Buch lesen: «Фрактал Мороса»
Ольга Шарапова в соавторстве с красным вином
Посвящаю моему мужу Максиму Шарапову
Благодарю за помощь при создании этой книги моего отца Виктора Алексеевича Смирнова, моего друга, коллегу, музыканта и историка Артема Бурцева.
Ветер такой свежий и порывистый. Он приятно треплет волосы, когда высовываешь голову в поздние летние сумерки. Московская «берлога» раскалилась за день, в ней темно и душно. Ветер поднимает вверх голоса, мотыльков. Внизу жизнь. Смех подвыпивших соседей, огоньки сигарет, крики дворовых кошек. А здесь, наверху? Усталость дня, и ничего. Ничего.
Сегодня подходит к концу, но оно было не зря. Я все еще смотрю вниз, на мигающие за рекой окна и силуэты летящих деревьев, чувствую запах жареной курицы из чужой квартиры. Хочется рассказать кому-то о прошедшем дне и своей жизни. Вы, наверное, тоже ведете такие одинокие диалоги с близкими, и в мыслях рассказ получается складным, образным и остроумным, так тонко выходит отвечать на вопросы. А если вслух попробовать продублировать мысленные речи, они будут неуместными, пафосными пустяками. Так самые сокровенные и важные истории остаются диалогом самого с собой.
И мне некому, кроме самой себя, поведать день. Все спят. Воображение памяти рисует образ: я, тоненькая и летящая, с длинными темными волосами, в самом красивом на свете платье, на каблучках… Меня снова пригласили в мэрию, и, спускаясь по лестнице, я касаюсь хромированных перил подземного коридора. Кольцо на моем пальце звякает о металл. С каждым шагом, с каждым ударом руки оно тонко звенит. И всегда так было на этой лестнице. Если бы вы знали, что для меня это значит… А для вас – ничего. Те же ковры и кресла, только портреты на стенах стали моложе… Меня давно сюда не звали, тем более для наград, тем волнительнее оказаться в родных стенах.
А потом мы с префектом вернулись назад на его машине. Он вообще меня всегда возит. И доверяет давно.
Вот уже четыре года, как я работаю с ним по выморочным1 квартирам. Понимаю, что скользкая тема, и даже представила, что вы там себе уже нарисовали.
Я не занимаюсь их нелегальным оформлением в собственность шефа. Просто вхожу в группу по описи имущества, готовлю его к аукционам, консультирую в сложных случаях. А поскольку я и искусствовед, и юрист, имею для префекта особую ценность.
Вы представляете себе выморочную квартиру? Это не дворец почившего олигарха. Почти всегда это хрущевка одинокой старушки, где из ценностей жемчужные бусы, федоскинская шкатулка, иногда – икона, старинный сервант. Всего однажды за эти годы мы разжились картиной Фешина2, инклюзивным янтарем3 и действительно дорогим сервизом.
Не буду углубляться в детали, но, признаюсь, люблю эту странную работу. Помимо двух профессий во мне живет еще одна, не совсем реализованная, это страсть к прошлому.
Я составила собственное генеалогическое древо глубиной в триста лет еще в юности. Фотографии, письма и дневники, выписки из метрических книг занимают большую часть моего кабинета. Из опустевших квартир я всегда забираю архивы.
Прикрываю окно. Одиноко и радостно. Завтра рано вставать. Шеф сказал, чтобы прямо с утра мы с коллегой поехали по новому адресу. Прошло полгода со дня смерти какого-то уголовника. Завещания нет, наследников, которые могли бы попытаться перерегистрировать жилье на себя, тоже нет, квартира муниципальная, пора снимать печати.
* * *
– От чего он умер, Паш?
– Туберкулез. Но ты не бойся, бацилла неустойчивая, через полгода в квартире уже не заразишься.
– Спасибо, что пояснил. Что там еще по нему известно?
– Звали Виталий Морос.
– Отмороз?
– Ага! Сидел за убийство.
– А фамилия специально такая мерзкая?
– Прибалт. Литовец, по-моему.
– А гражданство?
– Наше. Квартира маленькая, думаю, там ненадолго.
Вряд ли что-то есть ценное. Только если общак4 под линолеум заныкал.
С Пашей весело. Мы всегда шутим и, бывает, говорим друг другу смешные пакости. Без обид. Он очень хороший.
Мы выходим из машины у блочной хрущевки, погружаемся в теплые июньские волны, которые после кондиционера особенно ласковы. Полузаросшая парковка с тополями, которые роняют пух. Как тепло. Я так хороша. Как я хороша! Боже мой. Сколько в Москве этих дверей цвета капут-мортуум5, этих лестниц с серыми резиновыми перилами, которым под шестьдесят лет. И старуха с ведром. Нам навстречу, с полным6!
– Здравствуйте!
– Здравствуйте! Вы на второй этаж?
Я не знаю.
– Да, – Паша вежливый, как всегда.
– Я живу напротив Мороса. Если что-то надо – зайдите.
– Спасибо, – я киваю.
Милая она. Аккуратная. В черной юбке, блузочке оранжевого цвета. Эти старушки одинокие, вечные. Знающие все. Я так стараюсь улыбнулся ей как можно ласковей.
– Его больше нет. Совсем.
– Да, мы знаем.
«Как она поняла, что мы к Моросу?»
Во взгляде старушки это обычное выражение сожаления и мудрости… И расходимся.
Она вниз, мы вверх. Сквозь запах кошек и герани. Шум ветра остается во дворе. В подъезде гулкие шорохи.
Паша срывает бумажную ленту с печатью, поворачивает ключ. Это мой любимый момент. Чего только не рисует воображение. Судьба, жизнь, тайна. А главное, разрешен шаг в эту тайну. И мы делаем его.
Квартира была ужасна, видимо, так же, как и ее недавний хозяин. Застоявшийся воздух, липкий, похожий на паутину: окутал, опутал.
– Паша, помоги открыть окно! – у меня не хватило сил. Рамы деревянные, старые.
По обстановке ясно: здесь спали и пили. Продавленный диван, обои желтые, засаленные до блестящей черноты у выключателей, дисковый телефон на оргалитовой этажерке.
– Перчатки дать?
– Ага!
Я достала из сумки вторую пару синих резиновых перчаток.
Оглядываюсь по стенам. Конечно, картин здесь нет. Пыльный барометр, календарь.
Паша кладет в спортивную сумку ноутбук, губную гармошку, вымпел с советскими значками. Гармошку и вымпел можно отдать знакомому барыге на блошиный рынок.
Я вытаскиваю из ящиков пыль и мусор. Паша щупает диван. Подшивки газет, расколотые чашки, серебряная сережка, ручка с логотипом олимпиады-80, мелкие деньги в карманах одежды, коробка с папками бумаг, письмами и фотографиями, тетради, пакет с камушками и стекляшками. Мы копим вещи, которые никому не будут нужны после нас. Но здесь и вещей-то нет. Такая бедность!
– В духовке хорошая чугунная утятница. Возьмешь?
– Еще не хватало. Я в ней для тебя утку запеку. Придешь есть?
– Фу! Ну хоть что-то! Для шефа вообще ничего нет. Я сдам гармошку, хоть пару тысяч выручу. А ты?
– Возьму коробку с бумагами, больше ничего не хочу.
– Варь, вот тут еще альбомы, держи!
Он своими синими руками передает мне какие-то акварельные эскизы, какие-то старые-престарые бумаги, какие-то детские каракули. Бросаю все в сумку.
– Все?
– Пожалуй.
Мы еще перебираем постельное белье, заглядываем под старомодные шкафчики на ножках.
За стеной в соседней квартире кто-то начинает играть Альбинони7.
Под раскаты клавишной фантасмагории мы, понимая, что больше нечего искать здесь, завершаем. Паша порывисто хлопает ящиками в прихожей. Эта музыка захватывает нас, нарастает, кажется, что время начинает течь в обратную сторону.
Выше, выше, выше. Ключ тонко звякает о полотно замка.
Чужая жизнь, судьба уголовника Мороса, изучена, прочитана, не понята, но словно бы пройдена.
Мы идем вниз сквозь запах кошек и герани. Молодые, живые, свежие, полные сил и планов.
– Паш, он был старый?
– Ему было сорок.
– Мне тридцать пять, тебе сорок два.
– Сорок сорока рознь, – он захлопывает за мной дверцу машины. – Тебя домой?
– Да. А какой срок у него был?
– Пятнадцать. Отсидел двенадцать. Меньше года назад освободился.
– То есть в тюрьму сел в двадцать восемь.
– Наверно… Утятницу точно не хочешь?
– Нет, спасибо, дорогой!
Я смотрю на свои ногти. Нежно-сиреневые. На кольцо с аметистом в обрамлении мелких бриллиантов и, подняв глаза, понимаю, что не узнаю улиц и не ориентируюсь. Полдень теплым зноем колышет воздух, влюбленные пары под тополями в сквере ждут вечера. Машин немного, одиноко и неуютно. Кажется, что этот день, летняя жара с ее тенью, магазинами, прогнозом грозы и ветра – для кого-то другого. Для кого-то…
– Что с тобой?
– Дай помечтать.
Паша думает, что мне грустно, а я просто неотрывно смотрю в окно, вверх, на эти домики не выше шести этажей. Здесь могли бы быть мастерские художников, кладовые скульпторов, здесь можно собираться и пить водку под полосатыми абажурами, трахаться, жить, прятаться… И так оно все и есть. Не со мной.
Все дальше эта крохотная квартирка Мороса, где пили и спали. Говорили о чем-то, встречались, любили, дрались, презирали, грелись, мылись, признавались. Жили.
Мне так хочется достать из коробки эти письма, альбомы. Нет. Дома. Все лягут спать, и я достану…
– Варь, здесь направо?
– Да.
– Мороженого хочешь?
– Нет. Хотя… Давай.
Мы тормозим у входа в парк. Паша покупает мне эскимо.
– Поеду вечером на дачу.
– Ну и правильно. А мы завтра.
– По пробкам?
– Ага.
Мы болтаем о своем, о детях, о дачах, о столовой в префектуре.
Жарко и тягостно.
По знакомым уже улицам он подвозит меня к дому.
* * *
Я не сотрудник префектуры, работаю внештатно, не обязана отчитываться, сидеть в присутственной конторе. Кратко обменялись с шефом информацией о квартире.
– Пусто?
– Да, пусто.
Привычно собираю игрушки, разбросанные дочкой в нашей комнате, ее рисунки: дам в широких платьях, сердечки, собачек…
Достаю первую папку из сумки. Ту, что дал Паша. Это тоже детские рисунки. Домик с забором, самолет, лес, а над ним солнце с лучами. Рисунков много. Большинство подписано «Вит», иногда зеркальными буквами, как пишут дошкольники.
Понятно, это рисунки маленького будущего преступника и негодяя Витальки Мороса.
Он хранил их всю жизнь в своей квартире. Не многие так делают.
Знаете, есть прекрасные книги, расшифровывающие символы наскальной живописи, мифов Древней Греции или русских сказок, например, «Морфология» Проппа8. И совершенно нет никаких достойных исследований детского рисунка. Психологи-фрейдисты привязывают символы детских художеств к эротическим глупостям. Это не в счет.
Я кладу рядом рисунки своей шестилетней дочки и Мороса. Девочка и мальчик разных поколений рисуют картинки одинаково. Портрет, написанный детской рукой – икона. Лишенный объема и фона двухмерный мир человека – контур огромных глаз, маленький рот. Это существо – визави художника. Не важно, что оно говорит, важно, что видит.
Домики, машинки, звери – все плоское. Почему? Ребенок не пытается дать глубину рисунку, пока ему не укажет на это взрослый. Предметы не касаются и не перекрывают друг друга, и даже человек, персонаж картины, скорее всего, будет висеть над полом или дорогой, не наступая на нее.
Чем старше ребенок, тем менее отчетливо это видно. С годами мозг, наполненный оптическими иллюзиями, меняет картинку, она становится детальнее и понятнее нам, взрослым.
Звонок в дверь прерывает мои мысли. Муж с дочкой радостные врываются в вечернюю тишину квартиры. Мы ужинаем, обсуждаем прошедший день, смеемся и спорим.
* * *
Слов еще не было. Нельзя было мыслить словами. Холод, свет, гул сквозь пелену. «Гибель! Гибель!» Крик надрывный. Он себе не слышен, как в ночных кошмарах. А потом смазанные часы сна и бодрствования, вдохи и выдохи, наполнения и опорожнения. Руки плотно стянуты, грязно и мокро.
За стеной роддома ливень и холодно не по-сентябрьски. Плакучие кусты, похожие на ракитник, трепещут под струями воды. Наташа счастлива своим ощущениям юной зрелости, материнства. Она как-то сразу из стройной девочки стала рыхлой и уютной, пузатой, с большой молочной грудью.
Она кутается в вязаную кофточку с большими пуговицами. Она так гордится своей новой жизнью, как, конечно, не стоило бы. Хочет, чтобы ей восхищались, радуется сама себе.
Эти кусты ракитника такие неродные, рамы на окнах непривычные. Чужбина в новинку сладостна. Все ее подружки лопнули от зависти. Наташа вышла замуж за литовца и уехала в мир, дразняще-близкий к Европе, мир барочных храмов и брусчатых переулков.
Московская девочка с рабочей окраины и долговязый блондин с костистым носом, акцентом и загадкой в глазах. Он увез ее из родительской коммуналки в собственную квартиру на окраине Каунаса, купил будущему ребенку коляску зеленого цвета и каждый день уходил на работу.
Разница менталитетов позволила молодым прожить несколько месяцев во взаимном уважении, но, как только сливки отношений были съедены и они поняли друг друга, появилось разочарование.
Как-то после посещения свекрови Миколасу Моросу не понравились цеппелины9, слепленные Наташей, он двинул молодую жену кулаком в переносицу. Наташа завизжала, он бросился к ней, ударил коленом в бок, повалил, пнул босой ногой.
Наташа с тех пор старалась готовить лучше. Он бил ее страшным боем, а она даже не сомневалась, что после рождения ребенка это прекратится и они заживут счастливо. Так, как жили первые три месяца после свадьбы.
* * *
«Милая сестра Валюша, здравствуй! Как поживает твое семейство? Все ли здоровы? Как у вас с продуктами? У нас можно жить, держимся. Дома все в порядке. Валера окончил восьмой класс с одними пятерками. Очень с отцом радуемся за него. Переживания одни и те же. Как всегда, за Иру. У нее дела очень плохие. Квартиру поменяли неудачно. Соседка – ведьма. Вася пьет и буянит. Мамины серебряные ложки обменял на водку. Ира плачет. А хуже всего дела у Наташи. Третий аборт сделала девка. Учиться не хочет, только твердит, что уедет за границу, трется по вшивым гостиницам, ищет командированных. Ничем хорошим это не кончится. Пыталась познакомить ее с нормальным мальчиком из моего института, но он как от огня убежал. Такие дела, дорогая моя.
Обнимаю. Привет Пете, Коле и Ниночке.
Твоя Алефтина с семьей».
«Дорогая сестра Валюша! Сердечно приветствуем тебя с семейством. Хочу рассказать тебе вкратце о свадьбе племянницы Наташи. Правильно вы сделали, конечно, что не поехали в Москву из Свердловска10. За тысячу верст киселя хлебать. Свадьба была в столовой Ириного комбината. Гостей много, есть нечего. Все напились. Мы с Женей и Валерой только для приличия посидели два часа. Василий кричал, что всех зарежет и «юшку гостям пустит». Бедная Ира, как она терпит его. Как был живодер, так и остался – весь в коровьей крови и навозе.
Очень жалею Ирочку. Она собой пожертвовал ради нас. Работала, чтобы мы учились, последний кусок отдавала. Замуж вышла за этого змееныша. Отдала ей деньги, как и договорились, молодым отдавать не стала.
Жених тот еще фрукт. Литовец. Страшный, на кочергу похож. Ни одного умного слова от него не слышала. Неприветливый, грубый. Наташка с ним хлебнет горюшка. Ну да Бог с ними. Совет да любовь.
Коммунистический вам привет. Целуем тебя, Петю, Колю, Ниночку.
Твои Алефтина, Женя, Валерик».
«Ирине Н. «родился сын тчк назвали виталием тчк». В Москву из Каунаса. Наталья Н».
Я читаю эти письма из коробки Мороса. Обычная советская семья. Три сестры, две из которых, старшая Ирина и младшая Алефтина жили в Москве, средняя, Валентина, —в Свердловске. У двух хорошие семьи; у старшей классические проблемы – пьющий муж и непутевая дочь. Это все так обычно. Мне становится скучно. Пустая квартира, где не нажито даже нормальных чашек. Эти письма – привет из безвозвратности, никому не нужного прошлого.
У одной старушки я нашла открытку с любовным признанием Вадима Козина, что само по себе забавно с учетом его ориентации. А здесь…
Скоро мы с мужем едем в Европу. Новые впечатления сотрут эту муть.
Достаю тетрадь из коробки.
«5 «В» класс. Виталий Морос. География.
Домашнее задание: Почему Земля круглая? Приведи примеры, доказывающие, что наша планета имеет форму шара. Дай развернутый ответ.
Ответ: Наша планета Земля является плоской. Все, что я вижу вокруг, доказывает мне это, в том числе уроки геометрии, где мы изучаем плоские предметы и прямые линии. Все, что меня окружает – стоит на плоскости. Может быть, когда я вырасту и стану путешественником и космонавтом, я пойму, что она круглая. Но сейчас я верю своим глазам.
К тому же древние ученые тоже так считали. А они не дураки были».
Красной ручкой внизу: «Абсурдный бред. Стыдно советскому пионеру писать такую чушь! Два».
Да он просто дегенерат был, этот Виталька! Просто недоумок.
* * *
В понедельник все так же жарко. Душно перед грозой. Выходные прошли, оставив послевкусье жареного мяса и речной воды. Мне хотелось закончить картину. Она уже четыре дня стояла на мольберте, но позвонил шеф, и пришлось ехать в префектуру. Он был председателем жюри окружного конкурса графики, но ничего в этом не смыслил. Художники привезли целую гору работ, я отобрала самые приличные.
Появился Паша, и мы пошли обедать.
– Ужасные выходные. Сынуля задрал со своим футболом.
– Что же плохого? Играет парень летом в футбол. И на здоровье.
– Интересов никаких больше. Ему говорю: ты из школьной программы хоть что-то помнишь или сдал и забыл? А он: «Отстань! Думать не хочу даже!»
– Занудный ты хрен, Паша! Наверно, в его годы все каникулы над книжками крючился?
– Да! И не дурак вырос.
– Спроси у него, почему белые медведи не охотятся на пингвинов?
– И почему же? А! Пошути мне еще!
– А ты, кстати, знаешь, что Земля плоская?
– Конечно! Когда трезвый, плоская, а как выпью – буграми.
– Я это тоже давно заметила!
– Может, по бокальчику?
– Давай. Мне белого. Когда у меня хорошее настроение, я пью белое, а когда философское – красное.
– А когда плохое – водку?
– Да!
Паша принес мне белого, а себе красного.
– Когда я был маленький, я был уверен, что Земля плоская, но в детстве невозможно представить бесконечность, поэтому плоскость была ограничена, типа как пластинка или тарелка.
– Ты хочешь сказать, что сейчас стал представлять бесконечность?
– Представлять – нет, допускать – да.
– А к особому архиву префектуры тебя допустили?
– Знаешь, все в тебе прекрасно, только плоская ты какая-то.
– Иди-ка ты в жопу!
* * *
Интересно, как выглядел этот Виталик? В коробке есть фотографии: можно попробовать вычислить его физиономию.
Судя по всему, это высокий парень со светлыми волосами, этакий марфановец11.
Достаю пачку снимков. Они не в альбоме, а в черном бумажном конверте, разноформатные, цветные и черно-белые. Они не подписаны. Листаю. На меня смотрят неотрывно незнакомцы. Дети и взрослые, объединенные здесь неведомой мне силой. И вот, сомнений нет, это он. Невысокий темноволосый парень с холодными голубыми глазами цвета моря в Паланге. И черт с ней, что фотография черно-белая! Я узнаю его без колебаний. Не знаю, почему.
Он не кажется дебилом, что-то есть роковое в этом лице. Такие не живут долго. И не то, чтобы этот взгляд был похож на взгляд Че Гевары или Джима Моррисона12… Обычный нагловатый парень, будущий преступник и нищий алкаш.
«8 «В» класс. Литература. Виталий Морос. Сочинение. Тема: «Мое будущее».
«Я был контуром человека в двухцветном мире. Там можно было двигаться и мыслить, так как движение возможно на плоскости, а мысль не имеет объема. Мои мысли, изучение окружающего и любовь к миру дали мне шанс жить сегодня. Будущее зависит от знаний. Только благодаря своим знаниям я могу решить, нужно ли будущее».
Внизу красной ручкой: «Виталий, я знаю, что ты, хоть и не хватаешь с неба звезд, но ты не шизофреник и не умственно отсталый. Если ты еще раз напишешь такой бред, поедешь к психиатру. Скажи спасибо, что я хорошо тебя знаю. Сочинение переписать! Оценку не ставлю. Мария Николаевна».
Отдельно лежит завернутый в кальку листок.
«Ли, неделю бессонных ночей мне стоило это решение. Ум говорит одно, а сердце – другое. Против сердца ничего не могу сделать. Не вижу будущего, наших детей, ничего. И все-таки я буду с тобой, V».
Подпись «V» – скорее всего «Виталий». И это написал один человек? Почерк разный, но это, судя по всему, совсем разные годы. Сочинение – в пожелтевшей тетради, школьными буквами. Записка – на белом мелованном листе, стремительным почерком взрослого.
Меня это интригует… Решение… Какое такое решение в своих любовных делах он мог принять? Бессонные ночи. Кому они теперь нужны, чего ради это все?
В моих руках клочки судьбы пропавшего, пропащего человека, не имевшего в итоге ни наследников, ни близких. Сейчас брошу коробку в мешок для мусора. И все.
* * *
Смеркается. Хочется бродить, позвякивая перочинным ножом о монеты в кармане, вдыхать влажный воздух Немана, густой и темный. Голод забивает эти желания. перепрыгнуть с дерева на балкон второго этажа, где открыта дверь и не горит свет, так просто, когда ты мальчишка, отчаянный и веселый. Упругое, гибкое тело послушно, он подтягивается, перекидывает ногу через балконный бортик.
Дверь скрипит, но Ликас не пугается, а смеется тихо, полный азарта и радости. На кухне хлеб, огурцы, а главное, холодная, но все-таки жареная курица!
Он расстилает полотенце, заворачивает добычу. Тем же путем спускается в сумерки, в соседний двор, где никого нет.
Ему двенадцать, и, будь его воля, он съедал бы в день пять таких куриц, но у матери только картошка. Только картошка.
Он обчистил полрайона, воруя по мелочи. Кое-кто подозревал его, и лазить по соседям стало уже опасно. Конечно, Ликас мечтал о велосипеде. Можно ездить хоть в Вильнюс и воровать там. Почти у всех приятелей были велики. Родители, даже самые бедные, как-то исхитрялись порадовать их. Ликас однажды заикнулся об этом. «Может, тебе самолет еще купить?! – огрызнулась мать. – Иди, зарабатывай, корячься. Если на карамельку хоть заработаешь, и то дело будет!»
С тех пор Ликас стал присматривать велосипед, самый мужской, серьезный. Он заглядывал в чужие дворы, поднимался в подъезды, но все велосипеды были приметны, хозяин легко бы вычислил воришку на соседней улице.
Ликас дочиста обглодал куриные кости, бросил под кустом полотенце и побрел в ночь куда глаза глядят, на юг, в Рокай. Он шел долго. Была уже глубокая ночь. Фонари горели вдоль пустынной улицы. Ликас всякий раз шагал в тень деревьев, когда мимо тарахтела мотором знакомая милицейская машина. Запоздалые пешеходы не представляли опасности, компаний подростков он не встретил. Звездное летнее небо было над ним, еще горел свет в окнах частных домов. Сытенькие детки отказывались от булочек перед сном и лениво играли в своих комнатах. Он никому не завидовал. Даже мысли на этот счет не появлялось у него. Ликас был уличный дикарь, ловкий, верткий, азартный. Он со скуки бы умер, посади его в детскую перед игрушечной железной дорогой.
Ну что же, вот симпатичный домик с невысоким забором. Во дворе машина, значит, и велосипед наверняка есть. На свист никто не откликнулся – собак нет. Палисадник освещает единственное горящее окно. Ликас тенью движется вдоль стены. Сарай открыт, в нем тачка, баки, стеклянная бутыль. Она радужным салютом раскидывает блики карманного фонарика по стенам. Велосипед. Вот он! Мальчик отодвигает от него сарайный хлам, выкатывает на улицу.
Дверь в доме открывается так, что сердце падает вниз. Он замирает. Можно стоять хоть в самом центре палисадника, хоть на самом виду, только не двигаться. Старик кашляет на крыльце. Достает папиросы. Он курит бесконечно долго. Ликас, застыв в неудобной позе, не может перевести дыхание. Докурил. Бросает бычок в банку. Стучит пальцами о перила крыльца какую-то глупую мелодию. Как долго! Но вот он уходит. Закрывает дверь. Ликас выдыхает. Он ведет велосипед к калитке, изнутри ее легко открыть. А дальше свобода, ветер в лицо! Ночью, через весь город. Друзьям скажет, что велик купила тетка, а родителям, что другу купили новый, а старый отдали ему! Вот оно, счастье, богатство, настоящая жизнь. Впервые собственный взрослый велосипед! И как он звенел на булыжной мостовой, как легко поворачивал…
Это была ночь восторга. Вся усталость дня слетела с мальчика. Он уже знал, что на первое время спрячет велосипед в пристроечке заброшенной кирхи. Так и вышло. Он в кромешной тьме открыл гнилую деревянную дверку, бережно поставил свой транспорт.
Ликас даже не понял сразу, что велосипед без рамы, и только утром увидел, что он розовый, женский.
* * *
– Ты чо кислый?
– Отвянь!
– Пойдем в сику играть.
– Пойдем… – Ликас поплелся за Юргисом.
Юргис был такой же нищебродный парень, как и Ликас, только родители поприличней. Играть в карты с утра у дворовых ребят было традицией уже две недели. Денег ни у кого не было, и на кон ставили всякую белиберду. Проигравший копал червей на всю компанию, и они шли на Неман ловить сырть и лещей. Если удавалось раздобыть кукурузу, можно было поохотиться на голавля.
Рыбу потом жарили и делили на всех. Всего в компании было пять ребят. Один, Шурик, приезжал в Каунас только на лето к бабушке. Остальные жили здесь постоянно. Все они были русские или наполовину русские, как Ликас. Литовские их ненавидели, дворовые драки были не реже раза в неделю.
– Был бы я постарше, я бы им кишки выпустил, – развязно рассуждал Ликас.
– Все зубы бы им выбил, – добавил Юргис, поворачивая разбитый кулак так, чтобы все видели.
– У моего деда есть трофейный пистолет, я его в следующий раз из Москвы привезу… – Шурик всегда хвастался этим пистолетом.– Айда на великах кататься!
Все подскочили. Рыбьи кости полетели в костер.
Ликас первый схватил велик Юргиса, Юргис попробовал спихнуть соперника, но Ликас двинул его под дых. Оба засмеялись, и Юргис сел на багажник. Они мчались по каменной набережной наперегонки, сбивая слепней, подражая крикам чаек. И Ликас с Юргисом, тоненьким и невысоким, не отставали от остальных.
* * *
С наступлением темноты Ликас достал из убежища мерзкий девичий велик и поехал на нем окраинами в другой район. Лишь бы только никто не увидел его на этом позорном велосипеде. Бросить его в своем районе тоже было нельзя. Ликас даже думал его закопать, но не хотел возиться.
Той ночью он угнал настоящий мужской велосипед, с ручным тормозом, вензелем впереди, а ручки его руля были похожи на мушкетерские эфесы.
* * *
Ликас сам не знал, кого душил. Он всей силой своих мышц гнул вниз шею совершенно незнакомого парня, а тот ногой пытался пнуть его, но не мог. Русских, а Ликас относил себя к русским, было пятеро, литовцев четверо. Все они казались старше, а знакомым был только Альгирдас, похожий на паука белобрысый парень. Альгирдас всегда отчаянно дрался, но сегодня был не в форме, и вся его команда быстро сдалась. Они удалялись с угрозами, оставив на земле только Ликаса, который получил больше всех.
– Ты живой?
– Живее тебя! – Ликас встал. Правая рука у него была в крови, то ли своей, то ли того парня, которого он дубасил.
– Покажи! – Они с Шуриком подошли к колодцу. Кровь была Ликаса.
– Красивый будет шрам… – завистливо протянул Шурик. – Какие у тебя пальцы интересные…
– Какие?
– Музыкальные. Длинные. Если бы у тебя родители были интеллигенты, они бы тебя в музыкальную школу записали. Играл бы на фортепиано.
– Чушь какая!
У Ликаса были тонкие длинные пальцы с аккуратными ногтями, не короткими, как у других мальчишек, а вытянутыми, почти овальными.
* * *
– Знаешь, Юргис, я придумал такую фишку…
– Ну?
– На Лайсвес у музыкального театра трутся туристы.
– И?
– Там есть общественный туалет.
– Не знал, что ты ходишь по общественным туалетам.
– Ты придурок!
– Ты сам редкий придурок!
– Так вот, там дыра в полу, крыши нет. Только стенки и дверка. На дверке крючок.
– Хочешь его оторвать, чтобы дверь не закрывалась?
– Дослушай, дебил! Это не тот крючок, который замок, а крючок, на который вешают сумки, когда над очком пристраиваются. Так вот, я придумал из проволоки такую штуку сделать, чтобы снаружи закидывать и сумку подцеплять.
– Клево… А тот, который гадит, думаешь, не заметит это?
– Он на другое смотрит, ему не до сумки.
– Ты голова, Ликас!
– Но надо вдвоем. Например, я крючком подцепляю сумку, а ты рядом на шухере.
Провели репетицию. В трухлявую дверь церковный пристройки вбили гвоздь, повесили на него авоську с мусором, перекинули через дверь проволоку со стальным крюком. Не получилось. Не так-то просто. Весь вечер по очереди Ликас и Юргис кидали крючок. Наконец стало получаться. Когда процент попаданий вырос, ребята успокоились.
Утром сели на велики и понеслись в центр. Первое впечатление было удручающим: возле туалета толпилась туристическая группа человек из двадцати. Остаться один на один с жертвой было невозможно, стали ждать. Постепенно толпа подрассеялась, Ликас зашел в туалет, изучил расположение крюка для сумок. После него в туалет проскочил бугай с чемоданом. С таким страшно связываться. Ребята кружили по улице, издали следили за объектом.
– Вот так, Ликас: кто-то грабит банки, а мы – сортиры.
– Надо же с чего-то начинать!
К туалету опять подошла толпа. Опять они ждали.
– Идиотская идея у тебя, Ликас! Здесь невозможно остаться одним.
Но в конце концов народ иссяк. Женщина средних лет, похожая на учительницу, с ридикюлем в руках, зашла в туалет. На улице было пусто.
Звякнул крючок замка, послышался шорох, дверь дрогнула под тяжестью, зашелестела ткань, видимо, женщина задрала юбку.
– Давай! – шептал приятель.
У Ликаса тряслись руки. Уж очень авантюрное было предприятие. Даже когда он воровал велосипеды, так не волновался. Ликас тянул проволоку, ридикюль был подцеплен. Он, как огромная рыба, с трудом поддавался, но шел. Казалось, Ликас тянул ридикюль минут десять, хотя это были мгновения. Переваливаясь через дверь, он зазвенел пряжками. Ликас дернул. Ридикюль упал ему в руки.
– Стой! Стой! – закричала женщина. Она со спущенными панталонами не могла выскочить из туалета сразу. Юргис махнул мешковиной, чтобы завернуть добычу, но на это не было даже секунды, и он бросил тряпку.
Ликас держал в одной руке сумку, другой рулил. Он крутил педали так, как еще не крутил их ни разу.
Направо, под мост, мимо парка, мимо булочной, налево, за церковь, через проспект. Ветер свистел, и мир летел навстречу.
Они остановились на заросшем берегу Немана. Минуты три сидели молча на камнях, глотая воздух. У обоих руки тряслись, и они прятали их, чтобы не показать друг другу.
– Давай смотреть, чего там.
– Открывай.
В сумке, прямо сверху, лежал большой бисерный кошелек, полный денег. Под ним паспорт, какие-то талоны, детские фотокарточки, обручальное колечко в мешочке и плитка шоколада. Шоколад они разломили пополам и съели.
– Давай деньги заберем, а остальное подбросим куда-нибудь, например, на телеграф?
– Еще чего, – отрезал Ликас.
– Плохо будет бабе без документов. И дети там ее на фотках.
– А нас зажопят, хорошо будет?
– Жалко все-таки.
– Не жалко, – Ликас разделил деньги пополам. Вышло каждому по девяносто рублей13. Сумку со всем, что в ней осталось, бросили в кусты. Ни талоны, ни золотое кольцо они не взяли.
Деньги были такие, что ни Ликас, ни Юргис не понимали, на что их можно потратить. Они купили мороженого, газированной воды, сигарет, запас батареек, но оставалось еще по восемьдесят восемь рублей, и непонятно было, что с ними делать.
