По лабиринту памяти. Повести и рассказы

***

Слушая по телевизору новости, похожие на сводки с фронтов, или читая газеты, Мария частенько вспоминала бабку с её мудрой житейской философией.

Вот бы кого в президенты! Уж чего-чего, а войн бы точно не было. Не было бы вчерашнего Афгана. Не было бы сегодняшней Чечни, где гибнут чьи-то мужья, отцы и сыновья. Ведь там русские солдаты – тоже враги.

Гибнут и чеченцы. Тоже чьи-то мужья, отцы и сыновья. И те, и другие – подневольные люди. Кто поставил их друг против друга? Зачем?

В отличие от бабки, Мария знает, кому нужна война.

***

Ботинки те, Генрихом подаренные, бабка носила лет двадцать, потом «трошки разбогатела» и купила себе бурки. Те самые, в которые Костя обувал Машу. «Трошки разбогатеть» – немного улучшить своё материальное состояние. «Вельми» богатых Маша в округе не встречала. Не было их, «вельми» – то.

Всю свою жизнь бабка доила коров – сначала своих, потом колхозных, заработала кучу хронических заболеваний и двенадцать рублей пенсии. Но не роптала, даже считала, что теперь-то ей очень хорошо живётся. Маша ужасалась:

– Как же Вы, бабушка, раньше жили, если сейчас живёте «очень хорошо»?

Немного подумав, бабка ответила:

– Тоже хорошо, только голод был, война. А так – тоже хорошо.

За всю жизнь бабка износила одну-единственную приличную вещь – плюшевую жакетку. Берегла её и надевала только на свято, то есть, по большим праздникам. Потом жакетка обветшала, бабка стала ходить в ней и по будням. На свято ей племянница, мать Егора, подарила своё пальто, в которое сама, располневшая после рождения сына, перестала вмещаться.

Ещё у бабки была красивая тернянка – платок из тонкой шерсти с яркими цветами, тот самый, в котором теперь кума Фаина на портрете красуется.

А бабке больше ничего и не надо. Войны бы только не было.

***

Лежать надоело. Мария встала, включила компьютер. «Новости» сообщили о смерти беглого олигарха Березовского. Повесился.

Вот тоже, вроде, человек. Как и у бабки, у него две руки, две ноги. Но о бабке помнят все, кто её знал: Егор, Валентина, Мария. И пока живы, будут скорбить по ней и поминать её добрым словом. Кто же помянет добрым словом его, того олигарха? Те, кому перешли остатки его состояния? Вряд ли.

А скорбить наследники, конечно, будут – шутка ли, разбазарил миллиарды в судах с Абрамовичем! Земля тебе колом!

Сколько крови на тех миллиардах! Для чего они ему были нужны? Чтобы, в конце концов, засунуть в петлю голову.

Глава 18

Воскресенье заканчивалось. Общежитие постепенно заполнялось возвращающимися после выходных жильцами и шумом. Оно становилось похожим на муравейник. Включались магнитофоны, транзисторы и голосовые связки.

А Косте хотелось тишины.

Он знал, что сегодня в комнате будет один: Иван на больничном, Саня и Петро выходят завтра во вторую смену. Но за стенами их комнаты хлопали дверьми, чем-то гремели, громко смеялись, окликали друг друга из разных концов коридора. Тоже громко.

Раньше он не задумывался, нравится ему общее житие или нет? А ведь так, общим житием, он живет уже не первый год. Начал сразу после службы в Армии, нет, правильнее сказать во время её. Сегодня же его раздражает в этом «житии» всё.

Накинув куртку, вышел на улицу. Вечерело. Начиналась метель, но она не мешала влюблённым целоваться в затенённых местах. Им мешали редкие прохожие и он, Костя. Для них – тоже прохожий. Им мешали свидетели. Завидев их, парочки растворялись в сгущающихся сумерках. Целоваться в общественных местах – попирать моральные устои комсомола. Комсомольцами были все. Костя тоже. И Маша, конечно.

Нет, ну, надо же было опять вспомнить об этой Маше? Вот ведь заноза в мозгах!

Что было-то? А ничего. Выдумал Машу Костя, вот и всё.

Зачем он поехал на Октябрьские праздники? Зачем потащился в клуб? Зачем искал её, а потом сам себе врал, что совершенно случайно оказался за её спиной? На танцах, правда, держался, не подходил. Но потом, когда танцы кончались, он сломя голову полетел к ней, потому что объявили последнее танго. Домой надо было лететь сломя голову, а не туда, где она стояла. От неё бежать надо было, а не к ней!

И потом, с чего он взял, что может ей понравиться?

Дрожала её рука, когда танцевали? Так Маша, наверное, замёрзла. В клубе было прохладно. Хотя Косте-то в клубе, наоборот, было жарко. Ошибся, выходит?

В общем, так: ему было жарко, а ей – холодно. Девочка замёрзла.

Правда, Егор говорил, что она из Сибири.

Ну, и что? Знаем мы этих сибиряков! На югах замерзают. Костя сам читал в «Известиях» о несчастном случае: на Кавказе погибли от переохлаждения два человека из Красноярского края.

Что эти двое были альпинистами и их накрыло снежной лавиной, можно не вспоминать. В главном-то, он, Костя прав.

Кавказ – это юг? Юг. Красноярск – Сибирь? Да. Замёрзли сибиряки? Замёрзли.

Что ещё было-то у них с Машей, чтобы он о ней постоянно думал? Встреча у магазина, когда она летела с крыльца, звала мамочку и насмерть перепугалась, увидев вместо неё его, Костю?

Нет, здесь, пожалуй, зря он иронизирует. Она, действительно, очень испугалась. Шутка ли, с такой верхотуры упасть! А если бы его рядом не оказалось?

Костя представил, что могло быть, не окажись его тогда возле крыльца, и зябко повёл плечами. Сотрясение мозга получила бы она, не меньше.

И грустно произнёс вслух:

– Похоже, сотрясение мозга получил я.

О дне её рождения он старался даже и не вспоминать, от этого его голова совсем шальной делалась.

Костя вздохнул, бросил взгляд на часы и пошел в общежитие.

«Муравейник» затихал. Музыка уже не гремела, прекратилось хождение по коридору. Рабочий люд отходил ко сну. Но у Костя отойти туда никак не получалось. Лег на кровать, включил транзистор, нашёл нужную волну. Сейчас по «Маяку» начнётся его любимая передача «После полуночи». Он будет слушать хорошие песни, отвлечётся от невесёлых мыслей, и Маша уйдёт.

Но Маша упрямо не хотела уходить. Более того, затащила-таки его на свой день рождения, хотя он и сопротивлялся из последних сил!

Вот она стоит перед ним, сияет своими серыми глазищами, улыбается и говорит, что рада его, Костю, видеть. Этикет, конечно, соблюдала. Как же, рада! Да ещё очень! Именно ему рада! Он, Костя, хоть и технарь, но это понял сразу. Про этикет, конечно.

Вот она, наевшаяся хмельных ягод, смотрит на него недоумённо и не понимает, почему он запрещает их есть дальше.

Вот…

– Да кончится это когда-нибудь, в конце-то концов? – немо вопрошает Костя Машу.

А из транзистора неслась уже открытая угроза его свободе:

 
Я тебя давно опоила
Колдовскою травой.
Никуда не денешься,
Влюбишься и женишься,
Всё равно ты будешь мой!
 

Он накрыл голову подушкой – настырная Маша достала его и там. Голосом Валерия Ободзинского.

 
Ох, и свела судьба!
Ох, и свела судьба!
Ох, и свела судьба нас…
Только не подведи,
Только не подведи,
Только не отведи глаз!
 

Маша тоже любила передачу «После полуночи». Сейчас она слушала эту же песню и думала о Косте.

Глава 19

А между тем приближался Новый год, весёлый праздник, любимый и детворой, и взрослыми.

Ёлочку Маша увидела сразу, как только вошла во двор. Маленькая, пушистенькая, она напомнила ей далёкий сибирский городок, по которому девушка всё-таки очень скучала.

– Ну, здравствуй, лесная красавица! – Маша сняла перчатку и погладила колючую ветку. Закрыла глаза, вдохнула неповторимый запах хвои. Запах детства. Запах далёкой родины.

Бабка, видевшая из окна свернувшую к дому девушку, обеспокоилась её долгим отсутствием и, накинув на голову тёплый платок, вышла на улицу.

– Откуда это чудо? – спросила Маша.

– Егор где-то добыл. У нас-то ёлки не растут, сосну ставят на праздник, а он заладил одно: «Маше надо ёлку! Маше надо ёлку!»

Бабка так потешно передразнила Егора, что девушка звонко расхохоталась. Засмеялась и бабка.

Вечером Егор принёс ёлочные игрушки, установил ёлочку, но где её приобрёл, так и не сказал. Они вдвоём наряжали красавицу, а бабка, глядя на них, тихо радовалась и тайком их крестила.

Игрушки были старые, некоторые наполовину разбитые. Но всё равно ёлочка выглядела очень нарядной. Так же, как в Машином детстве, только там была не ёлочка, а ёлка, и наряжала она её не с Егором, а с мамой и бабой Нюрой.

Дома у них на Новый год всегда стояла ёлка. Большая, под потолок. Папа заносил её в дом, но сразу не устанавливал. Он говорил, что елка должна сначала познакомиться с их домом, с Машей и с мамой. С папой она уже в лесу познакомилась. Маша хотела потрогать елку, а та её уколола.

Потом папа устанавливал гостью из тайги на крестовину, и Маша с мамой её наряжали. Игрушек почти не было, но зато была большая и очень красивая звезда. Папа надевал её елке на самый верх. Баба Нюра приносила много блестящих бумажек, и они с мамой нарезали из них узенькие полоски. Почему-то мама и баба Нюра называли их дождиком, хотя полоски были сухими. Полоски тоже развешивали на ветках, еще на них набрасывали кусочки ваты.

Но главное – это гирлянды конфет в фантиках!

Конфеты в фантиках покупали Маше только с получки. Редко. Обычно мама и папа приносили в бумажном кулёчке карамельки – подушечки с непонятным названием «дунькина радость». Маша часто видела одну тётеньку с соседней улицы, которая всегда пела про какое-то горе и плакала, а взрослые говорили:

– Опять Дуньке радость – зарплату получила.

Маша понимает, что от радости поют, и те взрослые правильно говорили. Но она не понимает, почему тогда тетенька, если у неё радость, пела про горе и плакала? И почему вкусные подушечки называются её радостью?

Спросила у мамы, а мама вздохнула, погладила Машу по голове и сказала:

– Не дай бог никому такой Дунькиной радости!

Потом та тётенька умерла, потому что, оказывается, у неё совсем-совсем никого не было: ни мамы, ни папы.

Теперь Маша поняла, почему тётенька пела про горе и плакала. Это очень большое горе, когда нет ни мамы, ни папы.

Маша тоже бы плакала и даже, наверное, тоже бы умерла.

Грустно улыбнувшись своим воспоминаниям, Маша подумала о том, что все реже и реже стала вспоминать о своих родителях, вот даже на последнее письмо никак не соберется ответить. Надо завтра же им написать и отправить поздравительную телеграмму. Да и соседей поздравить надо: тётю Галю, бабу Нюру, деда Санчу.

Баба Нюра – первая Снегурочка из Машиного детства…

Дед Санча – первый Дед Мороз…

Глава 20

Колоритную фигуру являл собой этот дед Санча. Сын промыслового охотника, он с малых лет привык к лишениям таёжной жизни. Был немногословным – не любил пустопорожней болтовни, когда-то слыл первым парнем на деревне, хотя сам о том даже не догадывался. А чем не хорош-то был Ляксандра, сын Филимона Барвина? Высок, плечист, густые русые волосы, что твоя шапка. Глаза, будто небушком подаренные. Красавец!

А уж про силу его богатырскую так прямо легенды хаживали: и медведя-то он едва не голыми руками брал, и даже рысь боится с ним повстречаться. Но сам Александр решительно отвергал байки сии:

– Брехня всё это.

На девок внимания не обращал. Толку-то от них, от девок этих: на охоту не годны, только и умеют глаза закатывать, трещать без умолку, визжать да хохотать без всякой на то причины.

Но всё до поры до времени.

Возвращался как-то Александр из тайги и, чтобы спрямить дорогу, пошел через болото. Ему-то тропа ведома.

Но не ведома была эта тропа Нюрке Никишиной, приехавшей в их деревню из Зимы к своей тётке Лукьянихе, жившей по соседству с Барвиными. Пошла Нюрка клюкву собирать да и заплутала в болоте, чуть не утонула, едва выползла.

Так и предстала пред Александром будущая судьба его, сидящая на кочке, измазанная по самые уши болотной жижей и размышляющая о своих дальнейших действиях.

«Эва, угораздило же девку в саму Чертову пасть забресть! Не нашенска, однако. Нашенски-то знают это место, без проводника не сунутся», – подумал парень.

Неслышной поступью охотника он подошел к девушке, молча взял её на руки и так же молча прошагал по болоту с полкилометра. Выйдя на безопасное место, осторожно опустил свою ношу на землю и коротко бросил:

– Таперича сама за мной ступай. След в след.

Только вот не учёл Александр, что его-то след равен её двум и бедная девка опять завязнет в болоте.

Пришлось парню нести её до ближайшей опушки. Так же молча.

От опушки расходились в разные стороны три тропы. Не тратя лишних слов, Александр коротко объяснил их направления:

– Эта – на Балабаевку, эта – на Междуречье, а котора прямо – та в Хортагай.

Выбирай, мол, сама, куда топать.

Да и пошагал своей дорогой, подумав напоследок: «Таперича ужо сама дойдёт, не заплутат. Болото позади.

А девка, однако, стояшша. Не вопила лихоматом. Не спужалась. Друга б на её месте потопла б, однако».

Тем бы встреча эта и закончилась, да дернул же его чёрт оглянуться! Девушка, припадая на одну ногу, шла той же тропой, что и Александр, только значительно от него отставая.

В деревню они вошли вместе.

Нюрка потеряла ведро, а Александр – покой. Так и стоит у него перед глазами эта девчонка в болотной жиже. Да и сама Нюрка стала чаще обычного навещать свою тётку, не забывая при этом попасться на глаза чудному охотнику.

Через год Александр справил себе хороший костюм и хромовые сапоги. Хотел купить ещё фетровую шляпу, но поразмыслив, решил, что она ему ни к чему, и приобрёл картуз с лакированным козырьком.

На шутливый вопрос отца, уж не жениться ли он надумал, Александр утвердительно кивнул головой, чем весьма озадачил своего родителя. Зная характер сына, не склонного к шуткам подобного рода, тот понял, что вопрос о женитьбе Александром решён окончательно и бесповоротно. Конечно, жениться ему пора. Двадцать пять годков минуло. Да и девка любая в их деревне пошла бы за него. Только вот, вроде, ни с кем сын-то и не хороводился.

– Кого сватать-то будем? – осторожно спросил отец.

– Её, – Александр кивнул в сторону Лукьянихиного двора.

– Лукьяниху? – отец от изумления раскрыл рот и едва не потерял дар речи.

– Да не Лукьяниху, – досадливо поморщился сын. – Племянницу ейную.

Отец перевел дух и спросил уже с опаской:

– А племянница-то знат про то, что ты на ёй жениться удумал, аль нет?

– Нет.

– А как не схочет она за тебя пойтить?

Теперь уже озадачился сам Александр. Он об этом как-то не подумал. Однако сватовства отменять не стал, потому что шесть первых подснежников, которые он тайком на Лукьянихино крыльцо положил, Нюрка приняла. Сам видел, как она те цветы в банке с водой на подоконник ставила и к лепесткам губами жалась.

А что в любви Александр ей не признавался да не объяснялся, так это всё пустое. Любовь не словами, а делами говорить надобно.

«Пойтить» за Александра Нюрка «схотела», но поставила условие: жить будут в Зиме. Счастливый Александр был согласен на всё.

И поселились молодые в Нюркином отчем доме, с её матерью. Хоть Санчина тёща и не подарок, да вот как-то притёрлись они друг к другу. Тёща-то и переименовала Александра в Санчу, произносила нараспев (Сань-ча) и так мягко, что и на письме вопреки правилу орфографии без «ь», казалось, не обойтись. А с её лёгкой руки и все так стали его называть: Сань-ча. Он не возражал.

Конечно, всякое в семье бывало, но жили хорошо. Санча устроился на работу грузчиком в «Заготзерно». Нюра работала в райбольнице санитаркой. Держали хозяйство, выращивали картошку и прочие овощи. Один за другим появились два сына и дочка.

Война пощадила их семью. Санча, уйдя на фронт в сорок первом, вернулся в сорок пятом живым и почти невредимым. Только израненная осколками снаряда левая рука почти не сгибалась в локте и предсказывала непогоду точнее любого специального прибора. Он вернулся в ту же организацию, теперь уже сторожем.

Работа не тяжёлая, но муторная. Поймал однажды Санча воровку, а ею оказалась уборщица сплавной конторы.

С одной стороны, сообщить бы надо, в милицию её сдать. С другой стороны, жаль бабу-то: муж под Киевом пал смертью храбрых, трое сирот малолетних на её плечах, сама того и гляди от ветра подломится. Если заявить, то упекут её «за хищение социалистической собственности» куда Макар телят не гонял, сгинет, болезная, а деток по приютам раскидают. Вот жизнь-то окаянная! От отчаяния, видать, баба на такое-то решилась, знала же, на что шла.

Вздохнул Санча, заставил положить украденное зерно на место и вывел её за ворота. Только и сказал:

– Ты, это, больш сюды не ходи. А то и тебя посодют, и меня… за подсобничество.

Так и проходила жизнь в трудах да заботах. Дети выросли и разлетелись по белу свету. Старший сын Иван на Дальнем Востоке остался после службы, там и семью завёл. Григорий строил Братскую ГЭС, теперь всё о каком-то БАМе пишет. Вот шальная душа, всё ищет романтики.

А младшенькая, Танча, замуж за литовца высланного вышла. Много их, литовцев-то этих, после войны в их район понагнали да по леспромхозам рассовали. Вроде, как враги народа они, предатели. Так говорили партийцы.

Только вот какой враг или предатель из их зятя Витаутаса, ежели тому и после войны только-только пятнадцать годочков исполнилось, этого никто понять не может: ни баба Нюра, ни дед Санча, ни их соседи.

А когда уж Сталин умер, то сняли с зятя клеймо это окаянное и разрешили домой вернуться. Уехал Витаутас и Танчу с собой увез.

Тестя с тёщей тоже в Литву звал, да куда ж им с насиженного места срываться?

В гости дети приезжают, но редко. Письма, правда, пишут часто и карточки высылают, так что и на Балтийское море, и на Тихий океан, и на ГЭС эту Братскую дед Санча с бабой Нюрой вволю насмотрелись.

А вот внук у них только один. Сашка. Имя-то дедово ему дали! Иван так и написал, мол, в честь тебя, батя!

Оказанной ему честью Дед Санча чрезвычайно гордился, хоть это и скрывал от всех. Даже от бабы Нюры.

Вот и ладненько. Внук есть. Есть и внучка. Машенька соседская. Баба Нюра в ней души не чает, а уж как прикипел к ней дед Санча, про то никто не ведает. Немногословным был он, не любил пустопорожней болтовни.

Глава 21

Закончилась вторая четверть, и отошли школьные ёлки. Наконец-то, можно перевести дух. Ура! Каникулы! Почти две недели отдыха! Завтра Новый год!

Радостная Маша влетела в хату, закружилась под собственный аккомпанемент и с размаху зашвырнула саквояж в «чистую» половину.

– Угомонись, оглашенная, – проговорила бабка, слезая со своих полатей. – Не иначе, грамоту дали.

– Лучше, бабушка, лучше, – Маша чмокнула её в щёку. – Две недели отдыха! Ура!

Бабка заткнула уши.

Но главной причиной такого настроения Маши была надежда на встречу с Костей. Она уже знает, что вся молодёжь, учащаяся и работающая, на Новый год обязательно приезжает домой, и в клубе – не протолкнуться. Приедет, Костя, обязательно приедет!

Клуб в Новогоднюю ночь, действительно, был битком набит молодежью. Всем было весело, кроме Маши. Если в начале вечера она была уверена, что Костя вот-вот появится, то к концу надежда исчезла окончательно. Костя не пришел. Когда же он придёт?

Общежитие опустело. Впереди два дня отдыха. Два Новогодних дня. Что с ними делать ему, Косте? Ну, можно, как в прошлом году, провести их у Валентины и Алика. Он даже пообещал, что придет.

Нет, как в прошлом году не получится – в прошлом году Маша была в Сибири.

Он подошёл к окну, понаблюдал за медленно кружащимися снежинками.

Да, год назад его сердце было свободным. Но появилась эта удивительная, непохожая на других, милая девочка и, не спрашивая разрешения хозяина, поселилась там, прописалась и хозяйничает в нём, будто в своём доме. Выходит, оно, Костино сердце, принадлежит ей?

А как теперь жить ему, Косте?

Он посмотрел на часы, на последний автобус должен успеть.

В трамвае было много свободных мест, и Костя, усевшись на одно из них, вдруг подумал: «Вот какое место – в трамвае, в кинотеатре, в их заводской столовой – называют свободным? Пустое, никем не занятое. Получается, что когда его сердце было свободным, значит, оно было пустым? Теперь там нет пустоты. Теперь там живёт Маша и он, Костя, её любит!»

Впервые в жизни Костя произнёс слово, которого так боялся. Пусть и не вслух, но произнёс! И ещё он понял, что если свободное можно назвать пустым, значит, и свобода – это пустота. Значит, то, чем он так дорожил и боялся потерять – это пустота?

Костя больше не хотел свободы.

На самый последний в уходящем году рейс он всё же опоздал и вернулся в общежитие.

К Валентине и Алику не пошел, потому что с таким настроением в гости не ходят, да ещё в праздник. Вот такого Нового года у него ещё не было.

А утром с первым трамваем, где Костя был едва ли не единственным пассажиром, приехал на автовокзал к первому рейсу автобуса. На сей раз он не опоздал.

Как удалось этой девочке то, чего не удавалось другим, опытным и прожженным? Может, потому и не удавалось, что они были такими. Но ведь были и другие, такие же светлые и чистые, как Маша. Почему им-то не удалось? Наверное, не судьба.

От райцентра Костя шел пешком, на попутки рассчитывать в первый день Нового года не приходилось. Он шёл быстро, он почти бежал. Если Маша забрала его сердце, тогда пусть забирает и его самого. Без сердца человек не может жить, без сердца человек умирает! Он должен ей всё это сказать! Он должен её увидеть!

Костя отворил калитку и вошел во двор.

Он обязательно должен её увидеть!

Маша, в тёплом бабкином платке, в старом потёртом, тоже бабкином, жакете, обутая в стёганые бурки с бахилами, явно не её размера, набирала из колодца воду. Он подошел к ней. Ведро, увлекая за собой цепь, с грохотом полетело обратно в колодец.

– Костя, – выдохнула Маша и уткнулась лицом в его мягкую замшевую куртку, источавшую еле уловимый запах «Шипра».

Он не сказал ей того, что хотел сказать, он позабыл слова, которые приготовил. Костя, вообще, позабыл все слова, кроме одного… Маша. Ему простительно, он технарь. Но и в словарном запасе преподавателя русского языка тоже нашлось лишь одно-единственное… Костя.

Слова им были уже не нужны.