Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы

V. Война

И вот война, о которой так мечтали молодые офицеры, грянула. Но обернулась она для них совсем не тем, чего они ждали. Не было ни геройских атак, ни лихих схваток с неприятелем. Русская армия отступала, и квартирьеры отступали вместе со всеми. Первым серьезным заданием, которое получил Михаил, был приказ в двухдневный срок построить мост через небольшую реку на пути следования отступающих войск. Обычно проходимая вброд, она разлилась из-за сильных дождей и была метров сорок в ширину с островом посередине. Материал, к счастью, был уже заготовлен. Михаил мобилизовал окрестных крестьян, прикинул, какой мост можно построить за указанный срок, разыскал где-то чугунную бабу, и менее чем за двое суток мост на сваях был готов. На случай, если разлив продолжится и мост снесет, Михаил реквизировал в окрестных еврейских корчмах бочки и веревки, чтобы при необходимости соорудить наплывной мост. Незаурядная сообразительность и распорядительность для пятнадцатилетнего юнца. Начальство было довольно.

Дальше пошли новые задания, начались трудовые дни: сопровождение войск в качестве проводников, выезды на рекогносцировку мест будущих ночлегов и дневок, сопровождение начальства при определении позиций предполагаемых сражений, топографическая съемка этих позиций и нанесение их на карту. Будущий генерал-квартирмейстер русской армии К. Ф. Толь любил повторять, что офицер квартирмейстерской службы должен быть способен сделать без отдыха 100 верст на коне и заучить всю виденную местность^[106]. А ночами, когда другие худо-бедно отдыхали, офицеры квартирмейстерской службы должны были готовить и проверять маршрут дальнейшего следования, а значит, спать почти всегда урывками, где придется и питаться чем придется. Сто лет спустя исследователи истории квартирмейстерской службы отмечали: «Служба офицеров квартирмейстерской части <…> была весьма трудна, в особенности, если принять во внимание: а) неудобства бивачной жизни в стране бедной и мало населенной <…> б) положение одинокого офицера, не имеющего возможности пристроиться к какой-нибудь войсковой артели; в) укоренившееся среди большинства войсковых начальников убеждение, что о подчиненных им офицерах, особенно штабных, заботиться нечего, и г) недостаточное обеспечение офицеров Свиты в материальном отношении»^[107].

Все это в полной мере почувствовали Муравьевы. Они завшивели и обносились. Помыться было негде и некогда. Денег на приварок или что-нибудь вкусненькое от маркитанта (вроде изюма у Пети Ростова) не было: по свидетельству Николая Николаевича, со своего жалования они могли проедать, включая фураж для лошадей, не более 60 копеек в день. От отца не было никаких вестей и тем более никакой денежной помощи. Начался авитаминоз. Великий князь, к корпусу которого были прикомандированы Муравьевы, симпатизировал братьям, но и посмеивался над ними. В грязных прожженных шинелях они производили странное впечатление среди более обеспеченной офицерской молодежи. Конечно, ровесники держались с ними на равных, братья и не допустили бы другого. Но, не имея денег на внесение артельного пая, они не хотели пользоваться угощением сослуживцев.

Но как ни тяжела была служба, Муравьевы не сдавались, полностью отдавая себе отчет в огромной ответственности, лежащей на офицерах – проводниках войсковых колонн. Им доверяли самые ответственные задания. Михаил не отставал от старших братьев. В битве под Смоленском, когда решался вопрос о том, успеют ли соединиться армии Барклая и Багратиона, пятнадцатилетний Михаил успешно вывел на предназначенные ей позиции дивизию Коновницына, составлявшую арьергард Западной, а после успешного соединения – всей русской армии.

Первым не выдержал тягот службы товарищ Муравьевых Михаил Колошин. Он тяжело заболел. Лечиться было негде и не у кого. Николай по-братски ухаживал за больным, но помочь ему не мог. Николай умолял и. о. генерал-квартирмейстера Толя (будущего ближайшего помощника М. И. Кутузова) разрешить ему оставаться с больным другом. Но Толь отказал, поручив организовать лечение Колошина полковнику Зигроту. Последний же вместо этого велел наутро выгнать Колошина со слугой со двора. Между прочим, эта история подлила масла в огонь антипатии братьев Муравьевых к немцам на русской службе. «Поступок, достойный приятеля Толя и немца», – возмущается Н. Муравьев в «Записках»^[108]. В середине августа Михаил Колошин после нескольких дней предсмертных страданий умер. Братья похоронили его в Вязьме. Эта смерть произвела на них тяжелое впечатление, и не только потому, что смерть друга – это само по себе большое потрясение. Судьба Михаила Колошина – мучительная и совсем не героическая смерть от банальной болезни при отсутствии ухода и лечения – легко могла стать и их уделом. У Николая все ноги были в цинготных язвах. У Михаила появились приступы лихорадки, он чувствовал, что заболевает, и держался исключительно на силе воли.

Между тем все в армии понимали, что приближается час решающей битвы, и проситься в отпуск на лечение молодые офицеры считали невозможным. К тому же в Вязьме братьям пришли новые назначения, которые разбросали их по разным частям. Через много лет Александр вспоминал, как где-то под Вязьмой, получив приказы о переводе, Муравьевы уселись на меже, закурили трубки и горько сетовали, что в час решающей битвы они не будут вместе.

В августе на должность главнокомандующего русской армии был назначен М. И. Кутузов, а начальником Главного штаба стал 67-летний генерал от кавалерии Л. Л. Беннигсен. Выходец из ганноверской баронской семьи, он к тому времени уже 53 года был на военной службе, в том числе 39 лет – в русской армии. За эти четыре десятилетия ему довелось участвовать не только в бесчисленных сражениях, но и в заговоре, завершившемся убийством Павла I и воцарением Александра Павловича. Беннигсен был незаурядным полководцем, единственным на тот момент русским генералом, который имел опыт успешного противостояния императору французов: в январе 1807 года в кровопролитной битве при Прейсиш-Эйлау русская армия под его командованием принудила к отступлению французскую армию под личным командованием Наполеона. Кроме того, это был человек большого личного мужества, закаленный непосредственным участием в сотнях больших и малых сражений с турками, поляками, французами. Это не мешало ему быть человеком неуживчивым и не чуждым интриганства.

Полубольной Михаил был прикомандирован к личному штабу Беннигсена, и работы у него еще прибавилось. Кроме квартирьерских и курьерских обязанностей ему теперь приходилось ночами переводить для начальника Главного штаба донесения из нижестоящих штабов. Ситуация парадоксальная, но довольно типичная для русской армии тех лет. Многие генералы иностранного происхождения плохо знали язык страны, которой продали свою шпагу, и не испытывали от этого большого дискомфорта, так как среди русских офицеров владение французским языком было общепринятым. Да что говорить: немалое число вполне русских по крови дворян неважно владели родным языком и в переписке чаще пользовались французским. Муравьевы предпочитали изъясняться по-русски, но французский все трое знали отлично. Михаил Николаевич и десятилетия спустя, уже будучи министром, нередко переходил на французский в частных беседах (об этом есть свидетельства в дневнике Валуева) и собственноручно вел переписку на французском языке, например с прусскими королевскими особами (сохранились письма). Впрочем, переводческим упражнениям скоро пришел конец…

26 августа, в день Бородинской битвы, Л.Л. Беннигсен во главе группы старших офицеров выехал на возвышенность, которой в тот же день предстояло войти в историю под именем батареи Раевского, чтобы лично следить за тем, как разворачивалось сражение. Где-то в задних рядах его свиты верхом на лошади, тощей от бескормицы и непрерывной скачки, ехал в своей прожженной шинели пятнадцатилетний прапорщик Михаил Муравьев.

Вряд ли место для наблюдения было выбрано Беннигсеном идеально. Обзор был действительно неплохим, но так же четко батарея просматривалась с позиций французской артиллерии. Высокий, седой Леонтий Леонтьевич наверняка был виден и хорошо узнаваем в подзорные трубы командиров французских батарей. На свиту Беннигсена обрушился град ядер, но генерал не спешил ускакать в укрытие, и, может быть, немного бравируя своей невозмутимостью, продолжал осматривать поле боя. Вообще, бравада опасностью, нежелание из-за показного бесстрашия покинуть наиболее опасные точки, просто спешиться и залечь стоили на Бородинском поле жизни или здоровья многим участникам этой страшной бойни. Л. Н. Толстой выбрал для князя Андрея вполне типичную участь. Та же судьба едва не постигла Михаила Муравьев.

Десятифунтовое ядро прямым попаданием ударило с правой стороны по нисходящей траектории в шею его лошади, прошло насквозь и на излете задело переднюю часть левого бедра всадника, порвав мышцы и обнажив бедренную кость. Длина раны составляла примерно 4 вершка, то есть около 18 сантиметров. Каким-то чудом ядро не задело ни бедренной артерии, ни самой кости. И в том и в другом случае скорая и мучительная смерть была бы неизбежной. Возможно, Михаила спасло именно то, что его лошадь волновалась, вертелась и в момент попадания стояла к французам правым боком. Это отчасти защитило всадника. Тем не менее его отбросило на несколько метров от группы штабных офицеров, и он на несколько минут потерял сознание. Придя в себя, Михаил попытался встать, но ощутил страшную боль в ноге и тут только осознал, что серьезно ранен. Первая мысль парадоксальным образом была о том, что теперь он сможет на некоторое время передохнуть от трудов и лишений службы и не претерпит позора быть откомандированным по болезни. Но тут же он понял, что неизбежно погибнет под ногами неприятельской или русской конницы, если ему не удастся покинуть поле боя. Беннигсен на своем прекрасно выезженном коне все еще неподвижно возвышался в нескольких метрах от него. Прямое попадание ядра в одного из штабных офицеров не прошло мимо внимания старого генерала, но реакция его была скупой: «Жаль, – сказал он по-французски, – хороший был офицер». На том же языке обратился к генералу и этот офицер, оказавшийся паче чаяния не убитым, а только раненым. «Генерал, прикажите унести меня!» – прокричал из последних сил Михаил, стараясь быть услышанным, несмотря на почти непрерывный грохот артиллерийской канонады^[109]. В эти решающие для жизни Михаила Муравьева мгновения внимание начальника Главного штаба русской армии было, конечно, сосредоточено на вещах значительно более важных, чем жизнь одного мальчика. Но он услышал этот отчаянный призыв и бросил кому-то из штабных короткий приказ позаботиться об эвакуации раненого, что, кстати, является свидетельством гуманизма Леонтия Леонтьевича и его полного самообладания под градом неприятельских ядер. Спасибо ему, иначе эта повесть здесь бы и закончилась, а точнее, не появилась бы вовсе…

Приказ Беннигсена был исполнен. Четверо солдат на своих шинелях вынесли Михаила из-под огня и донесли до брошенной кем-то пустой повозки. Затем трое из них ушли, оставив подле раненого свои ружья. Четвертый взвалил раненого на повозку, дотащил ее до большой дороги и тоже ушел. Таким образом, за несчастьем ранения последовал ряд счастливых случайностей. Ядро не задело жизненно важных органов; Беннигсен обратил внимание на ранение Муравьева и нашел возможным отдать приказ о его эвакуации; солдаты исполнили этот приказ, благодаря чему Михаил оказался вне поля боя. Серия счастливых случайностей продолжилась и далее. Кто-то из санитаров, вывозивших раненых с поля боя, из сострадания привязал Михайлову телегу к своей и дотащил ее до Можайска. После ужасной ночи, проведенной Михаилом в каком-то сарае без всякой помощи, его совершенно случайно заметил урядник, знавший Муравьевых по службе при штабе Константина Павловича. Казак дал раненому поесть и по его просьбе написал на дверях сарая «Муравьев 5-й» – надпись, по которой, как надеялся Михаил, его могли найти братья. По этой надписи его в тот же день обнаружил знакомый офицер и отправил в Москву с проводником. Проводник этот, опять же по счастливой случайности, оказался крепостным человеком князя Урусова. Он позаботился о том, чтобы поскорее и с возможными удобствами увезти раненого юношу в Москву. Следующим утром брат Александр нашел Михаила в 30 верстах от Первопрестольной все по той же надписи «Муравьев 5-й», которую Михаил велел делать везде, где они останавливались. 29 августа, то есть на третий день после ранения, Михаил был в доме князя Урусова на Большой Дмитровке. Гангрена уже началась. Приглашенный братом Александром хирург немедленно начал операцию. В этот самый момент в дом вбежал брат Николай. Александр несколькими словами ввел его в курс дела, и Николай вошел в комнату, где проходила операция. «Михайла узнал меня, кивнул головой, и во все время мучительной операции лицо его не изменилось», – свидетельствует Николай Николаевич в «Записках»^[110].

В тот же день, снабдив Михаила одолженными у знакомых деньгами и приставив к нему урусовских дворовых людей, братья на урусовской же парной упряжке отправили раненого в Нижний Новгород, где уже находились их отец и дедушка – князь Урусов. Опять же по счастливой случайности, в той же парной упряжке из Москвы уезжал М. Я. Мудров – знаменитый врач, профессор патологии и терапии Московского университета. Отправив брата в Нижний Новгород, Александр сразу же отбыл к месту службы, а Николай – на следующий день, когда в город уже входили французы и занимались первые пожары.

На Бородинском поле погибли десятки тысяч русских солдат и офицеров. Множество раненых остались лежать на месте ранения и были либо добиты мародерами, либо приняли мучительную медленную смерть от ран. Несколько тысяч раненых, добравшихся в Москву, не могли быть эвакуированы из города при занятии его французами и попали в плен, что в большинстве случаев также означало смерть. Тысячи других умерли после эвакуации – по дороге и в тыловых лазаретах. Так что вероятность умереть от полученной раны была у Михаила несравненно выше, чем шанс остаться в живых.

Долгое время Александр и Николай не знали, жив ли их брат. Сильный молодой организм последнего и искусство доктора Мудрова спасли Михаила, хотя для этого понадобилась еще одна мучительная операция, так как по дороге в Нижний Новгород у раненого случился рецидив гангрены. Хороший уход и питание в доме князя Урусова ускорили выздоровление.

Впоследствии Михаил Николаевич и его братья расценивали удивительную цепь счастливых случайностей, сохранивших Михаилу жизнь, как выражение Божьего промысла.

К концу весны 1813 года рана зажила настолько, что Михаил счел возможным снова отправиться к войскам. Он догнал свой корпус летом, незадолго до окончания перемирия, и успел принять участие в боях под Дрезденом. Но рана открылась и начала кровоточить. Михаил был вынужден покинуть действующую армию. Теперь уже навсегда. Месяц он провел в лазарете в Праге и потом не спеша отправился на родину. Война для него закончилась.

VI. После войны. Муравьевская артель

Война закончилась, но рана продолжала мучить. Он передвигался на костылях, не мог ездить верхом. Поэтому сразу после прибытия в Петербург Михаил был вынужден вновь обратиться к врачам. Медики порекомендовали минеральные ванны и грязи на только недавно появившемся курорте в районе Кавказских минеральных вод. Путешествие не близкое, да и не дешевое. Дедушка Урусов к тому времени уже умер, но отец был еще в действующей армии и не мог вступить в наследство, соответственно никакой помощи сыну от него не поступало. Выручили отцы-командиры: Муравьеву оформили служебную командировку на кавказскую линию, и таким образом он получил возможность ехать за казенный счет.

Ко времени возвращения Михаила в Петербург после не слишком удачного лечения русская армия уже вернулась на родину. Александр и Николай вместе со старыми друзьями – братьями похороненного ими под Вязьмой Михаила Колошина Павлом и Петром и товарищем по квартирмейстерской службе Иваном Бурцовым – жили артелью на Средней Мещанской улице. Михаил, естественно, поселился с ними. Здесь его ждало приятное известие. Вместе со старшими братьями он был зачислен в Гвардейский генеральный штаб – только что учрежденное элитное подразделение, офицерский состав которого, всего 25 человек, комплектовался из лучших офицеров квартирмейстерской части. Для Михаила это назначение было тем более ценным, что ему не могла не приходить в голову тревожная мысль о перспективе быть отлученным от армии по состоянию здоровья. Назначение, конечно, подбодрило его.

Началась мирная жизнь: по будням служба – преподавание на курсах для будущих штабных офицеров, работа с топографическими материалами. Вечерами – самообразование (он начал изучать латынь). В свободное время каждый занимался своим. Александр усердно посещал масонские ложи и штудировал масонскую литературу. Николай посмеивался над ним, а сам напропалую ухаживал за Наташей Мордвиновой, ездил к ней в дом и все никак не решался сделать предложение. Братья подтрунивали над Николаем. Михаил на своих костылях был не так прыток, но тоже не зевал. По ночам время от времени ездил к пани Бригите в Мраморный дворец на Неве, где она жила у своей подруги и патронессы – спутницы жизни великого князя Константина.

Но большая часть свободного от службы времени посвящалась общению с друзьями-артельщиками. Офицерские артели не были чем-то необыкновенным в русской армии. В походах артельное питание и размещение были общепринятыми. Не иметь возможности прибиться к какой-то артели считалось большой дополнительной невзгодой, от которой больше всех страдали как раз офицеры квартирмейстерской части. В мирное время в городских условиях выгоды артельной жизни офицерской молодежи также были очевидны. Объяснение простое: жалование младших офицеров было таким скудным (120–150 руб. в год), что прожить на него в одиночку было очень трудно. В артели дешевле обходилось жилье, покупка продуктов и дров, услуги кухарки. Обычно снималась квартира с числом комнат по числу артельщиков плюс одна для общих трапез. Ежемесячно каждый артельщик вносил определенный пай в общую казну, которой ведал избранный казначей. Утверждался распорядок – время общих трапез и встреч по интересам. Кроме чисто финансовых выгод, артельная жизнь давала много других возможностей. Веселее было коротать внеслужебное время и проводить его с пользой – играть в карты, травить анекдоты или готовить и читать друг другу лекции по интересующим артельщиков предметам, обсуждать их. Это уж в зависимости от культурных запросов участников.

В муравьевской артели уровень интеллектуальной и духовной жизни был выше, чем в большинстве других подобных самодеятельных объединений. Артельщики сообща изучали иностранные языки, регулярно проводили обсуждение прочитанных книг и свободных тем. Это притягивало к ним просвещенную молодежь. Встречи за трубкой и вином затягивались порой до поздней ночи. В артель часто наведывались родственники – Никита Муравьев, Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин – шестиюродный брат по матери, урожденной Муравьевой. Заглядывали офицеры-семеновцы – Сергей Трубецкой и Иван Якушкин. Бывали лицеисты: чаще других Иван Пущин, иногда Антон Дельвиг.

Темы, которые обсуждались на этих встречах, определялись общей духовной атмосферой послевоенных лет в образованной части русского офицерства. В ней царил повышенный интерес к политическим и философским вопросам. Это было прямым следствием приобретенного офицерской молодежью нового опыта – знакомства с политическим и общественным укладом европейских стран. На этом фоне бедность, неустроенность и несвобода русской жизни казались особенно очевидными и нетерпимыми. Вспоминая те годы, Н. И. Тургенев писал впоследствии: «Именно с момента возвращения русских армий в свою страну либеральные идеи, как говорили тогда, начали распространяться в России… Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрений»^[111].

Но была ли артель, которую ее члены любовно называли «священной», политической организацией, верно ли вести от нее родословную декабризма? В 1955 году М. В. Нечкина дала на этот вопрос положительный ответ. Такой подход был повторен и повторяется во многих работах, посвященных декабристам. Мне он кажется сомнительным. Сам термин «политическая организация» предполагает наличие какой-то политической цели и осуществление политической деятельности или хотя бы подготовку к ней. Едва ли свободолюбивые разговоры можно интерпретировать как выработку политической программы или подготовку к политическому действию. Иначе любую или почти любую более или менее регулярно собирающуюся компанию молодых образованных офицеров той эпохи можно было бы считать преддекабристской организацией. В артели не практиковалось никакой конспирации, что составляет признак закрытых организаций, и не было стремления к привлечению новых членов, что характерно для организаций, стремящихся влиять на общество. Новых членов принимали только при выбытии кого-то из старых и освобождении соответствующей жилплощади. Так, на место Михаила Муравьева после его переезда в Москву в 1817 году был принят некто Семенов – молодой офицер, до сего времени малоизвестный артельщикам.

До нас дошли несколько десятков писем, написанных в 1816–1818 годах членами артели Николаю Муравьеву после того, как тот покинул Петербург и отправился на Кавказ. Этой счастливой случайностью мы обязаны прежде всего самому Николаю Николаевичу, который всю жизнь хранил полученные им письма – всего более 8 тысяч штук, а также его внуку, сброшюровавшему их в несколько десятков томов и сдавшему эти тома на хранение в Исторический музей. В 1975 и 2008 годах часть этих писем была издана в двух томах под названием «Из эпистолярного наследия декабристов. Письма к Н. Н. Муравьеву-Карскому». Большая часть писем доступна исследователям в оригиналах.

Издатели двух упомянутых томов проделали огромную и очень полезную работу. Но цензурные ограничения той поры, когда эта работа начиналась, оставили на ее результатах свои следы. Они особенно заметны по тому, как освещается и комментируется в первом томе роль и место М. Н. Муравьева. Первый же абзац предисловия вызывает вопросы. Вот он: «Большую часть сборника составляют письма декабристов, с именами которых связано развитие одной из преддекабристских организаций и первых тайных обществ в России – А. Н. Муравьева, Н. М. Муравьева, М. И. Муравьева-Апостола, Петра и Павла Колошиных, И. Г. Бурцова»^[112]. Как видим, М. Н. Муравьев не упоминается, хотя его письма (38 писем 1814–1827 гг.) составляют немалую часть сборника, а его участие в артели и в создании «Союза благоденствия» бесспорны. Между тем упоминаются Никита Муравьев и Матвей Муравьев-Апостол, которые участниками артели не были и представлены в сборнике одним письмом каждый. Может быть, дело в том, что Никита и Матвей прошли путем декабризма до конца, до декабря 1825 года, между тем как Михаил отошел (по выражению С. Трубецкого, «отстал») от движения за 5 лет до его трагического завершения? Но Александр Муравьев отстал еще раньше, отстали также Иван Бурцов и Петр Колошин. Почему же не упомянут только Михаил? Ответ ясен, так и видится опытный редактор или рецензент, который настойчиво советует автору предисловия И. С. Калантырской убрать будущего «вешателя» хотя бы с первой страницы издания, чтобы его сразу не зарубили в Главлите. Михаил Муравьев антигерой, он «плохой» и не должен упоминаться в одном списке с «хорошими». В дальнейшем тексте 1-го тома Михаил, правда, присутствует, но в комментариях, и далее видно старание составителей показать, что он «плохой», «не прогрессивный». Если речь идет о семейных делах, то он «властный», «деспотичный», «самоуверенный», «высокомерный». «С годами эти свойства его характера… превратились в жестокость и палаческие черты», – утверждают издатели, как бы сигнализируя бдительным контролерам: «Мы начеку, мы помним, что он плохой!»

Ну хорошо, это 1-й том, вышедший в 1975 году. Дела давние. Ну а что же 2-й том? Он на три четверти состоит из писем Александра Муравьева, написанных брату с 1838 по 1863 год. Но десятки писем Михаила, написанных с 1830 по 1866 год, в издание не включены. В чем же дело, ведь Александр в такой же степени «не декабрист», как и Михаил? И даже сомнительный советский критерий «прогрессивности» здесь не подходит: по крестьянской реформе мнения братьев действительно расходились, но по польскому вопросу в 1863 году Александр занимал такую же позицию, как Михаил, и восторженно приветствовал образ действий своего младшего брата. Между тем многие письма Михаила Николаевича «брату и другу Николаю» интересны не только для характеристики их автора, но и для истории России в целом как памятник откровенного обмена мнениями между двумя крупными государственными деятелями эпохи.

О роли Михаила Муравьева в крестьянской реформе и в подавлении восстания 1863 года мы будем подробно говорить в свое время. Сейчас же вернемся к «Священной артели» и вопросу о том, была ли она политической организацией. Издатели сборника 1975 года высказываются на эту тему весьма неясно. Да, была, заявляют они, и публикуемые письма отражают ее жизнь, хотя в них и нет «прямых политических высказываний, связанных с центральными и строго конспиративными вопросами движения». Но «шире раскрыть идейный смысл публикуемых писем», по мнению издателей, позволяет деятельность их авторов в тайных обществах, известная из основных источников по истории декабристского движения^[113].

Итак, вывод о том, что артель была политической организацией, то есть группой людей, объединенных некой политической целью и политической деятельностью, проистекает не из анализа писем, а из того, что позже эти люди какое-то время участвовали в политическом движении, а некоторые, не входившие, правда, в артель, дошли и до события, давшего движению название «декабристского». Странная логика.

С момента отъезда Николая по сентябрь 1817 года, когда артель фактически распалась, членами артели А. и М. Муравьевыми, И. Бурцовым, Петром и Павлом Колошиными было написано ему 72 письма. Ни одно из них не содержат ни прямых, ни каких бы то ни было иных политических высказываний, выходящих за рамки вполне общепринятых среди русского офицерства: патриотизм, служение Отечеству, общечеловеческие ценности дружбы, труда, знаний. Редкие высказывания указывают на то, что артельщики читали и обсуждали Руссо. Например, в письме Бурцова от 17 июля 1816 года читаем: «Вечера у нас особенно божественные. Мы толкуем с Мишей [то есть с М. Муравьевым] о бессмертии души, о священном законе добродетели, справедливости, чести и проч.». Ниже и в другом контексте мы покажем, что эти понятия с большой вероятностью пришли в сознание русских офицеров именно из трактатов великого женевца. Но чтение и даже обсуждение их вдвоем с Мишей или Сашей вряд ли можно считать политической деятельностью. Основная же тематика писем И. Бурцова, наиболее многочисленных в подборке, – это здоровье зазнобы Николая Наташи Мордвиновой, быт артели, служба, охота, проданные и купленные лошади, отношения с «мамзель» соседкой, имевшей дерзость спеть во дворе дома на Грязной улице известные куплеты Дениса Давыдова «Бурцов ёра, забияка, собутыльник дорогой», посвященные, впрочем, другому Бурцову – Алексею, чего дерзкая «мамзель» могла не знать. Еще одна постоянная тема – увещевание по поводу депрессивных и суицидальных настроений, находивших на Николая в первые месяцы и годы его кавказского затворничества. В аргументах увещевателя на первом месте служение Отечеству, радость битвы, но исключительно в духе патриотического и вполне лояльного офицерства: «С чем можно сравнить то счастие, когда ты поведешь полк соотечественников на толпу врагов и ударом одним прославишь имя Русского», – писал, например, Бурцов 24 июля 1816 года в ответ на очередное упадническое письмо Николая^[114].

Тематика писем Михаила Муравьева по понятной причине была иной, но тоже весьма далекой от политики. На первом месте в ней – семейные дела. Во-первых, вопросы, связанные с сестрой Софьей. Отец, похоже, мало интересовался делами дочери. Николай был в Грузии, а Александр с головой занят по службе: он делал блестящую карьеру. Михаил, как младший из старших и старший из младших детей Муравьевых, остро чувствовал свою ответственность за младших – Соню, Андрея и Сергея. Мальчики позже подолгу жили в его семье, а судьбой Сони ему пришлось заняться уже в 1816 году. После смерти матери она была отдана на попечение дяди – брата матери Николая Михайловича Мордвинова и росла вместе с его дочерьми Соней и Машей. В 1816 году, побывав у Мордвиновых в Петербурге, Михаил сообщает брату о болезни дяди, скорее всего, каком-то психическом заболевании, из-за которого тот стал «необычайно сердит» и деспотичен и тиранит всех домочадцев. «Софье нашей, – пишет Михаил, – вредно у него оставаться, сколько ни стараются Елена Николаевна и Софья Мордвинова… Взять ее от них необходимо надобно»^[115]. Звучит, действительно, категорично для 19-летнего юноши, но что же делать, если у отца и старших братьев до Сониных дел не доходили руки. (Через два года Соню у Мордвиновых забрали и долго спорили, у кого ей воспитываться дальше. Михаил предлагал дом Надежды Николаевны Шереметевой, которая к тому времени стала его тещей. Отец настаивал на семье князей Шаховских: на одной из многочисленных княжон Шаховских женился Александр. В конце концов выбор был сделан в пользу последних. К сожалению, через несколько месяцев Софья Муравьева заболела и, несмотря на все усилия княгини и княжон, умерла на руках брата Александра.)

Другим сюжетом писем Михаила брату являются отношения с отцом, и прежде всего денежные вопросы. Отец тратил массу личных средств на училище колонновожатых, но в отношении своих старших сыновей был скуп и весьма неохотно снабжал их деньгами. Сетованием по этому поводу полны письма всех трех старших Николаевичей. Кроме того, отец находился под влиянием своей сожительницы Аграфены и управляющего Блатова. И та и другой настраивали отца против старших сыновей, обвиняя их в мотовстве и подсовывая отцу фиктивные счета за их якобы непомерные расходы. Александр и Николай были далеко. Михаил оказывался крайним. О баталиях, которые ему приходилось выдерживать, Михаил и писал брату Николаю. Борьба шла с переменным успехом. Отец то становился на сторону Блатова, то каялся и признавал, «сколь много виноват был перед нами, полагаясь на Блатова больше, нежели на нас» (29 марта 1815)^[116].