Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы

Где же здесь «разошедшиеся пути»? Нет, это история поистине братских отношений двух крупных деятелей русской истории.

VIII. Тайное общество

Вернемся теперь в 1816 год. В то самое время, когда Николай Муравьев прощался со столицей, в артели назревали изменения совсем другого рода. Двадцатичетырехлетний полковник Гвардейского генерального штаба Александр Муравьев в беседах с самыми доверенными друзьями предложил учредить политическое тайное общество.

О том, как это происходило, мы узнаем из личных письменных показаний некоторых из этих друзей, находившихся десятью годами позже под следствием по делу о восстании на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, а также из их позднейших воспоминаний. Никита Муравьев показал следующее: «В продолжении 1816 года Александр Муравьев предложил мне составить общество, имеющее целью введение в России монархического представительного правления. По сему случаю пригласил он к себе Сергея и Матвея Муравьевых Апостол, Якушкина и меня»^[131].

«Мысль об основании тайного общества первым сообщил мне Александр Муравьев, – сообщает Иван Якушкин и затем перечисляет всех участников “первого начатия”: Александр, Никита, Сергей и Матвей Муравьевы, кн. Сергей Трубецкой и я». В «Записках», опубликованных впервые в Лондоне в 1862 году, И. Д. Якушкин^[132] рассказывает об этом подробнее: «Однажды Трубецкой и я – мы были у Муравьевых, Матвея и Сергея; к нам приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением составить тайное общество, цель которого, по словам Александра, должна была состоять в противодействии немцам, состоящим на русской службе. Я знал, что Александр и его братья были враги всякой немчизне…» На предложение Александра Якушкин ответил, что затевать такое дело специально для борьбы с немчизной он не намерен, а вот в общество, имеющее целью благо России, вступил бы с удовольствием. Тогда Александр признался, что про борьбу с засильем иностранцев говорил только в целях зондажа и что Иван разгадал его и Никиты истинное намерение^[133].

Сергей Трубецкой в своих письменных показаниях, данных 15 декабря 1825 года, то есть на следующий день после восстания и ареста, сообщает: «Первое начатие общество приняло здесь[,] в Петербурге[,] в 1816-м 9-го февраля. Сочлены онаго были тогда Александр Муравьев, я, Никита Муравьев, Павел и Владимир Пестель, К. Лопухин, генерал Шипов и брат его полковник, К. Долгорукий, адъютант Его Высочества, и Сергей Муравьев Апостол» (курсивом в этом издании даны имена, подчеркнутые в следственных делах чернилами. – П. Ф.)^[134]. Существует и другой, гораздо более поздний вариант описания С. Трубецким «первого начатия общества» – тот, который мы находим в его «Записках». Согласно этому варианту «основание обществу положили» Пестель, Никита Муравьев, Сергей Шипов и кн. Трубецкой, и уже к этой четверке «пристали» А. Н. Муравьев и другие. В каком же из этих вариантов Трубецкого подводит память? Похоже, что и в том, и в другом. Ведь от Никиты Муравьева мы узнали, что это не он (Никита) предложил Александру Муравьеву создать тайное общество, а наоборот – Александр ему. Значит, Александр не «пристал» к уже основанному обществу, а инициировал его создание. Что же касается Пестеля, то сам он утверждает, что «первыми лицами», которые говорили с ним о создании тайного общества, были Новиков, Никита Муравьев, Федор Глинка и князь Сергей Трубецкой, и было это только осенью 1816 года^[135]. То есть Пестеля не могло быть среди участников «первого начатия». Впрочем, можно было бы предположить, что Павел Пестель отказывается от права первенства сознательно, не желая увеличивать свою и без того большую вину в глазах судей. Но о том, что Пестель был в обществе не с самого начала, мы знаем и из других источников (см., например, «Записки» И. Д. Якушкина).

Итак, на основании личных и не согласованных друг с другом заранее показаний трех участников создания тайного общества в 1816 году можно с уверенностью утверждать, что мысль о создании такой организации впервые озвучил и тем самым начал претворять ее в жизнь Александр Муравьев. Он поделился этой идеей с Никитой Муравьевым, а затем Александр и Никита вместе донесли ее до Матвея и Сергея Муравьевых-Апостолов, Сергея Трубецкого и Ивана Якушкина. Это было первым ростком того движения, которое через десять лет, пройдя ряд этапов и трансформаций, вывело 14 декабря 1825 года мятежные батальоны на Сенатскую площадь и подняло восстание в Черниговском полку.

Здесь самое время обратиться к вопросу, который уже почти двести лет обсуждается в мемуаристике и историографии декабризма. Это вопрос о мотивации декабристов вообще, декабристов Муравьевых в особенности и Михаила Николаевича Муравьева в частности.

Первая дошедшая до нас аналитическая записка на эту тему появилась, как это ни странно, за четыре года до восстания на Сенатской площади. Речь идет о доносе, поданном А. Х. Бенкендорфу М. К. Грибовским в 1821 году^[136]. Михаил Кириллович Грибовский, получив степень доктора права в Харьковском университете, с 1818 года служил библиотекарем в Гвардейском генеральном штабе. С 1820 года являлся тайным агентом Бенкендорфа, который годом раньше возглавил Генеральный штаб. В этом качестве Грибовский примкнул к «Союзу благоденствия» и стал членом его руководящего органа – Коренного совета. В 1821 году подготовил и передал своему патрону аналитическую записку, написанную со знанием дела и не без проницательности, хотя и с последовательно обвинительным уклоном. Впоследствии Грибовский сделал неплохую карьеру, дослужившись до тайного советника и губернатора.

У записки Грибовского была странная судьба. Бенкендорф передал ее императору. Тот прочел ее и хорошо запомнил, вплоть до упомянутых в ней имен. Но никаких организационных выводов не последовало. Александр оставил документ лежать среди своих бумаг, где он и был найден после смерти Благословенного. Причины такого поведения царя могли быть двоякими. Одну сторону своих размышлений на эту тему император приоткрыл в беседе с И. В. Васильчиковым – камергером, героем 1812 года и будущим ближайшим доверенным лицом Николая Павловича. «Я сам слишком увлекался всеми этими фантазиями, чтобы преследовать за это других», – сказал тогда Александр в ответ на очередное напоминание ему о существовании тайного общества. Другой аспект объяснения странного поведения Александра Павловича в отношении поступающей к нему информации о тайном обществе виден из рассказа Якушкина о реакции Александра на сообщение о том, что дворяне в 1821 году организовали помощь голодающим крестьянам Смоленской губернии. «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить. В прошлом году во время голода в Смоленской губернии они кормили целые уезды», – сказал он тогда П. М. Волконскому, упомянув при этом Михаила Муравьева и Ивана Якушкина^[137]. Отягощенный памятью о судьбе отца, погибшего от рук дворян-заговорщиков, воспоминанием о своем косвенном участии в цареубийстве, Александр, видимо, испытывал мистический страх в отношении дворянских заговоров, сильно преувеличивал их возможности и боялся спровоцировать нанесение ими рокового удара.

Обратимся, однако, к содержанию записки Грибовского. Истоки и мотивы тайных обществ Грибовский объясняет следующим образом. «В 1812 году, когда русские войска вступили в Париж, множество офицеров приняты были в масоны и свели связи с приверженцами разных тайных обществ. Они напитались гибельным духом партий, привыкли болтать то, чего не понимают, из слепого подражания получили… страсть заводить подобные тайные общества у себя… Мечтали лишь о том, как возыметь влияние на правительство… Явная цель была введение конституции. Разумеется, что вместе с тем они надеялись занять высшие места в правительстве…»

Перечисляя далее наиболее заметных деятелей движения, Грибовский первыми называет четырех Муравьевых: Александра, его брата, которого доносчик именует «безногим», то есть Михаила, Никиту и еще одного, который по имени не назван, но о котором сообщается, что он прежде служил в Семеновском полку, из чего следует, что речь идет, видимо, о Матвее или Сергее Муравьеве-Апостоле. За Муравьевыми следуют П. Пестель и С. Трубецкой. Упоминаются также братья Перовские, И. Бурцов, М. Орлов, Петр и Павел Колошины – всего более 20 имен^[138].

Тезис о том, что истоки мировоззрения и политической активности членов тайного общества связаны с опытом, приобретенным ими во время более чем двухлетнего пребывания в Европе в 1813–1814 годах, давно уже стал общим местом. Грибовский был, однако, первым, кто положил этот тезис на бумагу. Пятью годами позже его подтвердил и главный герой доноса Грибовского – Александр Николаевич Муравьев. «Вольно-безумно-думство мое заимствовал я со времени пребывания моего в чужих краях от духа времени тогдашнего», – так отвечал он после ареста в 1826 году на письменный вопрос следствия «Откуда заимствовали вы свободный образ мысли?»^[139]. (Употребленное здесь Александром странное слово «вольно-безумно-думство» следует толковать с учетом того, что сам Александр Николаевич к 1826 году уже 8 лет как отрекся от своих революционных порывов и перешел на позиции, выражаемые формулой «несть власти аще не от Бога».) «Дух времени», царивший в Европе после падения Наполеона, подталкивал к чтению авторов, критически настроенных по отношению к абсолютизму: «О духе законов» Монтескье, «Общественный договор» Руссо, «Фрагмент о правлении» Бентама.

Мысль о зарубежном происхождении мотивации создания преддекабристских обществ бесчисленное количество раз повторялась и позже, как в дореволюционной, так и в советской и постсоветской литературе. Она, бесспорно, имеет право на существование. Действительно, выдвинутый Александром Муравьевым и поддержанный пятью соучредителями общества проект изначально был нацелен на решение задач, уже решенных на тот момент в европейских странах. Первой среди этих задач было «обуздание неограниченного самовластия». В Европе абсолютизм уходил в прошлое. Все популярнее становился британский опыт. В постнаполеоновской Франции была утверждена конституционная монархия с двухпалатным сословным парламентом. В германских государствах укреплялось верховенство закона и полновластное местное самоуправление. На этом фоне сохранение абсолютной монархии в России все больше выглядело анахронизмом. Другую центральную задачу общества его основатели видели в уничтожении крепостной зависимости крестьян. К моменту окончания наполеоновских войн в большинстве крупных европейских государств (Франция, Пруссия, Бавария) крепостное право было отменено, в других (Австрия) – существенно ограничено. На этом фоне рабство почти половины народа, победившего Наполеона, воспринималось всё большим числом просвещенных русских людей как явление постыдное и нетерпимое в христианской стране.

Но сказанное не означает, что эти идеи были чем-то новым для общественной мысли. Попытки привлечь общество к отправлению законодательной функции государства предпринимала, как мы видели выше, еще Екатерина. А ее внук уже в начале своего царствования инициировал разработку законопроекта о создании представительных институтов, реализация которого означала бы существенный шаг в сторону ограничения самодержавия. Накануне войны 1812 года вероятность реализации этих начинаний была так высока, что российскому консерватизму пришлось прибегнуть к поистине титаническим усилиям, чтобы удержать императора от этих шагов. Наиболее известным примером таких усилий является записка Н. М. Карамзина «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении». Стержневая мысль этого документа – неприемлемость для России в сфере государственного строительства большинства конструкций и решений, более или менее успешно внедряемых в Европе и особенно во Франции. Под этим углом зрения Карамзин рассматривает и вопрос об ограничении самодержавия. Историограф вспоминает, как в начале царствования Александра «одни хотели, чтобы Александр… взял меры для обуздания неограниченного самовластия… другие хотели единственно, чтобы он восстановил разрушенную систему Екатеринина царствования…». Но можно ли ограничить самовластие в России, вопрошает Николай Михайлович и отвечает: «Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою государственного устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных… Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?»^[140]. Ответ очевиден: ничто. Столь же критически отзывается Карамзин и о проектах освобождения крестьян, делая упор на неразрешимости противоречия между безусловным правом помещиков на владение землей и недопустимостью освобождения крестьян без земли.

Эта записка была подана Александру I 19 марта 1811 года и вызвала его неудовольствие. Но выводы из нее он сделал и от немедленной реализации своих реформаторских устремлений отказался.

Записка Карамзина не была известна ни Грибовскому, ни основателям тайного общества, хотя с одним из них – Никитой Михайловичем Муравьевым Карамзин в 1816 году жил под одной крышей в доме матери Никиты Е. Ф. Муравьевой. Но содержание работы Карамзина помогает правильно оценить в мотивации декабристов соотношение между импульсами иностранного и отечественного происхождения. В записке Карамзина упоминается о том, что уже в начале царствования Александра в образованной части русского общества имелись как сторонники обуздания неограниченного самовластия, так и поборники его сохранения. Имелась, конечно, и третья, численно, вероятно, самая большая группа – те, для кого сам этот вопрос находился за пределами кругозора. Сравнение является главным и лучшим средством самопознания. Знакомство с европейским опытом во время пребывания в Европе стало для первых доказательством принципиальной возможности успешного государственного управления в условиях ограничения самодержавия и пробудило интерес к этой проблематике среди части безразличных. Отсюда отмеченная многими наблюдателями политизация настроений в офицерской среде после возвращения армии на родину.

То же самое можно сказать и об отношении к крепостному праву. Хотя в этом вопросе главную роль для роста понимания нетерпимости существующего положения играло, пожалуй, многолетнее наблюдение офицерами во время войны патриотизма и человеческого достоинства большинства рядовых в русской армии – в массе своей бывших крепостных крестьян. Отсутствие крепостного права в большинстве крупных государств Европы и относительное материальное благополучие этих стран служило при этом доказательством возможности эффективного ведения хозяйства на основе труда лично свободных крестьян.

Таким образом, и в том и в другом случае имело место не слепое заимствование зарубежных образцов, а актуализация и эмоциональное насыщение на основании нового опыта тех установок, которые в «свернутом» виде изначально присутствовали в сознании многих русских офицеров.

Обратимся теперь к анализу другой группы мотивов, приписываемых Грибовским создателям и активистам тайных обществ, – мотивов, так сказать, карьеристского свойства. У этой оценки также было много сторонников среди нескольких поколений исследователей декабризма. Но в советской историографии и исторической публицистике доминировал образ декабриста как рыцаря без страха и упрека, лишенного каких-либо материальных и карьерных мотивов. Между тем такой подход противоречит как правде жизни, так и результатам многолетних исследований мотивационной сферы. Идейная мотивация, опирающаяся на абстрактные ценности, устойчива и эффективна тогда, когда она однонаправленна с мотивирующим действием более конкретных и личностных мотивов: социальный лифт, общественный статус, материальное благосостояние и т. п. Это норма, а не отклонение от нее. Человек, встроенный в государственную иерархию, вряд ли может устойчиво работать на такие преобразования самой этой иерархии, последствием которых будет утрата им достигнутого статуса и уровня материального благополучия. И наоборот. Упорство и энергия преобразовательных усилий возрастает, когда системные изменения сулят преобразователю личные статусные и материальные приобретения. Поэтому имеющееся у Грибовского утверждение, что, стремясь к системным преобразованиям, создатели тайного общества тайно или явно связывали эти стремления с мыслями о собственной карьере и материальных интересах, на мой взгляд, недалеко от истины.

Завершая анализ общих черт мотивации основателей и первых членов тайного общества, укажем еще на одно обстоятельство, с которого, вероятно, следовало бы начать. Все они были очень молоды. Старшему из них – Сергею Трубецкому было 26 лет, Александру Муравьеву – 24, Матвею Муравьеву-Апостолу и Ивану Якушкину – по 22, Никите Муравьеву – 21, Сергею Муравьеву-Апостолу – 19. К ним в высшей степени относилось то, что через много лет очень точно выразил в своих «Записках» И. Д. Якушкин: «У многих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством»¹¹. Блаженством тем большим, что работа во имя этой цели предполагалась в компании уважаемых и любимых товарищей и, соответственно, сулила обильную роскошь человеческого общения.

Принимая решение об участии или неучастии в том или ином проекте, любой человек оценивает не только блага, которые сулит успех проекта, но и риски, связанные с участием в нем или его неуспехом. Выше мы говорили о том, что могло мотивировать создателей общества к участию: желание минимизировать пороки русской жизни, особенно очевидные в контексте приобретенного зарубежного опыта, надежда в случае успеха на карьерный взлет, «блаженство» осмысленной деятельности во имя прямой и высокой цели, так отличающейся от ничтожной рутины повседневности. На другой чаше весов лежали риски, связанные с тревожным и даже, пожалуй, зловещим самоопределением создаваемого общества как тайного. Нужно, однако, иметь в виду, что в 1816 году понятие «тайное общество» не имело той тревожной коннотации, которое оно приобрело после запрещения тайных обществ в 1822 году и тем более – после выступления 14 декабря 1825 года. Вот что писал о настроениях русского, особенно столичного, офицерства в послевоенные годы известный историк, признанный мастер психологического анализа и автор монументального исследования об эпохе Александра I Н. К. Шильдер (1842–1902): «Трудно было отличить заговорщика от обыкновенного образованного человека, спокойного, трезвого, не мечтавшего о переворотах. Либеральные идеи после походов распространились среди офицеров. Кто уходил в заговор, в мирную оппозицию, в масоны, в мистицизм – смотря по темпераменту, образованию, характеру. Это была какая-то политическая эпидемия, выразившаяся в чувствах какой-то нервности, лихорадочности»^{[141] [142]}. «Принадлежность к ним [тайным обществам], – развивает мысль Шильдера его младший современник А. Е. Пресняков (1870–1929), – не была сама по себе не только преступлением, но даже чем-либо незаконным. Их “тайна” – только принятая форма собраний, – негласных, более или менее замкнутых, непубличных. Их существование было известно, нередко имели они постоянные места собраний, их состав был известен, да и не скрывался»^[143].

Таким образом, риски были, точнее казались, минимальными. Если ко всему сказанному добавить, что тайное общество предоставляло дополнительные возможности для борьбы с ненавистной «немчизной», то решение в пользу создания такого общества или участия в нем представляется вполне рациональным. Хотя и здесь трудно не признать проницательным скептическое замечание из доклада Грибовского, датируемого (напоминаю) 1821 годом. «Буйные головы обманулись в надежде на всеобщее содействие… Дворянство по одной уже привязанности к личным своим выгодам никогда не станет поддерживать какой-либо переворот; о низших же сословиях и говорить нечего: чернь всегда и везде была и будет чернью»^[144].

Попробуем теперь проиллюстрировать предложенную схему мотивации основателей тайного общества на примере А. Н. Муравьева. Александр вернулся с войны 22 лет от роду подполковником и кавалером нескольких российских и иностранных наград. Он чувствовал, что талантлив, храбр и удачлив. Его обуревала жажда новых подвигов на благо отчизны и заслуженных наград за них. Рутинная служба, однако, не предоставляла таких возможностей. Александр чувствовал в себе силы для решения крупных задач национального масштаба. Настрой той среды, в которой он находился: обостренное восприятие неустройств и несправедливостей русской жизни, рабство крестьян, бесправие и беззащитность солдат, засилье иностранцев, неготовность государя предоставить русским хотя бы те свободы, которые он счел возможность предоставить полякам, – все это задавало вектор реализации общественной энергии Александра Муравьева: критика и преобразование общественно-политической действительности послевоенной России. Попытки сообщить этот вектор деятельности масонских лож, в которых Александр занимал не последнее место, не увенчались успехом. Работа вольных каменщиков осуществлялась неторопливо, по раз и навсегда установленным канонам и правилам и была направлена на цели вечные и неизменные: самоусовершенствование, смягчение нравов, проповедь добродетели, а еще более на взаимную поддержку карьерного продвижения. Все вместе подсказывало Александру другой путь: путь создания политической организации единомышленников, заточенной на преобразование государственных и социально-правовых институтов России.

Но здесь возникает еще один вопрос. Тот же путь, что Александр Муравьев, прошли еще десятки, может быть, сотни, молодых образованных офицеров – участников войны с Наполеоном. Но почему первый шаг сделал именно Александр, почему среди сооснователей первого преддекабристского общества, кроме него, было еще трое представителей того же рода? Есть ли какие-то различимые причины такой «сверхпредставленности» Муравьевых или это чистая случайность?

Не претендуя на истину, рискну высказать гипотезу, которой до сих пор не встречал в источниках. Выше мы уже отмечали такую родовую черту Муравьевых, как «сверхмотивированность», «сверхинициативность». Отметим и еще одну – повышенную чувствительность к реальной или мнимой «обойденности» наградами, продвижением по службе или к налагаемым на них служебным взысканиям. В качестве примеров можно упомянуть обиды Николая Николаевича Муравьева-Карского на недостаточно высокую оценку его действительно выдающихся заслуг в Персии и Туркестане, позже – в исполнении дипломатической миссии в Турции. Еще один пример – прошение об отставке, поданное Никитой Муравьевым после неприсвоения ему в срок очередного звания. Из той же серии – прошение об отставке полковника Александра Муравьева в ответ на кратковременный арест, наложенный на него лично Александром I за погрешности в построении личного состава на параде, которым командовал Муравьев. Список примеров легко может быть продолжен. Эти заметные поведенческие особенности Муравьевых, которые можно обобщенно назвать «сверхчувствительностью» в отношении адекватности позитивных и негативных санкций, могут генетически восходить к разночтениям в истории родословия Муравьевых, которые мы описали в предыдущих главах. Их родословие не было бесспорным. До публикации VI тома «Истории государства Российского» Карамзина, в комментариях к которому автор поместил выписку из писцовой книги Дмитрия Китаева, это обстоятельство было мало известно. Публикация сведений о родословии Муравьевых не была заурядным фактом и вызывала особый интерес какой-то части читателей. Не случайно автор первого алфавитного указателя к «Истории» счел нужным поместить в персональном регистре специальную и нетипичную для такого рода регистров статью: не просто «Муравьевы», а «Муравьевых родоначалие»^[145].

Но и до этого версия происхождения рода Муравьевых не от знатного иноземца Радши, а от безвестного «послужильца» если и не была достоянием широкой публики, то, скорее всего, была прекрасно известна членам этого рода и знатокам разрядных книг из других дворянских родов. В начале XIX века местничество давно уже вышло из моды, но в подсознании дворянских родов «чистота» или «сомнительность» происхождения продолжали играть немалую роль. Не случайно же Пушкин не раз касался этой темы. К началу XIX века Муравьевы уже более трехсот лет документированно присутствовали в русской истории. Но всякий раз, когда кто-то из членов рода не получал чего-то, на что, по своим понятиям, мог по праву претендовать, он чувствовал себя обойденным – «злокозненными немцами», интригующими против русских, или титулованными «тварями» у трона, интригующими против «худородных». Этот комплекс мог быть как дополнительным стимулом служебного рвения, так и усилителем недовольства и внутреннего протеста в конфликтных ситуациях. Подчеркну еще раз: это лишь гипотеза. Но как еще объяснить тот факт, что из рода Муравьевых вышло декабристов больше, чем из любой другой дворянской фамилии, а из шести основателей первого русского тайного общества фамилию Муравьевых носили четверо^[146]?

Теперь порассуждаем о мотивации участия в тайном обществе собственно Михаила Муравьева. Но сначала попробуем представить себе, каким был наш герой в описываемый период, то есть в 1816–1817 годах. Итак, ему 20 лет. Он калека. Рана худо-бедно заросла, но ходить приходится на костылях, позже – с палкой. Подолгу ездить верхом он не может: рана открывается и начинает кровоточить. Значит, военная карьера перед ним закрыта. Михаил прошел войну, но прошел ее совсем не так, как большинство его товарищей. Он пережил отступление – голод, вшей, цинготные язвы, смерть товарищей, постоянную опасность. Он вынес огонь и ужас Бородина, ранение, а потом долгие месяцы борьбы за жизнь: гангрена, две мучительные операции, балансирование на грани жизни и смерти. Потом мучительная месячная поездка в коляске по разоренной России в армию, и опять госпитали, и опять полторы тысячи верст с кровоточащей раной. На его долю достались только лишения войны. Триумф побед, внимание мужской и женской публики в европейских столицах, вступление в Париж и галантные приключения в «столице мира» – обо всем этом Михаил знал только из рассказов братьев и друзей. Скромны и перепавшие ему награды. Орден Владимира 4-й степени (низший офицерский орден) за Бородино – и то, как считал его брат Николай, предназначавшийся ему, Николаю, и попавший к Михаилу по недоразумению. Чин подпоручика в сентябре 1813-го и поручика 7 марта 1816 года, день в день с производством брата Александра в полковники. В Гвардейском генеральном штабе он на отличном счету как опытный специалист-топограф и картограф, преподаватель на курсах повышения квалификации колонновожатых и офицеров. Но его профессиональная пригодность ограничена. Работа по полевой топографической съемке немыслима без десятков верст ежедневных верховых пробегов. Для Михаила это недоступно. Совместная с братьями работа по съемке дороги Санкт-Петербург – Вильна отчетливо это показала.

К счастью, как раз в это время получила официальный статус частная инициатива Николая Николаевича Муравьева-старшего по подготовке кадров для Генерального штаба, о чем уже рассказывалось выше. По просьбе отца Михаил был прикомандирован к Московскому училищу для колонновожатых в качестве помощника директора и преподавателя с сохранением воинского звания, оклада и приписки к Гвардейскому генеральному штабу. В 1817 году Михаил переберется в Москву и станет правой рукой отца. Им будут составлены положение об училище, программы курсов, правила внутреннего распорядка. Он же будет следить за соблюдением этих правил и возмещать своей строгостью и требовательностью либерализм отца. Зимой курсанты жили в городе: дома или на съемных квартирах, а занятия происходили в просторном доме на Большой Дмитровке, унаследованном Н. Н. Муравьевым от отчима. Летом училище в полном составе выезжало на полевые занятия в Осташево. Мы уже упоминали многие громкие фамилии, представленные среди обучающихся. Их пребывание в Осташево делало его центром притяжения для молодежи всей округи – Волоколамского, Рузского и Можайского уездов. В недалеком будущем это сыграет важную роль в жизни Михаила.

Однако пока его положение было далеко не блестящим. Поручик с более чем скромным жалованием, преподаватель математики и начальник учебной части в училище, руководимом собственным отцом. Это было очень далеко от блестящей военной карьеры, о которой он мечтал перед войной. Но Михаил знал себе цену, помнил, как в 14 лет основал общество, ставшее колыбелью нынешнего проекта отца; как в 15 лет был назначен преподавателем к старшим по возрасту товарищам; как на войне справлялся с самыми ответственными поручениями. Помнил и горел желанием проявить себя. Но помнил он и о том, что выдвинутая им идея создания общества математиков была успешно реализована не в последнюю очередь благодаря согласованию с властями, начиная от попечителя Московского университета и кончая самим императором.

Зная характер отношений между братьями Муравьевыми, трудно представить себе, что Михаил не был посвящен в планы старшего брата изначально, возможно, даже до первого разговора Александра с Никитой Муравьевым. Трудно предположить и то, что Михаил не поддержал замыслы брата – по крайней мере в той самой общей форме, в которую они были облечены на начальном этапе: служить благу России, содействовать реализации замыслов государя по самоограничению самодержавия, разоблачать порок и злоупотребления, противодействовать засилью «немчизны». И все это в компании со старшим братом, родственниками и друзьями, многих из которых он знал с детства. Ведь поначалу весь проект был чуть ли не семейным делом Муравьевых. Михаил не имел опыта длительного пребывания в Европе, но он смотрел на российскую действительность глазами своих друзей и братьев и ясно видел ее пороки. Как и они, он искал и не находил поля приложения своим силам. И вот такое поле открывалось перед ним. Да еще плечом к плечу со сверстниками из лучших фамилий России, героями войны, высокообразованными молодыми людьми, подающими блестящие надежды. Никакого формального членства в возникающей организации на первых порах не было. Михаил не «вступал» в тайное общество. Скорее, тайное общество, инициированное братом Александром, «вобрало» его в себя. До поры это не вызывало у Михаила серьезных сомнений.