Joy Division. Басист Joy Division, Питер Хук, был одним из многих, кто восхитился Metallic KO: «настоящий концерт, настоящая живая запись», единственный живой концерт, в полной мере отражающий, каково это – быть на сцене, где все «балансирует на лезвии ножа», как на их собственных быстро приобретающих популярность хаотичных выступлениях. Послушали пластинку и другие английские ребята, Джон Лайдон и Глен Мэтлок, и приспособили песни The Stooges для своей группы, Sex Pistols. Без конца крутил ее среди ночи со своей новой любовью, в один из приездов в Нью-Йорк, и Джо Страммер, с головой погружаясь в ее напряженный грохот. Десятилетиями позже слушали The Stooges Энтони Кидис и Джек Уайт. Конечно, не все, кто слушал Metallic KO и предыдущие альбомы Stooges, собрали собственные группы. Но их было достаточно для того, чтобы через несколько лет непобедимый Игги восстал из пепла, поддержанный новой публикой. Еще один удивительный поворот судьбы, которая всегда опрокидывает ожидания, как лучшие, так и худшие.

* * *

К 1976 году Игги Поп вернул себе ауру неубиваемости и воскрес из летаргии навстречу новому поколению. Но пока оно дивилось, что этот «забытый миром парень», как он сам себя назвал, вообще выжил, для него готовился новый сюрприз. Дон Уос, знаменитый продюсер The Rolling Stones, Боба Дилана и так далее, который видел The Stooges в молодости и участвовал в возрождении карьеры Игги в 1990-е, говорит об этом так:

«Когда я с ним встретился, я не мог поверить глазам. Не то чтобы это противоречило всему, что я знал о нем. Но я был поражен, что человек, который готов кромсать себя битым стеклом, настолько вменяем. Это не значит, что он был слишком умен для того, чтобы все это творить, и что все это вранье. Но шок был полнейший».

Удивление Дона Уоса понятно: ведь он встретился не только с Игги Попом, но и с Джимом Остербергом – амбициозным, обаятельным, харизматичным парнем из Анн-Арбора, породившим этого легендарного рок-н-ролльного зверюгу. Многие попадавшие в прожектор личного общения с этим человеком говорят о том же. Голос у Джима теплый, интеллигентный, напоминает Джимми Стюарта, и весь он настоящая американская икона: живой, обаятельный, остроумный. Изумительно гибкий, он обитает в своем теле изящно, как кот. Разговор переходит от Бертольта Брехта к греческой мифологии, от авангарда к тай-чи, обсуждается разница между аполлоническим и дионисийским началами. В синих глазах почти обескураживающе пристальное внимание, но иногда он отводит их с какой-то мальчишеской застенчивостью или расплывается в широкой ухмылке, венчая очередной душераздирающий анекдот. Голос его богат и выразителен; он внимательно слушает вопросы, веселясь над смехотворными моментами собственной жизни, метко описывая нелепые обстоятельства, в которые сам себя загонял, карикатурно подражая саморазрушительным голосам, звучавшим в его голове. Для человека, признанного, наверное, наиболее самозабвенным и мощным исполнителем из когда-либо появлявшихся на сцене, он поразительно самокритичен. Но никогда, ни на минуту не позволяет усомниться в том, что его преданность музыке непреклонна и абсолютна.

Когда выходишь от Джима Остерберга, кружится голова – от любви и восхищения, от глубокого уважения и симпатии. Друзья-музыканты, случайные люди из публики, сильные мира сего и медиамагнаты, бесчисленые тысячи людей рассказывают о своих встречах с этим энергичным, талантливым, неукротимым человеком, который побывал на самом дне и вынырнул с неоспоримым достоинством. Все они поражаются, насколько противоречива и полна иронии эта его невероятная судьба. И все же никто не в состоянии полностью прочувствовать все взлеты и падения этого опыта, экстремальные точки которого попросту выше человеческого понимания.

Без сомнения, многие рок-музыканты так же страдали от насмешек и насилия, бесчисленные другие проявляли неплохие способности к саморазрушению, некоторые спустя десятки лет заслужили славу героев среди легионов последователей. И все же никому не удавалось обращаться к поколению за поколением на таком интимном, глубоко личном уровне и поднимать волну за волной новой музыки. Так же как Брайан Джеймс из The Damned свой Fun House в начале 1970-х, раз за разом почти через двадцать лет крутил Raw Power Курт Кобейн из Nirvana, записывая в дневник, что это его любимый альбом всех времен; он даже песню посвятил своему герою. А еще позже, уже в новом столетии, Игги наконец стал появляться на фестивалях наряду со своими именитыми фанатами, вроде The White Stripes или Red Hot Chili Peppers, прыгая, вертясь и визжа перед десятками тысяч юнцов. (А в это время музыканты, которые некогда обгоняли его в чартах, кидались в него лампочками и публично опускали как неудачника, продолжали играть для тающей кучки стареющих поклонников).

Все качества Игги Попа, которые когда-то вызывали возмущение или непонимание, – внешний вид, стремление разрушить преграду между артистом и публикой, красноречивая простота его музыки, вызывающая аномия его текстов – стали неотъемлемыми элементами современной рок-альтернативы. Переворот, практически не имеющий параллелей, и все же нельзя сказать, что это просто такой сказочный конец. Через все физические и ментальные разрушения, катастрофы и отказы, десятилетие за десятилетием, Игги Попа пронес и благополучно вытащил его создатель, Джим Остерберг.

Сегодня легенда и музыка Игги Попа прославлены. И все же за ними стоит бесчисленное множество запутанных историй и тайн. Каким образом один и тот же музыкант мог быть столь почитаем и столь гоним? Как мог один и тот же человек быть так умен и так глуп?

Глава 1. Most Likely To

Шоссе 31, прекрасная дорога на Силвер-лейк, курорт к востоку от озера Мичиган, где зависали летом старшеклассники, которым повезло стать обладателями собственных автомобилей. На дворе 1965 год, и Джим Остерберг только что примкнул к клану автовладельцев, хотя по обыкновению избежал всех формальностей: и получения прав, и даже уроков вождения. На Линн Клавиттер, его постоянную подружку в двенадцатом классе, произвел большое впечатление тот факт, что Джим смог скопить на фургон «шевроле» 1957 года, правда, сам уровень вождения – а до курорта было 200 миль – впечатлил ее гораздо меньше. И чем больше она (мягко, без нажима) просила его ехать помедленнее, тем сильнее ее добродушный, забавный, но ужасно упрямый приятель жал на газ, уверяя, что все под контролем.

До Серебряного озера было уже недалеко, когда Линн начала терять терпение: Джим загонял сопротивляющийся старый красно-белый «шевроле», пытаясь выжать из него 90 миль в час. И вот они уже кричат друг на друга, и внезапно задняя часть фургона завиляла и вышла из-под контроля. Машина вылетела с дороги, перевернулась раз, другой, третий, завалила пару деревьев и застряла в кустах колесами вверх. Щепки и пыль наполнили салон.

Под затихающее урчание мотора ребята выбрались наружу через окна и уставились друг на друга. Машина была совершенно разбита, но, помимо царапин от веток и синяков (у Джима) от руля, оба были чудесным образом невредимы. Вокруг тишина. Джим невозмутимо подобрал оторвавшуюся табличку с номером, и они, взявшись за руки, потопали в сторону курорта, а там легли на пляж загорать.

Через пару дней Остерберг рассказал своему ближайшему другу Джиму Маклафлину, как чудом остался в живых. «Ага, опять Остерберг заливает», – подумал Маклафлин и тут же забыл об этом. Через несколько лет Игги Студж упомянул в одном интервью, что он особенный: выжил в аварии, которая должна была быть смертельной, и, значит, должен оставить след в истории. Намек на собственную рок-звездную неуязвимость, как и прочие в этом роде, был немножко смешным, но в прессе выглядел отлично.

Времена были оптимистичные, бурные, в послевоенной Америке, казалось, все возможно. То время и то место, когда сообразительный отпрыск умных, работящих, амбициозных родителей, выросший в интеллектуальной среде, мог добиться чего угодно. Можно было подружиться с могучими фигурами индустриального мира, можно было сблизиться с людьми искусства, будущими суперзвездами. В таком окружении правильный парень – с драйвом, с обаянием, с яростным интеллектом – мог стать кем угодно, хоть президентом Соединенных Штатов. Такое будущее и пророчили одноклассники и учителя Джиму Остербергу, толковому, опрятному, остроумному парнишке с завидным умением заводить дружбу с сильными мира сего.

Трейлерный поселок Коучвилл-Гарденс утопает в зелени на Карпентер-роуд, на окраине городка Анн-Арбор, формальный адрес – Ипсиланти, штат Мичиган. Несмотря на неизбежную толкучку загородных супермаркетов, место до сих пор симпатичное, спокойное, ничего особенного не происходит. Много отдельно стоящих деревянных домиков, где можно жить без помех, летом наблюдать журавлей и белок, зимой подолгу задумчиво гулять с собакой по хрустящему девственному снегу. Красивая местность, правда, как во всех маленьких городках, отдает клаустрофобией, и здесь встречаются странноватые люди, которые ночь напролет смотрят кабельное телевидение, сидят в интернет-чатах или накачиваются наркотиками класса «А», чтоб развеять тоску.

Сегодня Ипсиланти гордо позиционирует себя как город, хотя на самом деле находится в тени более крупного соседа, Анн-Арбора, с 1837 года известного своим университетом. Мичиганский университет блещет разнообразием учебного плана и либеральным укладом; наряду с компанией «Дженерал моторс» и заводами Форда в близлежащем Детройте, он много лет обеспечивает постоянный приток населения и стимулирует развитие местной инженерии, фармацевтики и электроники.

Благодаря университету Анн-Арбор считался классным городом. Там пили эспрессо, собирались в творческие объединения и брали уроки танцев. Люди из Ипсиланти, наоборот, считались неотесанной среднезападной деревенщиной. Между двумя городками не было вражды: многие из профессоров возвращались с работы в деревенские домики в Ипси, но для каждого, кто выезжал за пределы города, был очевиден водораздел между теми, кто зарабатывает мозгами, и теми, чей недельный доход зависит от тяжелого ручного труда на ферме или фабрике. В этом водоразделе они и выросли – Джим Остерберг и Игги Поп.

Будучи уже рок-звездой, Игги Поп часто рассказывал о детстве в трейлерном поселке, в семье типичных «синих воротничков». Но в школьные годы Джим Остерберг считался мальчиком из среднего класса, которого наверняка ждал успех. Другие ребята восхищались (а кто-то и завидовал) его элегантной одеждой, родительским домом в Анн-Арбор-Хиллс, где жили в основном ученые, архитекторы, хозяева жизни, – и уверенности, которая казалась неколебимой.

В конце 1940-х Анн-Арбор, как и весь Мичиган, переживал экономический бум. Деньги все еще приходили благодаря военным контрактам, в то время как индустриальные гиганты, такие как «Форд» и «Дженерал Моторс», готовились к серьезной экспансии собственного бизнеса, потому что бывшие военнослужащие получали от государства кредит на покупку дома и собирались тратить его по назначению. На востоке штата, в некогда мирных зеленых местностях со звучными индейскими именами, вырастали новые заводские корпуса. Многоэтажными зданиями выстрелил кампус Мичиганского университета, много жилья строилось в городе, и все равно не хватало. В 1948 году несколько бизнесменов во главе с Перри Брауном и братьями Гинграс устроили на Карпентер-роуд трейлерный поселок Коучвилл-Гарденс для привлечения рабочих с заводов Форда и местной телефонной компании. Одним из первых вселился туда осенью 1949 года Джеймс Ньюэлл Остерберг с женой Луэллой и сыном Джеймсом Ньюэллом-младшим, родившимся (преждевременно) в Остеопатической больнице Маскегона 21 апреля 1947 года. Вскоре эту необычно малочисленную семью уже хорошо знали в округе. «Это был маленький трейлер с очень толстой мамой и очень долговязым папой, – говорит живший неподалеку Брэд Джонс, – как в каком-нибудь культовом кино. Трейлер крохотный, и папа такой Икабод Крейн, длинный, худющий, а мама просто квадратная. Но, представьте себе, они отлично уживались. Как-то у них получалось».

Самое раннее воспоминание Джима Остерберга: он сидит у мамы на коленях, и она с ним играет, напевая что-то по-датски, «а на последнем слове чуть не роняет на пол и снова ловит, и хочется, чтоб это было опять и опять». Джим-младший вырос в тепле материнской любви и папиного бейсбольного снаряжения («Он полупрофессионально играл в бейсбол, у него была огромная бита, перчатка и все такое прочее»).

Джеймс Ньюэлл Остерберг-старший, главный, кто влиял на сына, носившего его имя, родился 28 марта 1921 года; он был ирландско-английского происхождения, но детство провел в Мичиганском приюте, одинокий и никому не нужный, пока туда не пришли две старых девы, сестры-еврейки Эстер и Ида Остерберг, и не решили, что четырнадцатилетнему Джеймсу очень нужен дом. Они любили его, заботились, платили за обучение, пока не скончались: одна от горя, что бульдозер снес их чудесный домик, чтоб расчистить место для шоссе, другая от тоски по любимой сестре. Джеймс всю жизнь был благодарен им и старался учиться как можно лучше. Он прекрасно играл в бейсбол, позже выступал, правда, не в высшей лиге, за команду «Бруклин Доджерс», однако контракта как профессиональный спортсмен так и не получил. Образование его, как и всего поколения, было прервано войной, но, будучи способным учеником, он получил профессию радиста в ВВС США (об участии в миссиях над Германией он неоднократно вспоминал впоследствии, предостерегая сына от связей с этой страной). После войны Джеймс-старший пытался обучаться медицине – на дантиста и остеопата, но потом выучился на преподавателя английского, переехал в Ипсиланти и устроился на работу в школу на Паккард-роуд, в четырех минутах езды от Коучвилла.

Большинство знавших Джеймса Остерберга-старшего говорят о нем как о сдержанном, даже строгом учителе. Кроме английского он вел спортивные занятия. Начинающий учитель сосредоточился в основном на ораторском искусстве. Многие бывшие ученики вспоминают его строгость, хотя, повзрослев, оценили настойчивость и преданность делу; одна из учениц, Мэри Бут, вспоминает его как учителя, которого она «больше всех боялась – и любила». Около 1958 года Остерберг перешел на более высокооплачиваемую работу в Фордсонскую хай-скул на окраине Детройта, в Дирборне, над которым нависал гигантский завод Форда. Благодаря повышению зарплаты семья смогла сменить трейлер “Spirit” на гораздо более просторный, футуристично-современный “New Moon”. В Фордсоне Остерберга уважали как учителя увлеченного, ответственного, не без суховатого юмора. «Мистер О» был идеалист; иногда это усложняло ему жизнь, особенно когда он безрезультатно пытался основать учительский профсоюз. По словам Джима-младшего, его поддержал только один друг, и проект не состоялся.

Не все бывшие ученики помнят уроки мистера Остерберга, но кто помнит, отзывается о них с большим уважением. Патриция Карсон Селюста под его влиянием сама стала учительницей языка и речи; по ее словам, благодаря ему она победила застенчивость и научилась выступать перед аудиторией. «Он учил думать, – вспоминает она. – Помогал осознать какие-то истины, важные для всех». Сейчас она уже на пенсии, но до сих пор вспоминает его как «настоящего учителя» и бережет потрепанный учебник английского, по которому у него училась. «Мистер О» учил убедительности и силе слова, расширял культурный и литературный кругозор школьников. Талантливый, справедливый, преданный делу преподаватель – об этом вспоминают многие ученики. В том числе и Остерберг-младший. Но то были пятидесятые, Джим-старший был не чужд военной дисциплины, так что дома порой шли в ход ремень и розга.

Безусловно, впоследствии Джим-младший не раз огорчал строгого отца, вплоть до открытого и довольно жесткого противостояния, но можно сказать, что ремень и розга возымели действие. Целеустремленностью Джим пошел в папу, хотя в его случае вектор был смягчен обаянием и гибкостью, унаследованными от мягкой и любвеобильной мамы.

Среди соседей мистер Остерберг слыл человеком суровым, хотя кое-кто считал, что все дело в профессии. Жесткий, бескомпромиссный подход Джеймса-старшего («трейлер – это имеет смысл», – так он объяснил нестандартное решение жилищного вопроса) отразился на его внешности: строгий костюм, армейская стрижка. При этом он часто брал сына на долгие идиллические загородные прогулки. Когда по радио крутили Фрэнка Синатру, папа подпевал. Через полвека сын вспоминает эти поездки: папа за рулем «кадиллака» мурлычет “Young At Heart”, а он слушает и мечтает стать певцом.

Луэлла Остерберг, урожденная Кристенсен, полная женщина датских, шведских и норвежских кровей, умудрялась заботиться о своих мужиках, работая при этом на полной ставке в инженерной фирме “Bendix”, которая была одним из главных работодателей в Анн-Арборе. В западном Ипсиланти ее любили. Позже ей придется выступать арбитром в непримиримых спорах отца с сыном. И все же, несмотря на все разногласия и мужскую агрессию, ареной которой станет впоследствии крохотный трейлер, надо признать, что это была счастливая, любящая, пусть и не вполне обычная семья.

Многим жителям Коучвилл-Гарденс трейлерный поселок казался эдаким американским раем, где ребятишки в джинсовых комбинезонах весело играют в полях, мечтая о спутниках и суперменах. Детей можно было спокойно оставлять одних – за ними всегда присмотрят соседи. Наверное, именно эта семейная обстановка, плюс послевоенная нехватка жилплощади, и привлекли Остербергов в парк; прожили они в поселке до самой осени 1982 года, став главными долгожителями Коучвилла. Кругом зеленые поля, напротив через дорогу – однокомнатный каменный домик начальной школы. Среди детей было принято ходить на ферму Левереттов, где можно было заработать карманные деньги на овощных лотках или сборе кукурузы. Больше всего Остербергу-старшему, конечно, нравилось соседство поля для гольфа “Pat’s Par Three”. На задах поселка была тропинка, ведущая к железнодорожным путям. По ночам юный Джеймс слушал тревожные гудки поездов, а днем мог ускользнуть на железку и посмотреть, как несутся вагоны из Нью-Йорка в Чикаго.

Ребята часто играли в бейсбол или футбол на извилистой улице. Лет с двух Джим исправно посещал дни рождения других детей из приличных семей, хотя дома сидел больше, чем они. Джеймс-старший не был снобом, но к окружению сына относился весьма придирчиво. Особенно настораживала его дружба с семейством Бишопов. Позже Джим-младший говорил о них: “bona fide hillbillies” («деревенщина как она есть»), но Бишопы были славные, у них было весело, и Джим, конечно, любил туда ходить. Но когда ему начала нравиться их не по годам бойкая дочка Диана, папа живо почуял опасность и сделал все, чтоб ее предотвратить. При этом другие соседские девочки были вне подозрений. Одна из бывших девочек, Шарон Ральф, вспоминает: «Джим выходил гулять реже, чем другие ребята, хотя на праздники приходил всегда. Его маму все любили, я охотно бывала у них, она была очень добрая, спокойная и милая». Мистера Остерберга, наоборот, побаивались: «Не знаю почему, – говорит Дуэйн Браун. – Это был длинный тощий человек с военно-морской стрижкой, с ним было неуютно. Он никогда не делал нам ничего плохого, просто выглядел мрачным».