Buch lesen: «Бунино солнце»

Бунино солнце

Стоял ясный морозный день – из тех, что так редко встречаются в Москве, где зима обычно представляет собой длящееся с ноября по апрель насморочное недоразумение. Но в тот день все было, как положено – и хрусткий стылый воздух, и пар, поднимавшийся от губ кружевными облачками, и розоватое, будто подрумяненное в русской печи, небо, и солнце, щедро рассыпавшее бриллиантовые брызги по скрипевшему под ногами снегу. Словно сама природа хотела выделить этот день, подчеркнуть, сделать так, чтобы я его запомнила.

Мне в ту пору было двадцать пять лет, я уже три года, как окончила факультет журналистики, работала на телеканале армейской тематики и в будущем видела себя лихим военным корреспондентом со специализацией по арабским странам. Журналистика, а конкретно военная журналистика, была мечтой моего детства. Черт знает, как эта идея забрезжила в моей девчоночьей голове, но в то время, как сверстницы мои грезили о театральных подмостках или сверкающих холлах огромных корпораций, я мечтала «с лейкой и с блокнотом» врываться в только что отвоеванные города, утирая со лба разводы пороха и машинного масла. И, едва окончив школу, решительно отправилась в путь к своей заветной фантазии. Пока что мне все же приходилось довольствоваться лишь недолгими командировками в военные части, и все же вскоре я ждала назначения в группу, отправляющуюся с журналистским заданием в охваченный конфликтом регион на ближнем востоке.

С моими планами, правда, не очень сочетался тот факт, что я в те дни состояла в браке с молодым театральным актером, юношей балованным и изнеженным, у которого, кажется, от одного упоминания названий Сирия, Ливия, Ирак начиналась мигрень. Гоша – так его звали, тогдашнего моего мужа – был красив, как античный бог, и по-настоящему талантлив, но при этом взбалмошен, капризен, расточителен и в быту совершенно невыносим. Я же тоже характер имела взрывной и нисколько не отличалась той пресловутой женской мудростью, которую старшее поколение считало необходимым качеством для счастливого брака. В общем, к моменту описываемых событий мы с Гошей существовали в одном доме скорее по инерции и старались лишний раз друг друга не задевать, как уставшие от склок коммунальные соседи. Однако же с его матерью – Тамарой Андреевной – которой и принадлежал тот подмосковный дом, где мы обретались с драгоценным супругом, отношения у меня сложились довольно теплые.

Тамара Андреевна, в отличие от трепетного сына, была женщиной жесткой, волевой и решительной. Что, в общем-то было неудивительно – ведь работала эта железная баба кинологом МВД. Мне за годы замужества доводилось видеть, как эта с виду не особенно внушительная, невысокая, но кряжистая тетка, в ватном камуфляжном костюме и тяжелых армейских ботинках, дрессирует здоровенных собак служебных пород. И надо сказать, зрелище выходило впечатляющее. Она обладала какой-то невероятной внутренней силой, волей, твердостью характера, заставляющих пасовать перед ней даже бывалых матерых псов.

Итак, в тот день мы с Тамарой Андреевной вдвоем отправились на Московский Птичий Рынок, располагавшийся в районе Выхино, за МКАДом. Свекрови нужна была какая-то особая подкормка для ее питомцев, я же увязалась за ней просто так, за компанию. День был выходной, вечером у Гошика намечалась премьера, а значит, останься я дома, мне пришлось бы часами сносить его капризы, приступы мандража, нервные заламывания рук и прочие актерские эскапады.

И вот мы с Тамарой Андреевной, загрузившись в ее подержанный, но добротный Джип Гранд Чероке, и рванули из Подмосковного поселка, где располагалась вотчина святого семейства, на Садовод, и через час уже толкались в кипевшей между рядов сутолоке, месили ботинками затоптанный снег, дышали на руки, чтобы согреться, и глазели по сторонам. Публика вокруг крутилась самая разношерстная. Были и бабки в тулупах, с укутанных рукавицами рук которых гроздьями свисали совсем мелкие котята. Свекровь шепнула мне на ухо, что такие нераскупленных зверьков потом выбрасывают и затаптывают валенками. Чинно стояли у сколоченных из дерева рядов продавцы щенков – непременно породистых, от чемпиона России. Мне сразу вспомнился старый анекдот про мужика, который тащит по Птичке за веревку медведя, а на вопрос, кому же он собирается продать зверя, отвечает: «Да я ищу ту сволочь, которая год назад мне его как хомячка загнала». Сама я на Садоводе была в первый раз и совершенно не знала, как тут все устроено. Однако слышать забавные истории о том, как тут любят облапошить доверчивого покупателя – особенно если тот, недотепа, притащился на рынок с ребенком, восторженно вожделеющим домашнего питомца – втюхать ему под видом породистого щенка или котенка не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, мне доводилось. Но Тамару Андреевну многие здешние продавцы знали в лицо, а потому за руки нас никто не хватал, подозрительными отпрысками «чемпионов России» не заманивал, народ разве что уважительно здоровался с моей свекровью и расступался в стороны.

Тамара Андреевна, наконец, отыскала нужного ей продавца собачьего корма и вступила с ним в какой-то долгий мудреный диалог. Я же, скучая, глазела по сторонам и вдруг увидела неподалеку зрелище, которое сразу привлекло мое внимание.

На прилавке одного из рядов стояла большая клетка, в которой сидели шесть щенков немецкой овчарки. Совсем маленькие еще, пухлые, неповоротливые, коротколапые, черные с рыжими подпалинами. Глаза – как темные виноградины, еще только начинающие заостряться морды, огромные, как у летучих мышей, треугольные уши. Все они, щенята, походили на забавных плюшевых игрушек. Трое щенков пушистой кучкой лежали в углу клетки – должно быть, грелись, еще один терся у решетки, уныло поглядывая на улицу. Но внимание мое привлекли не они, а те двое, что находились в другом углу. Там шла ожесточенная борьба. Один из щенков, поверженный, лежал на деревянном полу, второй же сидел на нем, придавив лапами, и вцепившись всеми зубами брату в ухо, залихватски тянул его в сторону. Побежденный овчаренок истошно верещал, противник же его не желал останавливаться. Видно было, что бой, конечно, идет не насмерть, что щенки просто играют, развлекаются, чтобы не заскучать в тесноте. Меня однако же совершенно поразил щенок, который, по всему выходило, должен был одержать в этой схватке победу. В отличие от вялых, апатичных братьев и сестер, этот овчареныш явно был весел, активен, лих и любопытен. Даже сейчас, в запале боя, не выпуская из зубов братнино ухо, он с интересом вертел лобастой головой и поглядывал на все вокруг умными, пытливыми блестящими глазами. И я, очарованная такой жаждой жизни, подошла поближе, склонилась к клетке и, должно быть, разулыбалась. Потому что продавец, сухощавый мужичонка в старомодной меховой шапке, вдруг быстро открыл дверцу, просунул в клетку руку, подцепил под живот немедленно принявшегося отчаянно извиваться и отбиваться щенка и через секунду уже вложил теплое тельце мне в руки. Я и сказать ничего не успела, как ощутила вдруг, как быстро стучит у меня под пальцами маленькое горячее сердце. Инстинктивно, я подняла детеныша повыше, поближе к груди, чтобы не уронить. И щенок – я теперь видела уже, что это девочка – глянул прямо мне в лицо своими удивительно умными цепкими глазами и вдруг прижался всем своим крошечным тельцем, привалился к борту моего шерстяного пальто, будто бы я была единственным надежным человеком, единственным убежищем, которое существовало у него в этом мире.

Честно сказать, я немного растерялась. В мои планы никак не входило заводить собаку. Меня ведь ждала карьера военного журналиста – а, значит, частые переезды, командировки, притом в такие места, куда не повезешь беспомощного детеныша. Да и вообще мне в жизни вполне достаточно было цеплявшегося за мою юбку Гоши, и брать на себя ответственность за еще каких-то живых существ я совершенно не хотела. Но это невозможное создание так прижималось ко мне, смотрело так доверчиво и вместе с тем с каким-то веселым нахальством. Что, мол, неужели не возьмешь? Неужели оставишь здесь меня, такую очаровательную и боевую? И я вынуждена была признать, что она права. Конечно же, я не могла оставить ее здесь, выпустить из рук и вручить обратно продавцу. Меня с первого же взгляда заворожил ее азарт, лихой нрав, веселая неутомимость, с которой она кусала за ухо давно уже уступившего ей первенство брата. Я как-то сразу поняла, что это – моя собака. С какой-нибудь флегматичной аристократкой мы не нашли бы общего языка. Эта же боевитая оторва явно была моей.

– Берете, девушка? – спросил меня продавец. – Возьмите, не пожалеете. Это первый помет наших милицейских чемпионов из Тульского питомника. Сильные должны быть собаки.

– А сколько просите? – начала я.

Но тут, откуда ни возьмись, появилась моя свекровь, видимо, уже закончившая вести переговоры насчет прикормки, и тащившая теперь в руках два объемистых пакета. Она молниеносно оценила ситуацию, увидела у меня в руках щенка, смерила взглядом продавца и тут же оттеснила меня в сторону.

– Из Тульского, говоришь? – атаковала она продавца. – А кто родители? бабка? Ага, эту знаю, дельная сука. А заводчик кто?

Получив от мужичонки в меховой шапке, кажется, удовлетворившие ее ответы, Тамара Андреевна обернулась ко мне и ловко и решительно выцепила мою девочку – я мысленно уже именовала ее своей – у меня из рук. Та глухо заворчала, издавая забавный звук – буф-буф-буф – видимо она уже свыклась со мной, приняла, как свою хозяйку, и теперь негодовала на такую бесцеремонность. Бесстрашная малышка даже попыталась цапнуть Тамару Андреевну за палец, но та лишь звонко рассмеялась такой дерзости от крошечного щенка, не понимающего, с кем имеет дело, и тут же принялась ловко вертеть ее в руках, осматривая брюшко, лапы, морду, уши, глаза, пасть, приговаривая:

– Так, дисплазии лап нет. Шерсть густая, блестящая. Прикус правильный. Злая будет сука, рабочая, сразу видно, – и, наконец, кивнула. – Что ж, бери, если хочешь.

Я же, в сотый раз мысленно сказав себе, что я идиотка, безответственная импульсивная дуреха, не думающая о завтрашнем дне, купившаяся на милые щенячьи глазки, наконец, решительно тряхнула головой.

– Беру.

Собака все еще недовольно вертелась в руках у Тамары Андреевны, смешно фыркая – буф-буф-буф, неумело надувая щеки и по-щенячьи округляя глаза. Я протянула к ней руки, и она тут же рванулась ко мне всем тельцем.

– Ну что ты бухтишь? – улыбнулась я, принимая ее на руки. – Буф-буф… Буня ты моя.

Так она и стала Буней.

* * *

В тот день было холодно – это я запомнила очень хорошо. Чертовски холодно, даже шерсть не спасала. Нас – меня и моих братьев и сестер – вытащили из теплого домика, у мамы из-под бока, и посадили в какую-то противную, тесную клетку. Маму я сейчас уже не очень хорошо помню – я ведь была совсем мала, когда нас разлучили. Знаю только, что она была большая, горячая и пахла молоком. И с ней всегда было спокойно, казалось, ничего страшного с тобой не произойдет.

Когда чужие, пахнущие дымом и еще какой-то гадостью руки, выхватили меня из-под маминого бока, я пыталась сопротивляться и даже укусить обидчика за палец. Но тот быстро затолкал меня в эту самую сумку, и вскоре там же оказались еще пять щенков. В сумке было тесно, мне это сразу не понравилось. Я начала рычать и отвоевывать жизненное пространство. Мои братья и сестры все больше бессмысленно топтались, толкая друг друга, поскуливали и кряхтели. Вот же бестолковые! Я быстро отбила себе у этих увальней угол и обосновалась там, не желая никого подпускать близко. Правда, один мой братец рискнул сунуть ко мне свой нос, за что тут же и получил по нему лапой. Я видела – он не смирился с поражением и притаился в ожидании подходящего момента, чтобы отомстить мне за обиду. Но пока что сидел тихо и не лез, а этого мне было и нужно.

Если честно, я, конечно, боялась и не понимала, что происходит. Почему нас забрали из дома, зачем затолкали в клетку? Теперь ее еще и унесли куда-то, задвинули в темное узкое место. А затем что-то снаружи зафырчало, заревело – это дурачки, мои братья и сестры, в панике заметались, забились. Пришлось прикрикнуть на них, чтобы успокоились и не мешали думать. Несмотря на страх, я твердо намерена была выжить при любом исходе. А еще меня одолевало любопытство – хотелось понять, что же это такое творится. Я и раньше подозревала, что окружающий мир на ограничивается теплым маминым боком, только шанса исследовать его мне пока не представилось. И вот теперь у меня, наконец, появилась эта возможность. Жаль только, опыта у меня тогда было совсем мало, я не знала почти ничего о людях и не могла сообразить, где мы и что ждет нас дальше. Пыталась высунуть нос из клетки и оглядеться по сторонам, только кругом было темно и почти ничего не видно.

Клетка наша почему-то тряслась и моталась из стороны в сторону. А потом вдруг остановилась. Мелькнул свет, нас снова куда-то понесли, и вот тут стало по-настоящему холодно. Подул ветер, запахло чем-то морозным и скользким. И вот вскоре нас выпустили уже в другую клетку, побольше. Тут стало просторнее, на меня уже не наступали поминутно чужие неповоротливые лапы, и влажные носы не тыкались мне в бока. Зато меня тут же пробрал озноб, я поежилась и нахохлилась, чувствуя, как дыбом встает шерсть.

А дальше потянулись томительные часы. Мы, сами не зная зачем, сидели в этом незнакомом месте, щурились на солнечный свет, жались друг к дружке, чтобы не было так холодно и с любопытством смотрели на проходивших мимо и иногда останавливавшихся поглазеть на нас людей. Их было много – и все удивительные, не похожие друг на друга. Я никогда еще не видела такого яркого солнца, никогда не чувствовала одновременно так много запахов. Это и волновало меня, и тревожило, и поражало. Мир оказался именно таким, каким я его представляла – огромным, странным, неизведанным. Жаль было только, что я никак не могла выбраться из клетки и отправиться его исследовать. Оставалось лишь вертеть головой по сторонам, стараясь рассмотреть как можно больше.

Так продолжалось долго, пока в какой-то момент обиженный мною братец не решил, что пришла пора показать мне, кто тут главный. Звонко пискнув – бедняга, он-то, наверное, думал, что изобразил свирепый рык – он набросился на меня и клацнул зубами где-то в районе загривка. Ну я, конечно, не спасовала, сама тут же завалила этого увальня, посмевшего учить меня тут уму разуму, придавила его лапами к полу клетки и принялась в воспитательных целях грызть за ухо. А чтоб знал, дуралей, кто тут главный, и не пытался больше со мной тягаться.

И вот в тот самый момент, когда Черныш – так я про себя прозвала брата за то, что уши у него были очень уж черные – когда Черныш уже тонко заскулил, прося пощады, что-то вдруг подхватило меня под брюшко и рвануло вверх. Я была возмущена – меня оторвали от дела в самый ответственный момент. Да еще и Черныш теперь ехидно скалился на меня из клетки. «Я с тобой еще не закончила», – тявкнула ему я, чтобы не слишком-то зарывался. А сама закрутила головой, пытаясь понять, что происходит.

Те самые, пахнущие табаком и гадостью руки передали меня кому-то другому. Я сначала не поняла, кто это, задрала голову, пытаясь разглядеть, кто меня держит, и вот тогда увидела Ее. Она показалась мне совсем не красивой. На морде у нее не было шерсти, а та, что росла сзади, была какая-то слишком длинная и светлая. И ушей из-под нее не было видно. Пасть у нее зачем-то обведена была красным, а лапы, державшие меня, явно были слабыми и слишком нежными. Такими не подерешься. Когти вот только ничего так – длинные. Нет, она была совсем не похожа на мою маму, милую маму с густой шерстью, сильными лапами и острыми зубами в большой пасти. Но почему-то, оказавшись рядом с ней, я вдруг снова почувствовала то же ощущение надежности и безопасности. И тут же инстинктивно прижалась к ней, хотя и сморщила нос от непривычного запаха каких-то сладких цветов.

Это было новое, удивительное чувство. Впервые какой-то человек прикасался ко мне так нежно и бережно, впервые разглядывал так внимательно и по-доброму. Я одновременно и заволновалась, не зная, чего тут можно ожидать, но и отчего-то сразу прониклась к Ней доверием. Ведь еще никогда раньше никто так не интересовался мной, и мне немедленно захотелось проявить себя с самых лучших сторон. показать ей, какая я умная, отважная, решительная.

Рядом оказалась еще одна – забрала меня из рук, вертела, переворачивала – совершенно непочтительно. Меня так и подмывало вцепиться ей в ухо, как я проделывала с Чернышом, чтобы показать, с кем она имеет дело. Но Моя – так я ее сразу и окрестила, Моя – смотрела на нее с уважением и не требовала вернуть меня обратно. И я подумала про себя, что, может, в их странном человечьем мире эта самка занимает какое-то важное место, поэтому Моя ей и уступает. А значит, и мне следовало смирить свой норов.

Не знаю почему, но я сразу признала Ее хозяйкой. Почувствовала, что останусь с ней, буду слушаться, конечно, но и оберегать от всех злоумышленников, кто только посмеет преградить ей дорогу. Я ведь сильная, а стану еще сильнее, мне только чуть-чуть подрасти. Я смотрела в ее глаза – тоже не очень красивые, слишком большие и светлые – и старалась передать ей свою мысль, внушить на расстоянии. «Возьми меня с собой, возьми, возьми! Я всегда буду тебе предана, никогда не брошу, мы всегда будем вместе и завоюем весь мир!»

Моя будущая хозяйка бестолково топталась на месте, не лучше моих братьев и сестер, колебалась, мялась, но мне, кажется, все-таки удалось внушить ей свою мысль, потому что в итоге она тряхнула этой своей жалкой желтоватой шерстью и сказала:

– Беру!

И я издала счастливый вопль.

Я поняла уже, что больше не увижу ни маму, ни братьев, но это не сильно меня расстраивало. Она, эта женщина в темно-синей толстой одежде, от которой вонюче пахло сладкими цветами, должна была стать моей мамой и моей сестрой, и моим щенком. Я это чувствовала.

Вот так мы с Ней и нашли друг друга. Она расстегнула пуговицы на этой своей пахучей штуке, прижала меня к груди и накрыла толстой тканью. И мне стало тепло. Наконец-то морозный воздух больше не мог до меня добраться и не жалил нос. Потом мы еще долго ходили вокруг, Моя и Другая брали в лапы разные штуки, вертели их, рассматривали, а затем взамен отдавали замусоленные бумажки. Потом мы ехали куда-то – и снова что-то рычало, фырчало и тряслось, но теперь Она была со мной, а значит, я ничего не боялась. Через некоторое время я пригрелась у нее на груди и сама не заметила, как уснула.

А под конец этого долгого пути мы оказались в большой будке. Проснулась я только в тот момент, когда Моя перенесла меня через порог. Присев, она осторожно опустила меня на пол, и я с опаской, но в то же время и с острым интересом принялась изучать еще один открывшийся мне кусок мира.

Там было много комнат, а пол очень скользкий. Я тут же в этом убедилась, когда, разогнавшись на радостях, мгновенно впечаталась мордой в какую-то блестящую деревянную дверцу. Они все столпились надо мной – Моя, Другая, в пятнистой куртке, которая была с ней на рынке, еще какие-то люди. Все таращили любопытные глаза и тянули ко мне лапы. Мне это совсем не нравилось. Особенно не понравился один – тощий такой, с острой мордой и совсем короткой шерстью на голове. Он все трогал Мою, обнимал, даже лизнул в щеку. Я на всякий случай рыкнула на него, чтобы не зазнавался. Я еще не знала, почему Моя позволяет ему такое панибратство, не знала, кем он ей приходится, но вот в том, что мы с ней предназначены друг для друга, нисколько не сомневалась. Этому – кем бы он ни был – придется подвинуться, решила я.

Я еще немного побегала по комнатам, мешало только, что лапы все время разъезжались на полу. Попыталась погрызть деревянную ножку кресла, понюхала край тяжелой тряпки, что свисала с потолка. Все пахло незнакомо, но очень волнующе.

Потом мне дали еды. Прежде, я никогда такого не пробовала. Это была теплая, вязкая жижа, и пахло от нее чем-то похожим на мамино молоко, но и местом, куда этим утром привезли нас с братьями. Сначала я опасалась пробовать эту штуку, но Моя так ласково уговаривала меня, а в животе у меня было так пусто, что в итоге я решилась отведать этого нового лакомства – и не пожалела об этом. Оказалось вкусно и сытно, и лапы у меня сразу же отяжелели, а глаза стали закрываться. И я поняла, что нужно найти себе место для ночлега.

Моя устроила меня на симпатичной мягкой лежанке, но мне там не понравилось. Неуютно было и одиноко – я ведь привыкла спать с мамой и братьями. Я, стряхнув дремоту, выбралась из него и отправилась на поиски Моей. И, конечно, сразу нашла ее – по запаху. Она пряталась в дальней комнате, в кровати с пышной подстилкой, а вместе с ней там лежал Этот. Склонив голову на бок, я оглядела кровать и поняла, что мне, к сожалению, пока на нее не запрыгнуть. Однако же сдаться так просто я не могла, и потому подобралась поближе, уселась на полу и принялась ворчать, фыркать и пытаться потянуть зубами за свисающие с края тряпки.

Этот, услышав меня, заводился в постели, свесился, посмотрела на меня и запричитал:

– Ай! Откуда она здесь взялась? Убери ее!

Моя тоже вынырнула из-под одеяла, слезла с кровати, взяла меня на руки и стала уговаривать:

– Буня, детка, ты должна спать на своем месте. Видишь, как тут хорошо? Удобно, мягко? – приговаривала она, вынося меня обратно в коридор и снова устраивая на подстилке. – Ну вот, спокойной ночи, увидимся завтра утром.

Она в последний раз почесала меня за ухом и ушла за дверь. Я же, выждав время, упрямо слезла с подстилки на пол, снова прошмыгнула в комнату и снова села у постели. И тогда Этот, взревев, ухватил с пола что-то плоское и тяжелое – я с ужасом осознала, что эту штуку он раньше надевал себе на ногу – и замахал на меня им. Я испугалась, страшно испугалась, взвизгнула и почувствовала, как что-то теплое потекло у меня по лапам.

– Она тут нагадила! – заорал он. – Выгони ее к черту из нашей спальни.

– Ты с ума сошел? А если бы тебя гнали тапком?

Я и сама уже поняла, что произошло, и мне ужасно стыдно стало за то, что я так запаниковала. Но вместе со стыдом во мне проснулась еще и ненависть. Да, я ненавидела Этого за то, что из-за него мне пришлось пережить такое унижение. Моя снова встала, отогнала его и опять понесла меня на мое место. Ласково уговаривая, убеждая, обещая, что все будет хорошо, ночь скоро закончится, и мы с ней увидимся. Но теперь я уже точно не могла ее оставить. В голове у меня с ужасом вертелись мысли – а что, если он и Ее охаивает этим… тапком? Я не могла бросить ее, должна была быть рядом, защитить от Этого, если он посмеет только замахнуться и на нее.

И несмотря на то, что впереди меня, возможно, снова ждал этот ужасный тапок, несмотря на то, что в той комнате был ненавистный мне Этот, я снова слезла с подстилки и решительно потрусила в спальню. И снова уселась возле постели.

Потом они долго еще ругались между собой, спорили, препирались. И, наконец, моя наклонилась, протянула руки и взяла меня к себе. Удобно устроила в теплой постели, разрешила подползти к ней по бок. Этот, рассерженно фыркнув, повернулся к ней спиной. Я же, счастливая, свернулась клубочком, положила голову на лапы и задремала. Но даже во сне продолжала чутко прислушиваться к ночным звукам, чтобы быть уверенной, что моей Любимой ничего не угрожает. Так и определилось мое спальное место, и с тех пор уже никто не пытался выгнать меня оттуда.

* * *

Буня быстро росла, становилась сильным, смелым щенком. Помимо так подкупившей меня при первой встрече жажды жизни, с каждым днем она все больше поражала меня удивительным умом, сметливостью и, если в отношении собаки допустимо такое слово, проницательностью. Она словно чувствовала всех в доме, с первого взгляда раскусывала характер человека. Гоша, к примеру, не пользовался у нее уважением, она сразу стала относиться к нему как-то пренебрежительно. А Тамару Андреевну явно побаивалась, хотя и старалась не подавать виду, дерзить в своей щенячьей манере. Со мной же у Буни установились отношения с одной стороны нежно-любовные – она явно обожала меня всей силой своего собачьего сердца, не находила места в доме, пока я была на работе, встречала у порога с визгом и тут же бросалась на руки. С другой стороны Буня явно считала своей обязанностью меня защищать, опекать и всячески за мной присматривать, что выглядело довольно потешно, учитывая, что пока еще была она совсем крошечной.

Тамара Андреевна эти наши вольности не одобряла. Кривилась, когда видела, как Буня встречает меня у порога, вертясь у ног, как веретено, и всячески пытаясь привлечь к себе внимание. Как повизгивает от восторга и запрыгивает мне на руки. Как гордо шествует по вечерам за мной в спальню.

В первые же недели после того, как я привезла Буню, Тамара Андреевна взяла ее у меня и начала проводить с ней какие-то манипуляции. Я наблюдала за тем, как он уложила крошечную Буню спиной на стол. Мне инстинктивно хотелось оттолкнуть ее, отобрать свою девочку, но я успокаивала себя тем, что Тамара Андреевна – опытный кинолог и, уж конечно, не навредит моей Буне.

– Что вы делаете? – все же спросила я.

– Это тест Кемпбелла, – не оборачиваясь, пояснила Тамара Андреевна. – Позволяет определить, годна ли собака к службе.

В эту самую секунду Буня, до сих пор только глухо ворчавшая и бухтевшая, вдруг рыкнула свои детским еще тоненьким голоском, оскалила тоненькие, как иголочки, зубки, и вцепилась ими Тамаре Андреевне в палец. Та негромко ахнула, но руку не отняла, и я с изумлением смотрела, как Буня все сильнее сжимает на ее пальце маленькие зубки.

Наконец, уяснив для себя что-то, Тамара Андреевна ловким движением разжала овчаренку челюсть и выпустила ее. Я подхватила свою девочку на руки, свекровь же, обтирая носовым платком кровь с пальца, заключила.

– Молодчина! Видела, она палец не просто тяпнула, она перекусить пыталась. Не отпустила, а стала двигаться выше. Такую собаку нужно на службу отдавать, очень перспективная, боевая, охранная.

Я же, прижав к себе Буню, только пожала плечами:

– Ну, я надеюсь, ни от кого охранять ей меня не придется.

– Ты слишком ее балуешь, – припечатала свекровь. – Она должна знать порядок и дисциплину. А ты из нее какую-то болонку делаешь. Так не пойдет. Она по природе доминантный зверь, ее нужно заставить слушаться. Иначе она выйдет из-под контроля и будет пытаться занять место вожака в стае. Вот что, я сама буду ее дрессировать.

Я не стала возражать. В конце концов, я действительно ничего не знала о собаках и взять Буню к себе меня заставил порыв. Было вполне возможно, что Тамара Андреевна права, и Буне недостаточно только моей любви и терпения, но нужна и жесткая рука.

Свекровь гоняла Буню по двору, учила командам, и вскоре Буня уже научилась правильно реагировать на приказы «Рядом!», «Ко мне!», «Фу» и другие. Умело преодолевала препятствия, приносила палку.

Когда же моей девочке исполнилось четыре месяца, Тамара Андреевна заявила, что ее пора выводить на взрослую площадку. В первый раз я поехала туда с ними вместе, и происходящее там мне решительно не понравилось. Буня вела себя совершенно бесстрашно, залихватски лаяла на взрослых матерых псов. И Тамара Андреевна была этим очарована, не могла нарадоваться, какая злая, рабочая сука со временем вырастет из моей собаки. Я смотрела, как умело Тамара Андреевна провоцирует Буню на агрессию, как вытягивает из нее, по природе всего лишь бойкой и любопытной, звериную злость, и понимала, что такого я для своей девочки не хочу. И, стоило нам уехать с площадки, как я поставила вопрос ребром.

– Тамара Андреевна, я не хочу, чтобы вы возили Буню сюда.

– Это почему? – фыркнула свекровь, уверенно лавируя на своем джипе по оживленной Московской улице.

– Я посмотрела планы занятий, – объяснила я. – И мне не нравится, что он включает притравку. Буня – домашняя собака, не сторожевая. И я не хочу, чтобы из нее вырос агрессор и тиран. Пускай остается такой же веселой и ласковой.

– Ерунду говоришь, – припечатала Тамара Андреевна. – У собаки отличные бойцовские качества, ты и так безбожно ее разбаловала. Хочешь вконец испортить животное?

– Это мое дело, – твердо заявила я. – И моя собака. В воспитание ваших питомцев я не лезу, но мою Буню, будьте добры, оставьте в покое.

Тамара Андреевна только сурово покосилась на меня, но больше ничего не сказала. Я же, довольная тем, что отстояла свою девочку, и не подумала о том, какие последствия может иметь этот наш разговор.

Семейная жизнь моя меж тем окончательно шла прахом. Гоша, и раньше-то часто норовивший вести себя со мной, как капризный ребенок с балующей его матерью, после появления в доме Буни окончательно вошел в эту роль. То ли его мучила ревность к тому, что у меня в жизни нашлось любимое существо, то ли его в принципе раздражало, что я позволила себе такую вольность – притащить в его дом собаку. В общем, житья мне от него не стало окончательно. Он постоянно за что-то на меня дулся, то впадал в депрессию и лежал на диване лицом к стене, то закатывал мне бурные истерики.

– Тебе на меня наплевать! Тебя интересует только эта долбанная псина! Убери ее отсюда к черту, чтобы и духу ее в моем доме не было.

– Гоша, уймись, – пыталась увещевать я. – Ты ревнуешь меня к Буне? Самому не смешно?

– Я не ревную, – заявлял он, закатывал глаза и страдальчески дрожал губами. – Мне просто все это надоело. Я – актер, творческий человек, я не могу сосредоточиться в этом постоянном шуме.

И он кивал головой в сторону Буни, увлеченно грызшей в углу резинового зайца.

Надо отдать должное Тамаре Андреевне, в наши взаимоотношения она никогда не вмешивалась. Зато мои отношения с Буней волновали ее всерьез. Не зря мне порой казалось, что четвероногие воспитанники были для этой железной бабы большими детьми, чем родной сын. Может, потому так и взбеленился на появление Буни Гоша – история повторялась, еще одна женщина в его жизни предпочла ему собаку.

Итак, Тамара Андреевна не упускала случая зазвать меня на кухню пить чай и там, этак ласково, подкладывая мне в блюдце варенье, предложить:

– Инна, ты бы отдала Буню мне. Она перспективная, из нее получится отличная служебная собака. Сама подумай, она скоро вырастет, и ты не сможешь с ней справиться. Лучше отдай сейчас, и она принесет пользу Родине.

– Не хочу я отдавать Буню, – вскипела я. – Вы что такое говорите? Она моя, моя собака. Она меня любит, она мне предана. Как же я ее отдам, это же будет предательство.