Апокалипсис: Пролог

11
Dead can dance

– На Стремянную! – скомандовал Егор извозчику.

–Н-но! Пошла, родимая! – извозчик тряхнул вожжами, и лошадь помчалась стройной рысью.

С грохотом прокатились по Невскому. Причём Ваня вновь поразился нарядным фасадам домов на столичном проспекте, изящную архитектуру которых немного портило обилие рекламных плакатов, так что у него даже голова закружилась – то одно объявление притягивало внимание, то другое, и вертелся он, силясь прочитать всё, что ему предлагалось, ведь теперь он – хозяин жизни, может себе позволить и побриться душистой пеной с ароматом фиалки, и сделать фотопортрет в мастерской самого Карла Буллы… Голова кружилась и от непривычного обилия прохожих – как нарядных господ, неспешно прогуливающихся по Невскому, так и разного люда попроще, спешащего по своим делам, от всевозможных видов транспорта – уходящих в прошлое пролеток с извозчиками, омнибусов, карет, и современных таксомоторов, пронзительными звуками своих клаксонов пугающих лошадей…

Внимание провинциала привлекли медленно шествующие на расстоянии один за другим люди в длинных жёлтых хлопчатобумажных то ли пальто, то ли халатах. Спереди на груди и сзади на спине у них были прикреплены плакаты с портретом красивой девушки, трагичный взгляд которой был обращён вверх. Крупная красная надпись на портрете – «Столичный яд» – произвела на Ваню такое впечатление, что он невольно вздрогнул. Такой же плакат – с портретом девушки и зловещей надписью – люди эти несли в руках на длинных бамбуковых шестах. Юное трагическое лицо плавно колыхалось над суетливой толпой. А красная надпись то меркла, попадая в тень, то вспыхивала, если на неё падал свет фонаря.

– Что это? – Ваня остановился.

– Это «сэндвичи» – люди-бутерброды, – буднично пояснил Егор. – Ходячая реклама.

Человек-бутерброд в одной руке нёс шест, а другой доставал из просторного кармана листовки и раздавал их прохожим. Те прочитывали рекламу и бросали смятую бумажку на тротуар, вызывая раздражение дворника, который не успевал смахивать мусор длинной метлой. Ваня тоже взял листовку. Надпись на ней гласила, что синематограф «Сплендид-палас» приглашает на новый фильм с участием знаменитой Веры Холодной, «Столичный яд».

– Какая красивая! – воскликнул Ваня. – Мне их шествие напоминает крестный ход с иконой.

– Да. Только шествуют не священники, а люди-бутерброды, несут образ не Богородицы, а актёрки, и рекламируют не рай, а «Столичный ад», то есть, яд, оговорился, пардон.

– Я хочу посмотреть этот фильм! – вскричал Ваня. – Я никогда ещё не был в синематографе!

– Слушай, да ты вообще ещё нигде не был! Тебе смотреть не пересмотреть!.. Нам направо, – скомандовал он вознице.

Их экипаж свернул в узкий тёмный закоулок. Улица, параллельная Невскому, тёмная и малолюдная, с высокими, но менее нарядными домами, резко контрастировала с главным проспектом и поначалу оглушала внезапной тишиной. Фонари располагались далеко один от другого, и тьма рассеивалась в основном светом из окон доходных домов. Ни прохожих, ни экипажей – всё мёртво.

– Надо же! – удивился Ваня, озираясь. – Через пару шагов Невский, а ощущение, что мы где-то на окраине…

– Да, такая она, Стремянная… Вот здесь останови, любезный!

Извозчик натянул вожжи, пролетка остановилась у парадного подъезда высокого серого дома. Расплатившись, приятели спрыгнули на мостовую.

– Егор, а кто там вообще будет? – спросил Ваня, пока они приближались к ярко освещённым дверям подъезда.

– Точно сказать нельзя – всегда разный народ собирается. Но уж непременно будут хозяйка салона, Лиза, и сестра её, Глаша.

– Молодые?

– Лизе двадцать с небольшим, а Глаше около тридцати, она старая дева. При сестре что-то вроде горничной. Лиза её содержит.

– Вот как? Младшая – старшую? Это как? Богатый муж?

– Да, мужчина при деньгах. Но не муж… – поймав недоумённый взгляд Вани, Егор пояснил: – Обе из бедной семьи. Глаша работала горничной у богатых людей. Осиротели. Съёмную фатеру пришлось освободить. Ну, Глаша и взяла к себе малую, ей тогда и пятнадцати не было. Как-то зашёл к ним сын, да попалась она ему на глаза. Он ей сначала конфетку, потом серёжки, тут старшая сестра смекнула, что к чему, и устроила им свидание наедине.

– Какая низость!

– Ладно ты, низость… Зато теперь обе, как сыр в масле – фатера приличная, деньги, все дела.

– А почему он на ней не женился?

– Так он женат! Причём выгодно. Кстати, ты его тоже, скорее всего, сегодня увидишь. Придёт к зазнобе отдохнуть от семейной жизни.

Ваню передёрнуло.

– Фу, содержанка…

– Ладно ты! Напомнить тебе Евангелие? «Кто без греха, первый брось в неё камень…». Забыл? И вообще, девочка она не простая. Учится на Высших женских курсах, слушает историю и философию, и ещё уроки скульптуры берёт, чтобы соответствовать уровню своего сожителя…

– Зачем ей учиться? В учительши, что ли, пойдёт?

– Дурак ты! Лиза – современная девушка. Сейчас много таких: уехали в столицу из деревни, от родителей, можно сказать, в самостоятельную жизнь, зарабатывают своими руками, снимают – кто углы, кто комнаты, – и учатся. И политикой занимаются, и искусством интересуются. Я таких уважаю.

– Хорошо-хорошо. А ещё кто будет?

– Думаю, будет приятельница её, Матильда. Как раз из таких девушек. Машинисткой работает в издательстве и учится на женских курсах, там и с Лизой познакомилась, подруги они. Матильда комнату снимает на Васильевском.

– Как, как? Матильда?

– Вообще-то она Матрёна, но это же не камильфо. Вот она и решила, что будет она Матильда… И ещё ожидается пара человек… Не знаю точно, кто сегодня на огонёк забредёт. Лизе нравится воображать себя дамой полусвета. Для нас – посиделки, для неё – салон. Сейчас мода на всякие салоны. Богемы, понимаешь, развелось столько, что салоны, как грибы, появляются, чтобы всю эту богему приютить… Вот и у Лизы – кого только ни встретишь. Народ самый разный.

– Ты-то как с ней познакомился?

– Через Матильду… Она до того, как машинисткой в издательство устроилась, на Северной мануфактуре работала, а это рядом с нашим патронным. Я её и приметил – смотрю, девушка пригожая всё время на глаза попадается.

– Так она твоя зазноба, что ли?

– Можно и так сказать. А потом повезло ей – в издательство устроилась, как интеллигентная… Пришли, – Егор открыл тяжёлую дубовую дверь с застеклёнными проёмами, через которые на тёмную улицу падали жёлтые полосы света. С холодной улицы они попали в небольшой вестибюль, жарко отапливаемый камином. Сбоку от двери, за конторкой, восседал швейцар, бравый старик с военной выправкой, в несколько потёртой форме, украшенной двумя Георгиевскими крестами, полученными, вероятно, ещё в русско-турецкую войну. При виде посетителей он поднялся и отвесил им поклон.

– Добрый вечер, Семёныч, – поздоровался с ним, как со старым знакомым, Егор.

– Здравия желаю, Егор Петрович, – вежливо поклонился швейцар.

По лестнице с массивными перилами, которая показалась оробевшему Ване величественной и нарядной, хотя из украшений имелись только две головы льва на тумбах у подножия ступеней, молодые люди поднялись до шестого этажа, миновали его и очутились на самом верху, где располагались мансарды.

– Шикарно живут твои друзья, – вполголоса произнёс Ваня, не решаясь нарушить тишину парадной. – И швейцар, и лестница такая нарядная…

– Брось, – отмахнулся Егор. – ты швейцаров из респектабельных домов не видал. Вот там, действительно, и стать, и мундир нарядный. И верхнюю одежду снять помогают, и гардероб там имеется, и ковры на лестницах, а тут голые ступени… Ну, мы пришли.

Егор позвонил в одну из дверей, за которой слышались голоса и взрывы смеха. Им открыла девушка лет тридцати, худая, угловатая, с удлинённым лицом.

– Здравствуйте, Егор Петрович. Здравствуйте, барин, – слово «барин» относилось к Ване, отчего тот вспыхнул до корней волос и от смущения не ответил на её приветствие.

– Здравствуй, Глаша, – небрежно поздоровался Егор. Глаша помогла им раздеться, повесила верхнюю одежду на аккуратно прибитые вешалки и возвратилась в комнату.

– Кто это? – прошептал Ваня.

– Это Глаша и есть, Глафира Яковлевна, старшая сестра.

Молодые люди прошли в комнату, наполненную пепельным туманом от папирос. Центральное место в ней занимало витражное окно, выходящее на крышу. Интерьер комнаты показался неискушённому Ване роскошным: мраморный камин, украшенный золотыми часами, циферблат которых поддерживали две нимфы, стены, обитые непривычным для глаз бордовым штофом, картины, пестревшие яркими, сочными красками, и большие фотографии в рамочках, на которых были запечатлены обнажённые люди: девушки, сидящие и лежащие на диванах, с длинными папиросами в уголках губ или между пальцами, со спущенными чулочками, в сандалиях и туфельках, у зеркал, туалетных столиков, на фоне пейзажей и в интерьере комнат; но были и мужчины – мускулистые, усатые, похожие на борцов из цирка, хотя очень может быть, что позировали именно циркачи – борцы и акробаты. Впрочем, на одной из фотографий Ваня увидел клоуна – с грустными глазами и нарисованными чёрными чернилами слезами на бледной щеке, с опущенными уголками губ в рамке нарисованной улыбки. Он стоял на фоне голой стены, тощий, смущённый, прикрыв причинное место колпаком скомороха… Посередине комнаты стояли уголком два мягких дивана, с чехлом тоже бордового, в цвет стен, бархата, со множеством подушек, на которых были вышиты котики и цветочки. Между диванами стоял круглый столик из красного дерева на резных ножках, сервированный бутылками вина и закусками. На диванах располагалась компания – две девушки, одна из которых показалась ему ослепительной красавицей, и трое молодых мужчин. Глаша тут же проворно принесла откуда-то два бокала.

– А, Егор Петрович! – приветливо окликнула их та, что показалась красавицей. – О, вы не один! И кто этот красавчик? Матильда, тебе не кажется, что он на Есенина похож?

– Очень похож! Егор, знакомь.

– Господа! – торжественно провозгласил Егор. – Прошу любить и жаловать! Это Иван Фёдорович, князь.

– Князь?!

– Представьте! Это везунчик, каких мало. Его прошлое было окутано тайной, которая не так давно развеялась, принеся Ивану Фёдоровичу целое состояние. Не буду утомлять вас пересказом серой биографии нашего героя, она достаточно заурядна. Скажу лишь, что не так давно выяснилось, что он – единственный наследник одного князя – фамилию умолчим, и вот – вуаля, сей достойный юноша только что вступил в права наследства.

– Какое очаровательное враньё! – съязвила красавица.

– Враньё? – не растерялся Егор. – А как вы объясните вот это?

Он подёргал себя за лацканы пиджака.

– Костюмчик не дешёвый, – согласилась красавица.

– Этот костюм милостиво пожаловал мне князь. Он отмечает вступление в наследство, и ему благотворительность пока что в новинку.

Взоры всех присутствующих обратились к Ване. Ошеломлённый тем, как его представили, он, однако, не показал своего смущения, а расплылся в лучезарной улыбке, уместной для такой счастливой ситуации, и даже приосанился, входя в роль князя.

– Больше вам знать необязательно, – продолжал вещать Егор. – Достаточно того, что Иван Фёдорович позволил мне сообщить вам. А теперь – внимание, наш юный князь желает разделить с вами свою радость!

Ваня полез в карман и вытащил пачку банкнот, вид которых произвёл на присутствующих магическое впечатление.

– Спрячь, спрячь, – поспешно проговорил Егор, – это слишком много… Глафира Яковлевна, можно попросить вас сходить в магазин и привезти на извозчике, которого наш дорогой гость тоже оплатит, вина на всю компанию, самого дорогого, а также балык, заливную рыбу, грибков мочёных и… Заказывайте, господа, ну же! Пользуйтесь случаем!

– Буженину в черносливе!

– Икру севрюжью!

– Конфет французских!

– С удовольствием! – воскликнула Глаша, глаза которой вспыхнули, а щёки раскраснелись.

– Теперь мы верим, что вы – князь! – затараторила прекрасная незнакомка. – У простого человека не может быть столько денег.

– Да, – подхватила Матильда, – всё натурально. А как одет! Простой человек не может так одеваться.

– А если что, – подхватила её подруга, – мы вам поможем приодеться: посоветуем, расскажем, что сейчас в моде, проедем с вами по самым лучшим магазинам… Вы ведь недавно в Петрограде?

– Недавно… – только и успел вставить Ваня.

– Разве вы сами не видите? – перебил его Егор, очевидно, опасаясь, что неискушённый друг сболтнёт что-то лишнее. – Посмотрите, какой румянец! Вы когда-нибудь видели такой цвет лица в нашем угрюмом городе, отравленном туманами?

– Да, цвет лица – что надо, – вторила ему красавица. – Был бы у меня такой, я бы сколько на пудре и румянах сэкономила… Но давайте знакомиться! Я – Лизавета Яковлевна. Это – сестра моя, Глафира Яковлевна. А это – Матильда Михайловна. Это – Игнатий Иванович, он семинарист. Это – Захар Захарович, студент университета и мой друг детства. А это – наш будущий гений, художник, живописец, Велимир Водкопьянов. Без отчества: у них, у творческих людей, так уж принято…

– Кстати! – вмешался Егор. – Наш князь тоже балуется живописью. Он – неплохой художник. И, представьте, часть своего наследства он желает потратить на курсы живописи, на уроки от известных мастеров и, конечно, на путешествие по Италии, где он будет писать этюды на пленэре!

– Ах, князь, вы не могли лучше распорядиться своим состоянием, – затараторила Лизавета Яковлевна. – Это так мило!

– Князь! – всплеснул руками Велимир. – Я, конечно, пока не столь известный мастер, но, если изволите, я тоже готов преподать вам уроки рисунка, и сопроводить вас в Италию!

Ваня кивал с лучезарной улыбкой, а сам исподтишка рассматривал присутствующих. Чаще всего его взгляд останавливался на Лизе. Со слов Егора он представил её распутной женщиной, потасканной, утратившей свежесть и девичье очарование, размалёванной, с вульгарными манерами. А перед ним сидела совсем юная девочка, тонкая, так что, казалось, талию её можно перехватить двумя пальцами, с ангельской внешностью – копна непослушных каштановых кудрей, огромные карие глаза, длинные, загнутые ресницы, утончённые черты смугловатого, с ярким румянцем, лица. Над чувственным ртом – пикантная родинка. Одета скромно, по-домашнему – белая блузка с кружевным воротом, пожалуй, чересчур низко расстёгнутом, тёмная, из какой-то мягкой ткани, юбка.

Глафира совершенно не походила на сестру – худоба её была лишена изящества, черты угловатого лица слишком резки – длинноватый нос, узкие губы, мелкие, близко посаженные глаза, гладко зачёсанные волосы мышиного цвета открывали слишком крупный, зернистый лоб. На её неаппетитной фигуре как-то косо сидело простое серое платье, придававшее ей сходство с горничной. Ваня пытался найти что-то общее в этих столь разных лицах сестёр, но, ничего не найдя, переключил своё внимание на других присутствующих.

Матильда имела внешность неброскую – русые пышные волосы, откинутые назад, бледное измождённое личико с выражением меланхолии и грусти. Платье висело на впалой груди и казалось большим для её хрупкой фигурки. Она томно курила длинную папироску, грациозно держа её в своих тонких, нервных пальчиках.

Мужчины тоже выглядели очень по-разному. Игнат, которого представили, как семинариста, высокий брюнет с бледным, несколько желчным лицом и короткой бородкой, был одет в чёрный семинарский подрясник. Он постоянно скептически ухмылялся.

Студент Захар, блондин с волосами до плеч, мечтательным взглядом серых глаз и болезненным цветом лица, худенький, облачённый в тёмно-зелёный форменный костюм учащегося университета, казался неестественно возбуждённым.

Велимир, высокий, хорошо сложенный шатен, носил длинные волосы, выделялся оригинально сшитым костюмом, шею его небрежно обвивал широкий шарф фиалкового цвета.

Когда Глафира, ко всеобщей радости, наконец-то отправилась за покупками, никто в ожидании деликатесов не притронулся к скромным угощениям, состоявшим из ломтиков булки и долек мочёных яблок. До половины опорожнённая бутылка дешёвого вина тоже осталась нетронутой.

Разумеется, присутствующие старались втянуть нового знакомого в разговор, интересовались им, но он отмалчивался. А как только открывал рот, так и закрывал сразу, увидев выразительный взгляд Егора.

Долгожданное возвращение Глафиры и появление на столе бутылок с вином и закусок вызвали всеобщий восторг.

– Клянусь, я полтора года не ел ничего подобного! – вопил Велимир.

– А я такого вообще никогда в жизни не ел, – вторил ему Захар.

– Господа! Господа! – воскликнула Лиза. – Предлагаю выпить за знакомство!

Глафира разлила по бокалам из высокой бутыли с нарядной этикеткой вино, которое тут же, под звон бокалов и смех, было выпито.

– Наконец-то я пью нормальное вино! – воскликнула Лиза. – Наконец-то нашёлся настоящий мужчина, который в состоянии угостить даму!

Самому Ване вино показалось необычайно вкусным: он выпил полный бокал и как-то быстро захмелел. Когда гости несколько утолили свой голод, и восторги, вызванные невиданными яствами, поутихли, Лиза взяла на себя роль ведущей:

– Князь, если вы думаете, что мы собираемся здесь только для того, чтобы праздно проводить время, пить, хохотать и дурачиться, то с радостью сообщаю, что у нас здесь салон, который называется «Вечерняя мансарда». У нас собираются те, кто любит искусство.

– Современное искусство! – подчеркнул Велимир, подняв указательный палец.

– У нас собираются люди прогресса, – вдохновенно продолжала Лиза, – люди, которые любят современное искусство…

– А вы знаете, какое оно – современное искусство? – вмешался Велимир.

– Я думаю, что он вообще не знает, что такое искусство, – съязвил Егор. – Он ведь пока не брал уроков у таких мастеров, как наш Велимир.

Все рассмеялись и повернулись к Ване. Такое впечатление, что его подавали здесь, как новое блюдо, простое и пряное, что-то вроде солёных огурцов, приправленных укропом. Вроде просто, зато ядрёно, а главное, непривычно.

– Отчего же? – обиделся Ваня. – Я знаю, что такое искусство… Например, иконы в храме – это искусство.

– Иконы в храме – какая прелесть! – закатил глаза Велимир. – Князь, вы не возражаете, если я напишу ваш портрет?

– Чей? Мой? – смутился Ваня.

– Ну конечно! Вы очень колоритно выглядите!

– Если хотите…

– Очень хочу! Итак, князь, договорились, вы мне будете позировать.

– Договоритесь потом… Так вот, – Лиза вернула себе инициативу. – Если говорить просто – есть искусство старое, есть новое. Время же не стоит на месте. А какое время – такое и искусство. Мы – дети нового времени, дети двадцатого века. И нам уже не интересно и чуждо то, что волновало стариков. Например, Пушкин: «Мороз и солнце – день чудесный…» Как это пошло и плоско.

– Да, – подхватил Захар, – то ли дело Давид Бурлюк, вот где мощь!

Захар вскочил, скрестил руки на груди и, бросая на присутствующих устрашающие взгляды исподлобья, зловеще продекламировал:

«Небо – труп! Не больше!

Небо – смрадный труп.

Звёзды – черви, пьяные туманом.

Звёзды – черви, гнойная, живая сыпь!»

Вот это настоящая поэзия! – добавил он уже своим обычным голосом. – Какие образы! А какой реализм! Мы не хотим больше восторгаться бабочками и цветами. Жизнь – жестокая штука, и надо иметь мужество смотреть ей в глаза. Как вам стихи, Иван Фёдорович?

– Страшно, – признался Ваня.

– Князь, вы очень точно подбираете слова! – заметил Захар. – Я, как филолог, могу оценить… Именно страшно! А разве жизнь, а разве окружающая нас действительность – не страшная?

– Страшная, – согласился Ваня.

– Давид Бурлюк – гений! – воскликнула Лиза. – Давайте выпьем за него!

Бокалы наполнились кроваво-красным вином.

– Такая же история – во всех других видах искусства, – подхватил Велимир. – Например, в живописи. Кому сейчас интересны пресные пейзажи с солнышком и цветочками? Никому! Чёрный квадрат Малевича – вот вершина новаторства!

– Чёрный квадрат? – прошептал Ваня, широко раскрыв свои васильковые глаза.

– Картина такая – «Чёрный квадрат», – пояснил Велимир. – Он написал её изначально для декорации к спектаклю «Победа над солнцем». Чёрный квадрат заменил солнце. Чувствуете, как символично? О, Казимир Малевич – философ и мистик!

– Солнце заменится чёрным квадратом, небо свернётся, как свиток, и звёзды спадут, – воскликнул Ваня.

– Именно! Однако, откуда это? Как будто что-то знакомое.

– Он образно перефразировал Откровение Иоанна Богослова, – пояснил семинарист Игнат.

– Браво, князь! – присутствующие зааплодировали.

– Так, а что на картине-то нарисовано? – поинтересовался смущённый непривычным вниманием Ваня.

– Чёрный квадрат, только чёрный квадрат.

– Как – только квадрат?

– В том-то и дело! Это – ни на что не похоже. Это символ. Это – выражение идеи.

– Какой идеи?

– Идеи пустоты, мрачности, бессмысленности жизни. Изначально Малевич задумал «Чёрный квадрат» как триптих – чёрный квадрат, чёрный круг, чёрный крест. На своей выставке он повесил чёрный квадрат в красном углу, ну, то есть в углу, где обычно иконы. Только вместо икон – чёрный квадрат.

– Я была на этой выставке! – подхватила Лиза. – Это гениально! Только мне больше понравился чёрный круг. Он такой… как всевидящее око, чёрное око, которое за всеми нами наблюдает.

– Наблюдает и злорадствует! – подхватил Захар. – И глумится над нами!

– На меня больше впечатления произвёл чёрный крест, – перебил его Велимир. – Он такой зловещий…

– Ничего в нём зловещего! – возразила Лиза. – Так, кривенький, кособокий крестик.

– То и зловещее, что крест – и кривой.

– Господа, – вмешался в дискуссию Ваня. – Может, про крест не будем?

– Ах, да, забыл предупредить, наш князь – верующий, – язвительно улыбнулся Егор.

– Верующий? – машинально повторила Лиза.

– Веееерующий? – иронично протянула Матильда.

– Верующий? Какая прелесть! – закатил глаза Велимир. – Писать его, писать однозначно! Босиком, в распахнутой косоворотке, а на шее – этакий сермяжный крест на верёвке… Князь, простите, только внешность ваша уж больно крестьянская.

– Так я и есть крестьянин, – возразил Ваня.

– Князь большую часть жизни прожил в деревне, в крестьянской семье, – заметил Егор, сладострастно впиваясь в бутерброд с бужениной.

Захар пренебрежительно заметил:

– Сейчас быть верующим совершенно не модно и не современно! В наше-то время, когда наука так далеко продвинулась, быть верующим – это просто мракобесие.

– Но он же из деревни, – возразила Лиза.

– Ну так что, что из деревни? – обиделся Ваня. – В деревне тоже есть просвещение. Я и про теорию этого… Дарвина, слышал.

Слова его потонули во взрыве хохота охмелевших гостей.

– Глядите-ка! Прогресс уже и до деревни докатился.

– Господа! – вмешался в общую беседу до сих пор хмуро молчавший семинарист Игнат, выглядевший самым трезвым и задумчивым в этой компании. – Коли речь зашла о религии, то уместно будет мне вставить своё скромное слово.

– Говори, Игнат, режь правду-матку!

– Когда вы говорили об искусстве, я молчал, я не знаток, а коль речь зашла о религии, то позволю себе высказаться. Итак, господа, со всей ответственностью заявляю – Бога нет!

– Браво, Игнат! – раздались аплодисменты.

– Как – нет? – опешил Ваня, шокированный богохульством человека, готовящегося принять священнический сан.

– А вот так – нету, и всё тут! – развёл руками Игнат.

– Вы учитесь в семинарии… – начал было Ваня.

– И что? В семинарии я овладеваю ремеслом, таким же, как ремесло сапожника, или кузнеца, или портного… Это ремесло поможет мне заработать на хлеб насущный.

– Но как же: быть священником – и не веровать?!

– Милый мой, скажу вам страшную вещь: у нас в семинарии никто не верует, и не только молодёжь, но и преподаватели. И мы, семинаристы, тоже проникнуты прогрессивным духом времени. Например, мы у себя в семинарии тоже устраиваем забастовки.

– Забастовки? – машинально повторил Ваня.

– Да-с! Забастовки! Например, последняя забастовка была нами устроена во время поста, мы протестовали против того, что нас закормили киселём.

– Киселём?

– Представьте! Нет, я ничего не имею против киселя, но когда кисель на завтрак, кисель на обед, и так каждый день… Позвольте, это уже нарушение наших человеческих прав и свобод! Я вообще не понимаю, к чему эти посты? Разве что дань традиции… Католики, кстати, не постятся.

– Так что же, можно не поститься?

– Абсолютно! Это я вам как будущий служитель культа говорю. Судите сами, эти посты придумали особо фанатичные люди. Я не фанатик, и даже не верующий, так чего ради я должен отказывать себе в полноценном питании?

– Вот-вот, давайте есть и пить, потому что всё равно все умрём, – подхватил Захар.

– Вообще-то это слова апостола Павла, – снисходительно заметил Игнат. – И хотя высказаны они были с иронией, тем не менее я могу повторить их уже безо всякой иронии. И я говорю: господа, давайте есть и пить, потому что все мы умрём!

– Все мы умрём! Ах, какая прелесть! За это надо выпить! – подытожила Лиза. А Глафира с готовностью разлила по бокалам вино.

– Но послушайте, – не унимался взволнованный Ваня. – А как же причастие?

– В церковных циркулярах сказано, что достаточно причащаться один раз в год для того, чтобы считаться благонадёжным гражданином.

– В чём же благонадёжность?

– В том, милейший князь, что у нас православие – это государственная идеология, у нас религия связана с государственным устройством. А потому тот, кто причащается реже одного раза в год, считается вольнодумцем. Скажу больше: в каждом приходе священникам предписано отслеживать такие подозрительные элементы и выяснять, что у них на уме. А где можно выяснить? На исповеди.

– А как же тайна исповеди?

– От выше стоящих инстанций не должно быть тайн.

– И что – пишут?

– Пишут. Читают ли то, что они пишут? Это другое дело. Скорее всего, подшивают и кладут на полку пылиться. Бюрократия-с… Господа, сейчас везде одно сплошное вольнодумство. И оно не просто не пресекается, оно распространяется повсюду, как эпидемия, уже все охвачены им, и низы, и верхи, особенно верхи, даже власть предержащие.

– Зато жить теперь интересно – свобода! – подхватил Захар.

– То есть, это что получается, я могу посты не соблюдать, в церковь не ходить, и мне ничего за это не будет? – соображал Ваня.

– Ничего-с! Ровным счётом ничего-с! Доказательство – все эти милейшие люди… Господа, когда вы в последний раз были в церкви?

– Я уж и не помню. В детстве, – сказала Лиза.

– В прошлом году на Пасху, – подхватила Матильда и смущённо добавила: – я по привычке, больше не хожу.

– А чего туда ходить, если Бога нет? – пожал плечами Велимир.

– А если всё-таки, это, – не сдавался Ваня, – если всё-таки Бог – есть?

– Ну, смотрите, – снисходительно похлопал его по плечу Игнат. – Я сейчас скажу, и мне ничего не будет. Итак, торжественно заявляю: Бога – нет! Слышишь меня, Бог? Тебя – нет. Ты – выдумка дураков и трусов. А если ты есть – покарай меня, порази прямо сейчас, чтобы все здесь присутствующие уверовали в тебя и, как новые апостолы, понесли благую весть, убеждённые чудом. Ну, покарай, ну, молнию что ли какую пошли на меня! Или сделай так, чтобы я просто замертво упал… Ну! Тебя же нет! Нет! А потому ничего не будет! Ничего!

Ваня зажмурился от такого святотатства, а когда открыл глаза, увидел живого и невредимого Игната с воздетыми вверх руками. Постояв так с минуту, Игнат опустился на диван и устало воскликнул:

– Глафира Яковлевна, наливайте! Давайте выпьем за то, что Бога – нет! А стало быть, мы все свободны!

– За свободу, господа!

В этот момент раздался звонок в прихожей. Глафира пошла открывать и через минуту в комнате появились два импозантных мужчины. Один из них был уже знакомый нам Михаил Иннокентьевич Ковалевский, а другой – его однокурсник и старинный приятель Юрий Афанасьевич Кутафьев.

Когда-то они были очень дружны, но со временем пути их разошлись, однако у них сохранилась традиция – раз в год, обычно в самом его начале, встречаться в ресторане. Они заказывали отдельный кабинет, чинно – возраст всё-таки, выпивали и закусывали, немного вспоминали студенческие годы и старых друзей, немного рассказывали друг другу о том, как живётся каждому из них сейчас, но больше рассуждали на общие темы – особенно на политические. Впрочем, в то время о политике рассуждали все.

Однако сегодня их вечер не задался, так как именно сегодня Лиза вздумала устроить свой вечер и пригласила гостей, а Юрий не мог допустить, чтобы она принимала кого бы то ни было в его отсутствие. Отменять вечер с однокурсником он посчитал неудобным, так как договаривались заранее, а потому на протяжении тех полутора часов, что они провели в ресторане, он нервничал и поглядывал на часы. В итоге Михаил не выдержал и предложил разъезжаться. Когда они вышли на Невский, Юрий задумчиво произнёс:

– Невский производит на меня мистическое впечатление. Когда идёт снег, кажется, что это фантасмагория, а не город. Город – сон…

– Да уж, снегу намело невиданно, – подхватил Михаил. – Говорят, из четырёхсот вагонов с хлебом в город через снежные заносы добрались всего сто. Обстановка и без того наряжённая. А тут ещё такая неприятность для правительства. Даже погода против царя!

– Ох, чувствую я – что-то будет, – поёжился Юрий. – Причём в самое ближайшее время.

– Что будет? Или дворцовый переворот или бунт, – лениво заметил Михаил. – Ты куда сейчас? К своей пассии?

– Да, – Юрий смутился, как гимназист. – А почему ты так решил?

– Милый мой влюблённый! Что я – не видел, как ты всё время на часы посматривал? Уже понятно, что ты не к жене торопишься.

– Это правда, – усмехнулся Юрий.

Михаил вспомнил про Лили. В последнее время она утомляла его.

– Слушай, а ты не будешь против, если я поеду с тобой? Право, мы так мало повидались, а времена сейчас такие, что нельзя сказать, когда свидимся и свидимся ли вообще.

– Это точно! – поддержал его Юрий. – Что ж, я рад! Едем!

– За одним посмотрю на ту, которая свела с ума моего лучшего друга… Кстати, я заметил, как много событий в жизни у нас происходит синхронно. Не буду перечислять все, но как я в сорок встретил Лили и – пропал, так и ты в сорок встретил эту девочку… Сколько ей было на тот момент? Четырнадцать?

– Мне неприятно говорить об этом, – нахмурился Юрий. – Это действительно было сумасшествие, я ничего не мог с собой поделать.

– Брось! Я вовсе не хочу тебя осуждать… Однако, если ты так её любишь, почему не разошёлся с женой и не женился на ней?

– Что ты – как можно? Я же в законном, венчанном браке!

– И что? Лили разошлась и живёт в своё удовольствие.

– И грешит!

– А ты не грешишь? Тем, что изменяешь жене? Зато Лили, по крайне мере, не лжёт. А ты лжёшь! Не твой ли Бог сказал: «Отойдите от меня, лицемеры – не знаю вас!» Так что ты уже проклят. Поэтому твои мучения и метания на два фронта напрасны.