Оглядываюсь вокруг и бессильно вытираю тыльной стороной ладони губы – попить бы, а то горло саднит. Я очень долго, очень громко орала благим матом в надежде быть услышанной, так что теперь еле говорю. Тонкий серп луны за окном, я совершенно без сил, комната превратилась в козла отпущения – я разбросала все, до чего дотянулась. Мои сокровища… Видит Бог, я надеялась свести к нулю их ценность, но даже сейчас, когда они валяются по всей гостиной, будто бы и ненужные никому, они горят ночными кострами – яркими, манящими, пленительными.

В приступе ярости я бросалась вещами, грязными словами и проклятьями. Ненавидела и плакала. Господи, как же искренне я ненавидела! В это самое мгновение, в эти минуты, вспыхнувшие костром отчаянья в моей груди, я была такой живой, такой яркой – я горела ярче солнца! Я крушила вещи, надеясь сломать память, выкинуть из головы эти пять дней, но лучше вычеркнуть шестой и оставить все таким, каким оно было «до». Заклинаю, если вы очарованы, не снимайте гребаные розовые очки! Пусть они будут! Пусть! Это лучше, чем гореть заживо… Я бросала фотографии и мяла афиши – наглое, безжалостное вранье! Если вы любите, если вы хотите любить и дальше, Бога ради, делайте это слепо! Любовь, как и вера не требует знаний и доказательств, потому она блаженна. Я кричала, плакала и пинала клубок красной ленты – я смотрела, как он бежит от меня в дальний угол комнаты и сгорала в своей боли. Оказывается, таблетки не всегда выписывают больным – иногда их выписывают безжалостным лжецам! Ради всего святого, если вы любите, делайте это сердцем, а не головой, и ни в коем случае не позволяйте рукам лезть в эту тонкую материю. Любовь слепа не просто так – она должна быть такой, а иначе вы придете к тому, к чему пришла я – огромная пустая комната, разбросанные воспоминания и неумолимый огонь, сжигающий дотла каждую крупинку вашей бессмертной души. Это больно! Это безумно больно. Я плакала, я рвала вещи, торговалась с судьбой и бросалась обещаниями в обмен на то, что сделать невозможно – вернуть время, забыть и никогда не вспоминать. Нужно уметь вовремя остановится, почуять боль за секунду до её начала и сбежать, а иначе – ночь, слёзы и порванное в клочья сердце. И когда сил во мне не осталось, я осела на пол, прижалась спиной к дивану и долго оплакивала мои пять дней счастья. Меня трясло и колотило, меня жгло изнутри, и я ничего не могла с этим сделать. Люди, неугомонные и наивные, ради самих себя, не лезьте в чужие телефоны и почтовые ящики, не вскрывайте чужих писем, не подслушивайте звонки, не подсматривайте в замочные скважины. Как сказала одна лживая воительница искусства живописи – в девяноста девяти процентах из ста вас ждет неминуемое разочарование, и оно перечеркнет все, что вы так любили – спустит в унитаз все заслуги мастера, а вас грубо и жестко вернет в реальность, лишив магии искусства. Будьте, мать вашу, благодарны! Любовь – тонкая и хрупкая, так позвольте ей быть несовершенной. Не ломайте её правдой. Любовь – это шаткое равновесие, и чтобы держать его, нужно не только вовремя услышать любимого человека, но и столь же своевременно отвернуться и закрыть уши. Нужно уметь…

Теперь, когда я без сил, все мое нутро раскурочено, а комната, тихая и молчаливая, превратилась в камертон – она тихо резонировала тишиной ночи, сливаясь воедино с моей пустотой, слёзы высохли, губы замолчали, руки перестали ломать. Все, что было важным, все, что на самом деле имело ценность… этого руками не сломать – это ломают ложью и неуместной, никому не нужной правдой в самый неподходящий момент.

Я поднялась на ноги и пересекла комнату – последний кусочек головоломки оставался нераскрытым, и тонкая полоса красного шелка все еще была привязана к дверной ручке. То, на что я не решалась несколько часов назад, теперь было делом трех секунд – подойти к двери, взяться за ручку и повернуть. Все просто. Самую грязную работу она сделала моим руками.

Жалкая трусиха.

В твоем октябре

Дверь открылась бесшумно. Передо мной в подвал спускалась прочная деревянная лестница. Медленно переступаю по ступеням, чувствуя тепло дерева босыми ногами. Лестница закончилась, и мои ноги нежно встречает теплый пол. Бросаю беглый взгляд на стену – регулятор подогрева полов, температуры воздуха и освещения. Очевидно, здесь пропадает бо́льшая часть её времени. Я оборачиваюсь и задираю голову – высокие потолки и яркий свет. Здесь гораздо просторнее, чем я думала. Оглядываю стены, заставленные полотнами, и думаю, что в любой другой день я была бы безумно рада оказаться здесь – мастерская художника – место интимное.

Зеленые глаза смотрят на меня из угла – они спрятались за каскадом кофейных волос и любуются, как я пересекаю подвал и медленно иду вдоль стены. Наблюдают, как я вглядываюсь в картины, которых никто и никогда не видел – еще или уже, в картины, которым предстоит увидеть свет и те, что никогда не родятся – они замерли на этапе карандашного наброска. Смотрю на полотна, повернутые к стене, и гадаю, что же на них. В темном дальнем углу тонкие пальцы рук сплелись и намертво сжали ладони. Я прохожу мимо полотен, принявших на себя всю боль долгих ночей творческого кризиса – изуродованные, разорванные, замазанные черной краской, и мне становится больно – вот где мое место. Досталось не только стульям и посуде. Я – одна из них. Затяжной творческий кризис прошелся по мне катком – меня принесли в жертву слепой ярости, но так нежно, так ласково… Я приняла на себя её разочарование и стала холстом, которому с легкой руки создателя, досталось самое черное, но самое искреннее. Разодранное сердце зазвенело остатками боли, раскуроченные, вывернутые края больно резанули грудную клетку, и я стиснула зубы – зеленые глаза жадно впились в мои сжатые кулаки. Я медленно подошла к картине на мольберте, глядя на не высохшую краску. Линии, цвета, тени – вот она получилась удивительно похожей на меня. Господи, не так больно! Ну пожалуйста, не так сильно. И так уже слишком… Соленая боль скатывается по щеке, и я быстро ловлю ей пальцами. А потом поворачиваюсь и бросаю в темный угол:

– В этот раз получилось гораздо правдоподобнее, – я киваю головой на картину.

Угол хмурится, угол нервно кусает губы:

– Им понравится.

– Кому – им?

Темный угол неловко пожимает плечами:

– Агенту, менеджерам по рекламе, публике.

– А тебе?

Тяжелый вздох:

– Это хорошо.

– Просто «хорошо»?

Темный угол виновато молчит. Я замолкаю следом. Слишком много всего – денег, внимания, женщин, власти, выпивки. Мечты сбылись, амбиции реализовались, самые смелые замыслы воплотились в жизнь, и теперь просто «хорошо» уже недостаточно. Просто «хорошо» маловато уже не только для картин. Просто напиваться недостаточно – нужно ломать мебель. Просто бить посуду не забирает – обязательно ходить по битому стеклу. Просто спать с женщинами неинтересно – нужно вывернуть её наизнанку.

– Что, не хватило смелости сказать мне в лицо? – мой голос, нарочито грубый и холодный, сочится болью. Он выдает меня с потрохами.

– Не хватило, – отвечает темный угол, опуская в пол зеленые глаза. Тонкие пальцы нервно впиваются в ладони.

Я смотрю в темноту угла и кусаю губу – боли осталось немного, но то, что осталось, тонко врезается в самое нежное, и меня пронзает с ног до головы.

– Поэтому ты так одинока.

Темный угол хмурит брови, кусает губы, а затем:

– Ну чего ты ждала от меня? Скажи я тебе сразу, ты сбежала бы, даже не допив этот проклятый кофе. Мне приходится…

– Приходится что? – взрываюсь я, и мой голос летит под потолок – тонкий, беззащитный, он выдает мою боль. Я плачу. – Ты обманула меня! Так нельзя, слышишь!? Так нельзя!!!

– Мне хотелось побыть с тобой…

– Нужно было сказать правду!

Тут темный угол взрывается – высокая, тонкая фигура влетает из темноты, тонкие пальцы впиваются в мое лицо, глаза с остервенелым отчаяньем:

– Будь честна! Будь честна, мать твою! – кричит она.

Зеленые глаза сверкают и блестят, тонкие губы скалят белоснежные клыки:

– Ты бы не пошла со мной! – рычит она. Я смотрю на неё и даже сейчас не вижу в ней женщину. – Ты бы сбежала! Ты бы не дала мне ни единого шанса! Ну, давай! Смелее! Соври мне, что поехала бы со мной, знай, кто я на самом деле!

Зеленые глаза сверкают миллиардами звёзд – в них так много страха.

– Так нельзя… – шепчу я, и меня прорывает – я плачу, я заливаюсь слезами, захлебываюсь болью.

Руки обнимают меня, прижимают, обвивают… Я толкаю её:

– Не трогай! – открыто и честно прямо в глаза. Делаю шаг назад и смотрю, как рождается гнев за зеленой радужкой:

– Вчера ночью ты говорила, что хочешь меня, – шипит она.

Я стискиваю зубы и рычу – я не вижу в ней женщины. Не вижу и не чувствую! Я бессильно сжимаю зубы – оказывается, спустя пару пластических операций и несколько лет приема гормональных препаратов, совершенно невозможно разглядеть в мужчине женщину.

– Я не знала, кто ты!

– А что изменилось? – кричит она до хрипоты. – Что изменилось? – закидывает руки за голову, вцепляется в волосы, отчаянно вертит головой, а я заливаюсь слезами и всеми силами ищу в ней женщину. Она мерит подвал шагами от картины до картины, от прошлого к настоящему, от любви до ненависти… И нет, совершенно ничего нет в ней от женщины!

Она резко останавливается, смотрит на меня:

– Все то же, – говорит она, и в её глазах тонет моя последняя надежда – она смотрит так, как смотрели до этого мужчины – она видит меня насквозь. Её рука тянется ко мне… – Те же мысли, те же желания, фобии… Маш, я – это я. В любых вариациях.

Я шагаю назад, я мотаю головой и ловлю прозрачную боль ладонями. Она упрямо идет ко мне:

– Мне из моего тела не выбраться, но тело… – она стискивает зубы, бессильно рычит, вертит головой и замолкает, но снова поднимает на меня глаза. – Руки, ноги, лицо – Маш, это только антураж. Декорации. Боже мой… – она смеется, и горькая усмешка делает её лицо таким знакомым.

Я рыдаю – да где же ты? Где ты спряталась, мать твою? Покажись! Пожалуйста… Намекни, промелькни – на секунду, на мгновение – этого будет достаточно. Легкий проблеск, тень, мираж – мне бы просто увидеть тебя, понять что ты и, правда, где-то там внутри. Дай мне повод! Дай мне хоть намек, и я смогу уйти. Но единственный, кого я вижу ясно и отчетливо – человек, который стал для меня всем за пять дней октября. В твоем октябре мы – вместе. В твоем октябре я – твоя, а ты – бездонная вселенная. В твоем октябре я безумно, бесконечно люблю тебя…

– Ты терпела меня в невменяемом состоянии, – говорит она. – Собиралась крушить со мной мебель, помнишь?

Я скулю, я прячу в ладони то немногое, что остается от меня.

– Ты не уехала, когда я раздел и указал на дверь.

– Господи… – завываю я.

Все это время говорил о себе в обезличенной форме. Навострился говорить, словно завис где-то между мужским и женским. Навострился так думать. А теперь – «раздел», «указал»…

– Я тебя обижал, орал на тебя… а ты осталась. Неужели ты не видишь? Ты была создана для меня. Смеялась, когда я вел себя, как последняя тварь. Никто так не умеет, Маш. Знаешь, что творилось внутри меня, когда ты спустилась той ночью? Я думал – ты уехала. Я тогда чуть не бросился тебе в ноги…

– Ты послал меня на хер, – всхлипываю я, и где-то в глубине души ловлю себя на невозможном – я принимаю мужские окончания слов.

– У меня так всегда – либо признавать поражение и падать в ноги, либо… Я – заложник крайностей, – виновато пожимает плечами и подходит ко мне. – Заложник своего тела. Маш, поверь – в этом теле никогда не жила женщина.

Рука – горячая, нежная – опаляет мое лицо мягким шелком от щеки к шее. Я молюсь, я беззвучно кричу – вся моя жизнь уместилась в пять кусочков октября, и здесь, в твоем октябре, я твоя, Рут. Я горько плачу – кем бы ни был этот человек, кем бы ни родился, кем бы ни стал – я принимаю твою точку зрения. Я согласна видеть тебя твоими глазами. Будь по-твоему.

Он прижимает меня к себе, я задыхаюсь от любви.

– Обними меня так, словно все еще влюблена в меня, – шепчет художник.

Я впиваюсь руками в тонкое тело, я шепчу последний и самый нелепый из всех аргументов:

– Я даже не знаю, что с тобой делать… – всхлип, вздох. – Я не умею… не знаю, как…

Его руки вплетаются в мои волосы, его губы касаются моих губ:

– Я знаю.

Тонкая вуаль ночи, и вот, наконец, меня не стало – человек, которым я была, окончательно растворился в художнике. Я – пять дней осени. Теперь я живу в тонких пальцах и зеленых глазах. Я – шестой день октября – горький, темный, глубокий. Я – цвета крепкого кофе. Я живу в густых волнах волос и серебряном отливе каждого завитка. Мое тело больше не моё – забирай, я дарю его тебе. Теперь я в тонких губах и белоснежной улыбке. От тебя до меня – больше ничего. Эта ночь растворила меня в прикосновениях и поцелуях, словах, вплетающихся в любовь. Теперь я живу в хриплом голосе и премерзком характере. Не осталось рамок, рухнули рубежи, и я не понимаю, кто со мной – тонкая грань, в которой серебряной нитью сплелись воедино мужское и женское начало, растворилась, рождая совершенное создание. Теперь я живу в том, кто умеет создавать прекрасное и в совершенстве постиг искусство разрушения.

Мимо сломанных стульев, по битым стеклам – теперь я навсегда в твоем октябре.