Zitate aus dem Buch «Патруль Времени (сборник)»
Язык и логика бессильны перед лицом парадокса.
Перед уходом Эверард отдал Джантину-хаму небольшой слиток металла — теперь его семья сможет позволить себе кое-какие новые вещи. Древний мир, несомненно, имел ряд преимуществ перед двадцатым веком: по крайней мере здесь не было подоходного налога и налога на подарки.
Как все здравомыслящие люди на протяжении долгой истории человечества, средний финикиец считал, что от правительства лучше держаться подальше.
Патрульные не святые, но собственные законы они нарушать не станут. К своим потерям они относились как к любым другим: поднимали бокалы в память о погибших, а не отправлялись в прошлое, чтобы взглянуть на них еще раз, пока те живы.
До водопадов оставалось еще несколько миль, но в воздухе уже стоял несмолкающий грохот. Номуре казалось, что он звучал, словно хор.
Ну как свежеиспеченному патрульному — и даже не офицеру, а всего лишь научному сотруднику, — как ему сказать аристократке Первого Матриархата, что он в нее влюблен?
Ну и что? Положа руку на сердце, он не стал бы утверждать, что этот континуум хуже или лучше его собственного. Он был другим — и все. И разве эти люди не имеют такого же права на существование, как… как его собственное человечество, которое будет осуждено на смерть, если он потерпит неудачу?
Эверард сжал кулаки. Проблема чересчур сложна. Подобные решения — выше человеческих сил.
Он знал: если все же решать придется ему, то руководить им будет не абстрактное чувство долга, а память — память об обычных вещах и обычных людях его мира…
Воздух обжигал горло, но патрульный упорно бежал к орлам Республики. В голове мелькнуло: ему всегда хотелось, чтобы победил Ганнибал. В холодной и деловитой алчности Рима было что-то отталкивающее. И вот он здесь, пытается спасти будущую Империю. Да, жизнь преподносит и не такие сюрпризы.
Вид, открывавшийся сверху, был еще более грозным — зримый конец геологической эпохи. Полтора миллиона лет чаша Средиземного моря была пустой. Теперь Геркулесовы Врата распахнулись, и в них рвалась Атлантика.
Рассекая воздух, Номура смотрел на запад, на беспокойное, многоцветное, причудливо расчерченное полосами пены безбрежное пространство. Он видел, как воды океана устремляются в недавно возникший разрыв между Европой и Африкой. Течения сталкивались и закручивались, теряясь в бело-зеленом хаосе, бесновавшемся между землей и небом. Стихия крушила утесы, смывала долины, на много миль забрызгивала пеной берега. Снежно-белый в своей ярости поток, сверкая то тут, то там изумрудным блеском, восьмимильной стеной стоял между континентами и ревел. Брызги взлетали вверх, окутывая Врата туманом, и море с грохотом врывалось внутрь.
Там, в будущем, все еще спорят, был ли этот период эпохой неестественных пуританских условностей и почти не прикрытой жестокости или последним расцветом клонящейся к упадку западной цивилизации. Но, глядя на этих людей, понимаешь, что справедливо и то и другое: историю нельзя втиснуть в рамки простых определений, потому что она складывается из миллионов человеческих судеб.
