Zitate aus dem Buch «Записки революционера»
Вся жизнь цивилизованных людей полна условной лжи.Люди,ненавидящие друг друга,встречаясь на улице,изображают на своих лицах самые блаженные улыбки;нигилист же улыбался лишь тем,кого он рад был встретить.Все формы внешней вежливости,которые являются одним лицемерием,претили ему.
Но сердце к сердцу речь не привлечёт,
Коль не из сердца ваша речь течёт.
Различные писатели пробовали объяснить движение в народ влиянием извне. Влияние эмигрантов — любимое объяснение всех полиций всего мира.
Часто случается,что люди тянут ту или другую политическую,социальную или семейную лямку только потому,что им некогда разобраться,некогда спросить себя:так ли устроилась их жизнь,как нужно?Соответствует ли их занятие их склонности и способности и дает ли оно им нравственное удовлетворение,которое каждый вправе ожидать в жизни?Деятельные люди чаще всего оказываются в таком положении.Каждый день приносит с собою новую работу,и ее накопляется столько,что человек поздно ложится,не выполнив всего,что собирался сделать за день,а утром поспешно хватается за дело,не доконченное вчера.Жизнь проходит,и нет времени подумать,что некогда обсудить ее склад.
Если к «язычникам», то есть к преподавателям французского и немецкого языков, вообще питали мало уважения, то тем хуже относились к учителю чистописания Эберту, немецкому еврею. Он стал настоящим мучеником. Пажи считали особым шиком грубить Эберту. Вероятно, лишь его бедностью объяснялось, почему он не отказался от уроков в корпусе. Особенно плохо относились к учителю «старички», безнадежно засевшие в пятом классе на второй и третий год. Но так или иначе Эберт заключил с ними договор: «По одной шалости в урок, не больше» К сожалению, должен сознаться, что мы не всегда честно выполняли договор.
Однажды один из обитателей далекой «Камчатки» намочил губку в чернила, посыпал ее мелом и швырнул в учителя чистописания «Эберт, лови!» — крикнул он, глупо ухмыляясь. Губка попала Эберту в плечо. Белесая жижа брызнула ему в лицо и залила рубаху.
Мы были уверены, что на этот раз Эберт выйдет из класса и пожалуется инспектору, но он вынул бумажный платок, утерся и сказал «Господа, одна шалость, больше нельзя! Рубаха испорчена», — прибавил он подавленным голосом и продолжал исправлять чью-то тетрадь.
Мы сидели, пристыженные и ошеломленные. Почему, вместо того чтобы жаловаться, он прежде всего вспомнил о договоре? Расположение класса сразу перешло на сторону учителя.
— Свинство ты сделал! — стали мы упрекать товарища. — Он бедный человек, а ты испортил ему рубаху!
Виноватый сейчас же встал и пошел извиняться .
— Учиться надо, господа, учиться! — печально ответил Эберт. И больше — ничего.
Русские товарищи считали меня чуть ли не изменником русскому делу за то, что я отдал свои силы агитации в Западной Европе. Я же думаю, напротив, что, работая для Западной Европы, я и для России сделал, может быть, больше, чем если бы я оставался в России. Все движения в России зарождались под влиянием Западной Европы и носили отпечаток течений мысли, преобладавших в Европе: Петрашевский — фурьерист, Чернышевский — дитя фурьеризма и сенсимонизма. Наше движение семидесятых годов и теперешнее — дети Интернационала и Коммуны, европейского Бакунина и европейского же марксизма.
Люди жаждут бессмертия;но они часто упускают из виду тот факт,что память о действительно добрых людях живет вечно.Она запечатлевается на следующем поколении и передается снова детям.Неужели им мало такого бессмертия?
Мы, анархисты, рассеянные преследованиями по всему свету, больше всего нуждаемся в общении с образованными людьми одинакового с нами образа мыслей.
Люди жаждут бессмертия; но они часто упускают из виду тот факт, что память о действительно добрых людях живёт вечно.
Есть ли более высокое эстетическое наслаждение, чем чтение стихов на не совсем хорошо знакомом языке? Всё покрывается тогда своего рода дымкой, которая так подобает поэзии.
