Buch lesen: «Инициация и другие рассказы»

Введение

У меня дома лежит большой мешок старых тетрадей. Килограммов пять. Это не просто тетради – это сборники научно-фантастических рассказов, которые я писал в школе. Писал по ночам и вечерам. Писал, когда болел и когда прикидывался, что болел, чтобы остаться дома и написать ещё что-нибудь. Их больше полусотни – длинные, на 70 страниц рукописного текста и короткие, на три. Откроешь их на произвольной странице и видно, что писал ребёнок, наивный достаточно. Откроешь на другой – и зависнешь: неужели юноша в седьмом классе уже мог так по-взрослому рассуждать и знать такие вещи?…

По окончании школы времени творить просто для души как-то совсем не стало, но ностальгия по состоянию творческого потока осталась. Следующие 35 лет я несколько раз начинал что-то писать, да всё никак не мог довести дело до конца (научно-бизнесовые книги не в счет). Всегда были дела поважнее. И вот в сорок восемь появился на свет первый рассказ – «Инициация». Приятное чувство творческого полёта и радость от признания крошечной аудитории не желающих меня обидеть близких людей. Не расплескать бы… Но дальше дело шло очень медленно. Семейному человеку с задатками трудоголика крайне непросто выделить время на такую вроде как бессмыслицу, как написание художественных рассказов.

И тогда появилась идея – сделать первую книгу подарком дочери на 20-летие. Вот это аргумент – тут и образ результата, и конечная дата, и семейные ценности.

Уровень мотивации подскочил, и дело пошло чуть быстрее. И вот наконец сложилась книга. Первый 21 рассказ. Всё, что успел к 8 июля. Множество сюжетов остались ждать своего часа. В рассказах всё – правда. Ну, во всяком случае, с поправкой на художественные подробности, соответствует записям в моей голове. Я только имена ныне здравствующих кое-где изменил, на всякий случай.

Это не просто истории. Это те истории, которые время от времени всплывают у меня в голове. Иногда в ответ на ситуацию, а иногда без всякой причины. Некоторые из них я много раз рассказывал, и они прочно вошли в наш семейный фольклор, некоторые же до сих пор были для очень внутреннего пользования. И при этом все они – части моего ДНК, кусочки моего мировоззрения, маленькие, но ценные для меня фрагменты того, что такое для меня дружба и творчество, взросление и мудрость, любовь и счастье.

И конечно, для меня эта книга – своего рода инициация. Инициация из человека, собирающего камни, в человека, который их разбрасывает. Первый, так сказать, камушек. Посмотрим, как полетит.

Инициация

– Да ладно! Не сможешь! – Серёга смотрит на меня с нескрываемым скепсисом.

– Пожалуй, смогу, – я точно знаю, что смогу, но стараюсь не выглядеть слишком уверенным – это может помешать повысить ставки. – Спорим?

– На что? – когда Серёга волнуется или воодушевляется, у него на лице проступают красные пятна. Вот и сейчас щёки у него горят. Он готов.

– Давай так: если я к завтрашнему утру изложу этот параграф по физике в стихах так, что все основные мысли в этот стих попадут, ты тащишь меня на закорках через весь техникум из одного конца коридора в другой и выкрикиваешь: «Поэзия – страшная сила!». Если же у меня ничего путного не выйдет или я не успею к сроку, я тащу тебя на спине и кричу: «Я никудышный поэт!». – Мне в мои шестнадцать это представляется стоящей затеей.

– Давай заменим «никудышный» на «херовый», – вносит предложение Серёга. Понимаю его. В коридорах нашего техникума «никудышный» звучит почти так же неуместно, как «амбивалентный». Проще нужно быть с людьми и точнее в формулировках.

– Хорошо, – соглашаюсь я и отыгрываю паритет, – тогда ты кричишь: «Я ни хрена не смыслю в настоящих поэтах!»

– Идёт, – азартно говорит Серёга и протягивает мне руку.

Жму её. Вечер перестаёт быть томным.

***

Мне было пять. Мы с отцом ехали в Ветеринарный институт, где он преподавал. Я частенько ездил с ним на работу, когда меня некуда было девать. Автобус был переполнен, и дальше задней площадки продвинуться не представлялось возможным. Я почти не дотягивался до окна, разговор был затруднён давкой, и мне ничего не оставалось, кроме как сконцентрироваться на собственных мыслях. Мысли тем временем закружились вокруг последнего зрительного впечатления – флагов, развешанных по случаю подготовки города к празднованию 9 мая.

И вдруг мне в голову пришло стихотворение. У меня прямо дух захватило. Настоящее! Как у взрослых поэтов! Недавно только прыгали в голове какие-то отдельные слова, и тут вдруг бац – и стихотворение! Этакое пафосно-героическое по случаю грядущего праздника.

Какое-то время я крутил его в уме, шлифуя нюансы, и когда оно стало абсолютным совершенством, я выдал его отцу. Продекламировал с гордостью, которая свойственна всем маленьким детям, впервые сталкивающимся с новым аспектом своего творчества: будь это клякса от черничного варенья на льняной скатерти или собственноручно подстриженная до проплешин младшая сестра.

Отец был большой, сильный и, мне казалось, самый добрый и умный на свете. Он, закинув голову назад, громко смеялся над моими проделками, пересказывал мне невероятно близко к тексту книги Гаррисона и Шекли и иногда давал попробовать пенку от пива. У нас дома собирались толпы его студентов, и они что-то горячо обсуждали, периодически прерываясь, чтобы переждать раскаты папиного смеха. Иногда встревал я, чтобы задвинуть что-нибудь про стрептококков или стафилококков. Отец был микробиолог, кандидат наук, тестировал на мне свои лекции, и я столько знал про патогенную флору, что иной студент-двоечник мог мне реально позавидовать.

У нас дома были напечатанные на печатной машинке не издававшиеся в те времена книги Солженицына и Булгакова, удивительные самиздатовские учебники по карате и аутогенной тренировке. Я ещё толком не умел читать, но с благоговением листал эти практически рукописи, сердцем чувствуя их большую внутреннюю ценность и какую-то дерзость в факте обладания ими. Папа улыбался, когда я внимательно вглядывался в станицы «Собачьего сердца» и шутил что-то мне тогда непонятное про то, чего не стоит читать перед обедом.

***

Я смотрел на папу во все глаза: «Тебе понравилось??».

«Очень», – спокойно и весомо сказал отец, – «Замечательное стихотворение! Да у тебя талант!».

Я был страшно довольный и толстый, когда мы пришли в аудиторию, где папа собирался читать лекцию. Хотя гордость распирала меня, сомнения насчёт таланта у меня, конечно, еще сохранялись. Я мысленно повторял своё стихотворение снова и снова, то убеждаясь, что оно просто гениальное, то впадая в сомнения.

В этот раз аудитория была огромная, амфитеатром человек на 200, и заполнена более чем наполовину. Я тихонько уселся на первую парту, обуреваемый переживаниями.

И вдруг папа, вместо того, чтобы начать лекцию про каких-нибудь очередных кокков, объявил с кафедры: «У меня сегодня потрясающий день! Мой сын написал первое в своей жизни стихотворение!».

Аудитория затихла, и вместе с ней остановилось моё сердце. Поворот был более чем неожиданным для меня. Папа достал бумажку, на которую он записал моё творение, и с выражением зачитал его более чем сотне студентов. Я зажмурился. Мир сжался в точку и приготовился к новому большому взрыву. Из состояния споры меня вывел одобрительный шум и отдельные аплодисменты «ого, молодец!», «вот это да!», «так держать!» и так далее. Я открыл глаза и увидел улыбающиеся лица студентов и отца за кафедрой с бумажкой в руке. Мир не перевернулся, мир продолжал мне улыбаться, даже увидев меня очень-очень уязвимым…

Я внутренне расцвёл и остро, с огромным внутренним счастьем, на все 100 процентов уверовал, что писать стихи – это моё. Ну, то есть я точно могу! Мне – можно!

***

С тех пор я часто писал стихи: письма в стихах, поздравления, песни. Это было легко, ведь я точно знал, что я – настоящий поэт.

Когда мне было десять, отца не стало… Я не сразу понял, как многого не стало в моей жизни вместе с ним. Как-то, разбирая его старые бумаги, я обнаружил тот самый клочок бумаги, на котором папа записал мой первый стих. Я оторопело перечитывал его снова и снова и чуть не заплакал. А может быть, и заплакал. ЭТО ВООБЩЕ НЕ БЫЛО СТИХОТВОРЕНИЕМ…Там не было ни рифмы, ни размера – только первые зачатки мелодики. Это была ну совсем робкая, невероятно хрупкая и совершенно неуклюжая попытка маленького мальчика прикоснуться к поэзии, как он её понимал. И никто не сказал мне об этом. Никто не стал объяснять мне то, как далеко моё творчество от идеала и куда мне нужно расти. Меня просто поддержали…

Говорят, что мы выбираем быть честными, когда мы не умеем быть добрыми.

Я вдруг осознал, что мой отец и эта сотня студентов проявили так много настоящей доброты в тот момент, что она до сих пор питает меня. Меня с головой накрыла волна благодарности. Казалось, я бы обнял сейчас весь мир, который в тот момент виделся мне бесконечно добрым.

***

– Ну, читай! – кидаю на стол три страницы, исписанные четверостишиями.

Серёга уже понимает, что проиграл: в противном случае я не выглядел бы таким вальяжным. Берёт листы.

– Ну и почерк у тебя, – ворчит он. Что есть, то есть, почерк у меня не очень.

– Тебе зачитать? – ехидно навожу я справку.

– Не надо, – Серёга читает, периодически одобрительно хмыкая. Он искренний соперник и настоящий друг.

– Твоя взяла, – говорит он, со вздохом откладывая

листы, – ты сколько же всё это писал?

– До пяти утра, – отвечаю я.

– Вряд ли ты так заморочился только для того, чтобы на мне покататься, – Серёга с прищуром смотрит на меня.

– Нет, конечно, – я широко улыбаюсь. Приятно иметь дело с проницательным человеком, – мне просто очень хотелось проверить, смогу ли я это сделать, но без дополнительной мотивации было не собраться. Ну что, поехали?

Paper монстр

В начале 2000-х я являл собой юного бизнес-консультанта, продающего скорее свои время и здравый смысл, чем знания и опыт, ибо последних на тот момент у меня ещё не накопилось. Мы с моим коллегой Игорем делали проект по оптимизации системы управления зарубежными активами для федеральной конторы Госзагрансобственность.

Игорь был умён, похож повадкой на дуэлянта, сложно устроен, амбициозен и подсознательно конкурировал со мной за лидерство.

Когда мы находились на одной волне, мы понимали друг друга с полуслова, легко играли в пас в сложных задачах, вместе синтезировали виртуозные интеллектуальные построения и были просто командой мечты. Когда же он был со мной не согласен или ему не хватало масштаба деятельности (а это тоже была не редкость), он мучился ужасно, играл желваками и, расхаживая по своему кабинету, восклицал «Хорошо!» с интонацией «Ну попадись мне!». Эта привычка, кстати, перешла мне от него в наследство.

В те времена мы были веселы, беспечны и отличались богатым воображением.

Окрылённые тем, что за целый день мы (как нам казалось) не наговорили глупостей милым людям со стальными глазами офицеров внешней разведки, мы расслабленно ожидали итоговой аудиенции в московской приёмной их большого босса. В углу приёмной были сложены в кучу штук сорок коробок, на которых была нарисована какая-то страшная, насколько я помню, зелёная рожа и написано «Paper Monster».

Если бы мы не беседовали много часов с сотрудниками этого предприятия, мы могли бы подумать, что это коробки с плюшевыми гоблинами или лепреконами. Но эти люди, казалось, никогда не играли в игрушки, они были зачаты серьёзными родителями и выросли очень строгими, размышляя исключительно о судьбах отечества. В отличие от нас.

Большой босс задерживался, а наше воображение разыгрывалось всё сильнее. Мы стали обсуждать, что это может быть за чудик – «papermonster» – что он там вечно жуёт, как пронзительно верещит и как устрашающе переминается на своих кривых зелёных ножках. Мы представили себе маленькое, жуткое и страшно опасное существо, которое живёт в бумажных коробках и наводит ужас на всех, кто не выполняет должностные инструкции.

Вскоре выяснилось, что papermonster – это банально уничтожитель бумаги. (Ну конечно, какие ещё приборы могли закупаться этим учреждением в промышленных масштабах!). Но нас не отпустило. Вернувшись в Питер, мы с Игорем периодически дурили на эту тему, походя придумывая всё более фантастические сюжеты про paper монстра. И однажды под наше горячее воображение попался наш коллега, назовём его Герман.

Германа по праву можно было бы назвать самым адекватным из нас троих. Он был уверен в себе, рационален и благоразумен. Делал только то, в чём был абсолютно убеждён, и принимал критику исключительно от тех, кого считал в том или ином вопросе авторитетом. Время от времени он снисходительно взирал на наше ребячество и вообще выглядел и наверняка чувствовал себя старше, хотя мы с ним были ровесниками.

Мы что-то обсуждали втроём в комнате – Герман, Игорь и я – когда в углу что-то скрипнуло.

…Мы с Игорем переглядываемся, и в наших глазах отражается испуг. «ОН??» – зловещим шёпотом спрашивает Игорь. «ОН…», – упавшим голосом отвечаю я. «Кто «он»?», – спрашивает Герман, пока ещё непонимающе спокойный. Но мы ему не отвечаем. Мы с Игорем медленно пятимся к двери. Медленно и тихо. Чтобы не спровоцировать «ЕГО». Ведь мало ли что ТОГДА… «Мужики, что с вами?» – интересуется Герман, несколько озабоченный нашим психическим состоянием. Но мы уже почти у двери. Расплёскивая панику, мы срываемся с места и, застревая в дверном проёме, вываливаемся в коридор. Мы захлопываем дверь в комнату, приваливаемся к ней и шумно дышим, давясь от беззвучного хохота. Герман подбегает к двери и пытается её открыть со словами: «Эй, что вообще происходит??!!!». «Paper монстр!» – орём мы безумными голосами. В этот момент нервы Германа окончательно сдают. Он начинает судорожно дёргать ручку и биться в дверь с той стороны с истошными воплями «Выпустите меня!!!». Уровень адреналина в крови Германа, видимо, зашкаливает, потому что он, несмотря на наше сопротивление, проталкивает дверь – и мы втроём валимся на пол в коридор. На лице у Германа такое выражение, как будто он весь день сражался с зомби и один из них таки укусил его в шею. Мы, уже не сдерживаясь, ржём до колик. «Герман, нет никакого paper монстра… – давим мы сквозь слёзы. – Они все остались в Госзагрансобственности»… «Дебилы!» – цедит Герман, вставая с пола и отряхиваясь.

С тех пор на упоминание paper монстров в присутствии Германа было наложено табу, но мы с Игорем ещё год перемигивались и маскировали покашливанием приступы гомерического смеха.

Кажется, с годами я стал намного добрее…

О формальном и содержательном

Эта тайна была со мной лет 25. И вот теперь мне захотелось-таки раскрыть её широкой общественности ввиду полного истечения срока давности. Тем не менее участники этой истории, я надеюсь, и ныне здравствуют, и, возможно, им будет интересно вспомнить былое и посмеяться. Честно говоря, когда всё происходило, смеялись далеко не все, но я уверен, что за прошедшие годы те, кому было не до смеха, стали мудрее.

Я был тогда на третьем или четвёртом курсе уважаемого питерского института, естественно, переименованного впоследствии в университет. В институте решили провести большую конференцию и к ней издать тезисы докладов, которые заcчитывались бы за публикацию. Публикациями мерились не только аспиранты, но и студенты: по тем временам разместить свой текст (свои мысли!) в настоящей книге – это было действительно нечто значимое и солидное.

Тезисы свои нужно было оформить по очень строгим правилам, напечатать на листе А4 и сдать специальному человеку. Предложения типа «давайте мы пришлём по электронной почте содержание, а потом один технический сотрудник за день всё отформатирует» отметались с негодованием. Чтобы всё было максимально серьёзно, этим специальным человеком, который принимал тезисы, был назначен доктор технических наук, профессор (!) Эмиль Иосифович Богуславский. Профессор сидел с линейкой и измерял поля и шрифты в распечатанных тезисах, решительно разворачивая бестолочей, допустивших отклонения от стандарта. Психика Эмиля Иосифовича мужественно сражалась с переживанием очевидной бессмысленности этого занятия и ощущением его несколько избыточной квалификации для подобного дела. Тем не менее, победив когнитивный диссонанс, он выполнял вышестоящее поручение с огоньком и по всей строгости военного времени.

В какой-то момент студентам и аспирантам стало казаться, что тезисы их, на самом деле, никого не интересуют. Качество их научных изысканий воспринималось исключительно через призму соответствия формату, соблюдение которого обрело религиозное значение. Образ результата титанических усилий юных пассионариев науки и образования почему-то вдруг съёжился до стройности строчек, единства стиля и тактильной приятности качественной бумаги. Полёт фантазии и пульсация мысли отошли в этом продукте на второй план.

И тогда творческое возмущение вскипело в рядах… Знаете, как это бывает: когда люди слишком долго находятся внутри какой-то системы, они постепенно начинают воспринимать заданные в ней правила игры как законы мироздания. И соблюдают их. И не ропщут. «Потому что жизнь такая». Так нередко себя ведут сотрудники градообразующих предприятий, государственные служащие и преподаватели, давно и надолго прикипевшие к своим кафедрам и начальникам. Но в учебных заведениях есть и проточная сила – студенты, которые никогда не успевают просолиться настолько, чтобы любые перегибы на местах воспринимать за чистую монету. Студенты этого ВУЗа не были исключением. Вопрос оставался лишь в том, каким именно будет ответ. Ответ не заставил себя ждать.

Моя хорошая подруга Света не являлась бунтарём в общепринятом смысле этого слова, но обладала удивительным даром ясно очерчивать свои этические и эстетические границы. У Светы было редкое безупречное чувство стиля и в одежде, и в жестах, и в мыслях. Она очень тонко воспринимала социальный контекст и мгновенно реагировала на любую фальшь иронической улыбкой, характерным наклоном головы, коротким комментарием, благодаря которому настоящее и притворное мгновенно распутывались и оказывались по разные стороны стола. И если король был голый, это сразу становилось понятно и ему, и окружающим. Окружающие веселились, а король покрывался мурашками. Но самое интересное, что эти комментарии никогда не были острыми или агрессивными – они были, как правило, совершенно безоценочными. Она называла факты, составлявшие самую суть явления, с которыми невозможно было спорить, а выводы уже сами складывались в голове у собеседника.

Послушав свой внутренний отклик на происходящее в институте, Света обложилась цитатами Козьмы Пруткова, Сартра, Камю и прочих уважаемых людей и создала невероятный винегрет из глубокомысленных фраз. В каждой фразе, в принципе, было и подлежащее, и сказуемое, и даже падежи стыковались, но смысла не было никакого вообще. Эта полная чушь была идеально оформлена в виде тезисов выступления в секции, кажется, «Философия и психология». Название было великолепно: «О сознательном и бессознательном, о формальном и содержательном». Более того, автором сего опуса значился И.К. Прутков (ну, типа сын Козьмы Пруткова), а научным руководителем Б.Г. Славский. Злые языки могли бы даже увидеть в этом аллюзию на профессора Богуславского…

Тезисы прошли строгую и тщательную проверку ширины полей и были направлены в печать.

Когда свежие, пахнущие типографской краской сборники разошлись по рукам, люди начали разглядывать, кто там ещё чего написал. И, натыкаясь на «О сознательном и бессознательном, о формальном и содержательном», просто рыдали в коридорах от смеха – настолько элегантным был этот демарш против системы. Мы шумно поздравляли Свету с писательским успехом.

Наконец новость докатилась до ректората. Ректор института был мужчина основательный, серьёзный, суровый. Эмиль Иосифович следующие несколько дней выглядел так, как будто его уличили в измене Родине и ссылают на Колыму.

Был объявлен тотальный розыск шутника, который походя опорочил всю систему качества научных работ уважаемого института. Студенты, понятно, своих не сдали. Тогда менеджмент института предпринял просто гениальную попытку выманить Трикстера из норы морковкой. На входе в главный корпус появилось объявление: «Автор тезисов «О сознательном и бессознательном, о формальном и содержательном» получил специальный приз жюри конференции. Просим подойти в ректорат для вручения».

Это было прекрасно. Если кто-то ещё не ознакомился с этим произведением, то лучше рекламу ему придумать было сложно.

…Света так и не зашла в ректорат за призом. У неё нынче трое прекрасных детей, у которых, я уверен, столь же блестящая способность различать формальное и содержательное и столь же тонкое чувство юмора, как у их мамы.