Самолёт Москва – Белград

– Вернёмся, переждём грозу там, – Полина махнула рукой в сторону кинотеатра.

Киру, у которой уже зуб на зуб не попадал, не пришлось долго уговаривать. В фойе кинотеатра было пусто, билетерша дремала на стуле, охраняя дверь в зал. Полина нацепила очки и подошла к афише: неизвестно, когда кончится гроза, можно ещё какой-нибудь фильм посмотреть. Судя по красиво выписанной тушью афише, через несколько минут должен был начаться «Гамлет», со Смоктуновским, этот старый, чёрно-белый фильм, повинуясь какой-то странной логике, втиснули между сеансами «Танцора диско». Полина вопросительно посмотрела на Киру, топтавшуюся рядом, та потешно сморщила носик. Ещё бы не сморщила: после зажигательных танцев и песен Митхуна Чакраборти смотреть «Гамлета» было совсем не комильфо.

– Это классика, Кира, не морщись, – строго сказала Полина и пошла будить билетершу.

После начальных титров Полину потянуло в сон, какое-то время она, подавляя зевки, мужественно боролась с дремотой, но потом не выдержала и уснула, как старая бабка. Ей снилась гроза с бесконечными раскатами грома, пару раз за сеанс Полина открывала глаза и понимала, что это просто музыка Шостаковича ломится ей в уши. После грозы пришел черед кривоногих шотландцев, которые долго и с удовольствием мучили её сон своими писклявыми волынками. Проснувшись к концу фильма, Полина повернулась на белеющий в темноте профиль Киры. На экране умирал белокурый Гамлет, и Кира умирала вместе с ним, сидела, подавшись вперёд и крепко сжав кулачки на подлокотниках кресла, её хорошенькое личико было исполнено такой бесконечной муки, оставаясь при этом по-детски простым и беззащитным, что Полина не знала плакать ей или смеяться.

К тому времени, как они вышли из кинотеатра, гроза уже давно закончилась, оставив после себя наэлектризованный воздух и зеркальные блюдца луж на потемневшем асфальте. Всю дорогу Кира шла молча, на вопросы отвечала невпопад, Полина замучилась хватать её за руку, когда она, не замечая ничего вокруг, так и норовила попасть ногами в лужу.

***

«Звонок в дверь в пять утра не похож на трель жаворонка. Телеграмма, что ли?», – думала Полина, открывая дверь. На пороге стояла Кира, кутаясь в свалявшийся пуховый платок и прижимая к груди какую-то книгу. Полина в который раз поразилась перламутрово-бирюзовой глубине и недетской серьёзности её глаз.

– Полина Аркадьевна! Я прочитала это. Я не могу спать. Это невыразимо прекрасно и невыразимо больно! – прошептала Кира, протягивая ей книгу.

Полина понимающе хмыкнула, прочитав название: «Гамлет», Шекспир.

– Мне так… Так давит внутри! Я не знаю… Что я чувствую?! Поговорите со мной, прямо сейчас, пожалуйста! Я умираю…

– Ну… Это же трагедия. Девять трупов, – рассмеялась Полина. Ей только литературных диспутов не хватало в такую рань!

– Вы не понимаете, – разочарованно протянула Кира на её иронию. – Вы ничего не понимаете… Я хочу туда, в Эльсинор, спасти его! Как мне попасть туда? Как?

Полина, вздохнув, втянула девочку в квартиру и, усадив в кресло, погладила по мягким, растрёпанным волосам:

– Надеюсь спасти ты хочешь Гамлета, а не Клавдия. Шучу. Милая моя, скажу честно, на меня эта пьеса не произвела особого впечатления, но был человек, который почувствовал то же, что и ты. Позже он напишет, что эта трагедия навеки ранит сердце болью очарования. Понимаешь? Боль очарования.

– Боль очарования? – оживилась Кира – Да, да… Именно! Кто был этот человек?

– Психолог Лев Выготский², в моей московской квартире должна быть его книга о Гамлете, принце Датском. Подожди-ка… Есть одно стихотворение… «Шестое чувство», Николая Гумилева – Полина подошла к шкафу, пробежалась кончиками пальцев по корешкам, выдернула из плотного ряда книг сборник поэтов Серебряного века и, открыв на нужной странице, протянула девочке.

– Вы хотите сказать, что боль очарования и шестое чувство – одно и тоже? Кричит мой дух… У меня не болит тело, совсем не болит, а внутри всё скрутило, дышать не могу. Зачем мне это? Что мне с этим делать? – спросила Кира, прочитав стихотворение и намотала на пальчик, серебристую в утреннем свете, прядь волос.

– Здесь тебе с этим точно делать нечего. Тебе надо уезжать отсюда. После поговорим, а покамест, извини, я иду спать, – ответила Полина, подавляя зевок.

– Подождите! – воскликнула Кира, схватив её за руку. – Гамлет мог победить?

– Мог. Теоретически.

– Почему не победил?

– Этого никто не знает, Кира. Рок. Или сам не захотел.

– Не захотел победить? Такое бывает?

– Бывает.

– Из-за слабости?

– И этого никто не знает, Кира. Осознанное поражение требует, знаешь ли, большого мужества. Его поражение было, безусловно, осознанным.

– Я придумаю другой конец. Пусть он победит. Можно, я пока здесь посижу? – попросила Кира, кутаясь в платок.

Засыпая, Полина подумала с неожиданным цинизмом: «Какой прекрасный экземпляр рода человеческого, редкое сочетание ума, красоты, чувственности. Она может много добиться, а добившись, поставить всё на карту, ни о чём не жалея. Ума ей не занимать, а вот рассудочности не хватает».

1984 год

На шестнадцатилетие Кира получила в подарок от Полины Аркадьевны тюбик перламутровой помады, комплект импортного белья и флакончик духов в белом флаконе. Белье было похоже на кружевное облачко, и Кира с сомнением подумала: «Ну и куда такое носить? Под школьную форму, что ли?» Нет, она прибережёт бельё для выпускного или, вообще, для свадьбы.

– Не откладывай на завтра то, что можно надеть сегодня, – рассмеялась Полина, узнав о её планах.

– У меня же ничего не растет, Полина Аркадьевна, – горестно призналась Кира, положив ладошки на грудь. – Уж я ем капусту, ем…

Полина приподняла её волосы и уверенно заявила:

– Ты будешь очень красивой женщиной, Кира. Не из каждого гадкого утёнка получается лебедь, но из тебя получится. Я же хирург всё-таки, знаю толк в костях и мясе, верь мне, девочка!

Кира, честно говоря, не особо в это верила. Как-то раз она подслушала разговор отчима с собутыльником. Мерзкий, грязный разговор…

– Старшая-то, ух, какая девка… Сиськи, как бидоны, задницей так вертит, любо посмотреть! Веришь, руки чешутся шлёпнуть со всей дури… А Кирка? Смотреть не на что, одно слово, доска, два соска.

У Киры противно засосало под ложечкой, раньше она и не догадывалась, что дядя Витя может так думать о них, причём, за сестру ей было обиднее, чем за себя. Она едва успела добежать до туалета, где её сразу же вырвало от отвращения к этим пьяным рожам.

***

Алёна хотела дублёнку, дублёнку, дублёнку! Это же ни в какие ворота не лезет! Она, студентка техникума, ходит в клетчатом пальто с кроличьим воротником. Из дома присылали копейки. Обидно было до слёз. Мать, как мастер и передовик производства, получала не меньше двухсот рубликов, отчим привозил с северов около трёхсот, а ей, как кость, кидали рублей двадцать да мешком картошки по осени отоваривали. Алёна все лето гнула спину в местном леспромхозе. А толку? К Новому году накопилось грош да маленько, остальные деньги, как будто в воздухе растаяли. Только импортные сапожки обошлись за сотню! Капроновые колготки, помады, тени, французская тушь в круглом тюбике и прочие девичьи радости тоже, промежду прочим, мани-мани стоили, да и поесть Алёна любила. Сапоги она не носила, берегла к дублёнке, которая тянула минимум на пятьсот рублей. И где взять такие деньжищи?

Для поднятия настроения Алена ходила на рынок. Почти каждый день. Конечно, на рынке на стипендию не разгуляешься, покупала иногда то квашеной капусты, то стакан семечек, лишь бы не с пустыми руками уйти, но особую слабость питала к мясному павильону, прямо слюной исходила на пахучее, копченое сало и румяную, домашнюю колбасу. Н-да, рынок – это рынок, это вам не магазин…

Сладкий аромат свежей свинины так назойливо щекотал ноздри, что она, не удержавшись, громко чихнула на весь павильон и смутилась, заметив пристальный взгляд высокого, широкоплечего парня, стоящего за прилавком. «Заманал пялиться», – подумала Алёна, доставая из кармана платок. Похоже её приняли за воровку. Парень, неожиданно робко для его комплекции, окликнул:

– Простите… Извините, можно вас на минуту?

Алена удивлённо переспросила:

– Меня? Вообще-то, я спешу, молодой человек!

– Вы забыли, заплатили и забыли. Здесь говяжья вырезка, – парень, который, судя по испачканному кровью фартуку, работал на рынке рубщиком, небрежно бросил на прилавок какой-то свёрток

Алёна ничего не понимала. Какая, к лешему, вырезка? У неё и на свиной хвостик-то денег нет! Молодой человек смущённо улыбался, моргая честными, молочно-голубыми глазами. Она пожала плечами и зашагала к выходу, но парень и не думал сдаваться, догнав её в два прыжка, попытался сунуть в руки тот самый свёрток. Алена процедила сквозь зубы:

– Да не покупала я это мясо! Откуда у меня деньги на вырезку? Студентка я, понятно?

Парень расплылся в довольной улыбке:

– Я так и понял, что ты голодная. Уж который раз замечаю, ходишь здесь, ходишь, а ничего не покупаешь. Держи, говорю! Меня, кстати, Гена зовут, я тут рубщиком работаю.

Алёна, сощурив травяные глаза, протянула:

– А-а… Ясно… Познакомиться хочешь? Думаешь, я так и растаяла из-за куска говядины? Да? Ты меня за кого принимаешь, Гена?

– Да ни за кого я тебя не принимаю! Познакомиться хочу, правда. Пойдём в кино сегодня? Фильм новый вышел, «Мы из джаза». Не хочешь? Как хочешь… Но вырезку всё равно возьми, я, если что, от всей души, – сказал Гена с обидой.

Алёна покосилась на свёрток. Ничего так, на килограмм потянет, не меньше.

– Ладно, Гена, пойдем в киношку. Только учти, не на последний сеанс и не на последний ряд! Меня Алёна зовут. Алёна Самсонова, – ответила она, забирая у парня вырезку.

Гена жил в частном доме вместе с матерью. Алена ей понравилась: здоровая, простая, опять же в техникуме учится на бухгалтера, не пэтэушница, а то, что из многодетной семьи, и в кармане вошь на аркане, это ничего, сговорчивей будет. Заметила мать и нежно-голубую дублёночку на плечах Алёны, ясно-понятно, Генка подарил. У него и деньги на рынке, и блат. Девка красивая, пусть все видят, какую кралю сына отхватил. Но уж больно бойка эта краля, с одной стороны с такой женой в жизни не пропадёшь, с другой – глаз да глаз нужен. Алена же почти влюбилась в Гену, даже спокойнее и добрее стала, когда к своим на побывку приезжала. А вот у Киры похоже зубки прорезались…

***

Алена схватила со стола сестры флакончик с лаком для ногтей:

– Ничего себе, сестрёнка, откуда такой лачок? Диор, что ли? Ты, смотрю, маникюр делаешь, не рано ли? Так, лак я у тебя конфискую до лучших времен.

Кира нахмурилась:

– Отдай. Это подарок Полины Аркадьевны, маникюр в моем возрасте делать не просто можно, а нужно. Пожалуйста, не бери без спросу мои вещи. Никогда. Я надеюсь, ты меня услышала.

Алена даже присвистнула от удивления и, не выпуская из рук флакончика, подразнила сестру:

– А что будет, если не услышала?

– Я просто выцарапаю тебе глаза, моя милая систер, окей? – спокойно ответила Кира.

Алена чуть в осадок не выпала: ничего себе, ляля выросла, в тихом омуте, как говориться…

– Ты, видимо, большого ума набралась у соседушки. Ничего, я с матерью поговорю, не фиг шастать по чужим квартирам. Дома дел полно. В Москву собралась на каникулах? Отчим на вахту отчалит, мать на сменах на заводе, кто с малым сидеть будет? – Алёна поставила лак на стол и, задрав нос, вышла из комнаты.

После разговора с сестрой Кира задумалась: мама и так с неохотой отпустила в Москву, ей пришлось самой договариваться с тёткой, чтобы та приглядела за братом. Мать, узнав об этом, недовольно фыркнула, потому что не терпеть не могла одалживаться у золовки, да и Полину Аркадьевну на дух не переносила после того случая. Если ещё и Алёнка постарается, то не видать Кире Москвы, как своих ушей. Что же делать?

На следующее утро завтракали втроём: Кира, Алёна и мать, брат и отчим отсыпались в выходной. Алёна бросала на Киру многозначительные взгляды и ехидно улыбалась. «Ну, всё, – подумала Кира, – сейчас будет бенефис актрисы погорелого театра Алёны Самсоновой». Что ж, посмотрим, чья возьмёт.

– Алён, извини, ты бы оделась уже, сидишь здесь в халатике, скоро дядя Витя и малой встанут, – потупив взгляд, кротко проговорила Кира.

Старшая сестра чуть не поперхнулась от возмущения: ах, ты ж…

– Ты что несёшь, курица! – Алёна замахнулась на сестру ложкой, её ситцевый халатик распахнулся, обнажив полную, белую грудь.

Анна, бросив на старшую дочь злобный взгляд, крикнула:

– А ну сядь! Стол перевернёшь, кобыла! Кира правильно говорит, совсем стыд потеряла, думаешь, не знаю, как ты там учишься! За просто так тебе дублёнки дарят и вырезкой кормят!

Алёна заплакала, у них с Генкой ничего не было, он не такой, чтобы… Мать совсем на своем Витеньке помешалась, родную дочь поносит! Покидав вещи в сумку, она в тот же день уехала Горький. Пусть живут как хотят, она знать их больше не желает, особенно эту Кирку!

Ночью Кира лежала, уставившись в потолок, и думала: "Я чудовище? Обидела сестру, расстроила маму… Но как же все просто, господи! Дергай людей за ниточки и получай, что хочешь. Без унижений, без страха. Я подумаю об этом завтра…"

Утром сбегала на почту и отбила сестре телеграмму: "Люблю тчк Прости тчк". Алёна, получив телеграмму, фыркнула. Вот и дура же, эта Кирка. Хорошо, хоть Генка телеграмму не видел, устроил бы сцену ревности. «Люблю. Прости». Но ответную телеграмму всё-таки отправила, с одним словом (деньги, вообще-то, надо экономить) – "Прощаю".

***

Москва ошеломила Киру суетой и шумом. Она со страхом смотрела на давку в метро, казалось, что стоит сделать только один шаг, и её тело без следа растворится в этом человеческом водовороте. Куда же так спешат москвичи в выходной? По каким таким неотложным делам? Кира крепко держалась за Полину Аркадьевну, но кто-то грубо толкнул в спину, она разжала пальцы, и людской поток за доли секунды унес её в сторону. Потеряв Полину Аркадьевну из виду, Кира в ужасе вертела головой, пока не сообразила прибиться к одной из мраморных колон. Жить здесь? Каждый день спускаться в эти катакомбы? Да ни за что! Когда перед ней, как из воздуха, возникло озабоченно лицо Полины, Кира чуть не запрыгала от радости.

Но была и другая Москва. Эта другая Москва поднималась в синее мартовское небо бисквитными шпилями высоток, проносилась автомобилями, пахла дорогими духами модно одетых женщин, сияла витринами магазинов, зазывала в театры и на выставки, источала аромат свежей сдобы и натурального кофе, сваренного в чудном ковшике, называемом «туркой».

Дом, в котором жила Полина Аркадьевна, так поразил воображение Киры своей сказочной красотой и трапециевидными выступами на фасаде, что она поначалу приняла его за музей.

В квартире пахло мужчиной, кофе и табаком. Кира растерянно посмотрела на мужскую одежду и обувь в прихожей.

– Здесь живет мой сын, – объяснила Полина, снимая сапоги. – Чего так испугалась? Он тебя не съест, даю слово.

На вешалке Кира пристроила свое пальтишко, как можно дальше от кожаной мужской куртки. Вот придёт этот Братислав домой и увидит её вещички, и поморщится, и скажет недовольно: «Кого это принесла нелёгкая? Понаехали тут всякие…»

Пока Полина разбирала вещи, Кира с робким любопытством рассматривала квартиру. Она такую обстановку раньше только в кино видела про старинную жизнь: резные книжные шкафы под самый потолок; на стенах, вместо ковров, картины; пол не из линолеума, а из настоящего, гладкого как каток, паркета. Больше всего ей понравилась настольная лампа с витражным абажуром, на латунной ножке в виде стебля с длинными, узкими листьями. Полина, заметив её интерес к лампе, пояснила:

– Это модерн, Кирочка. Необычно, правда? Милая, ты ложись, поспи с дороги, я пока займусь обедом, хорошо? После сходишь за хлебом, булочная на первом этаже, не заблудишься, не бойся.

Кира уснула, как только её голова коснулась подушки. В дороге выяснилось, что она совершенно не может спать в поезде, тем более на верхней полке, откуда всё время боялась грохнуться, а здесь, в тишине, так сладко спалось, да ещё этот, тягучий, тёплый запах… Проснувшись часа через два, Кира, растирая кончиками пальцев припухшие после сна веки, выразила полную боевую готовность отправиться за хлебом. Полина Аркадьевна написала на бумажке, что нужно купить в булочной: бородинский, батон московский и рогалики.

Выйдя из магазина, Кира достала из авоськи буханку бородинского и недоверчиво потянула носом: странный запах, вроде приятный, но странный.

Во двор въехала длинная, как сосиска, и блестящая, как начищенный башмак, машина, из которой вышел высокий пожилой мужчина. Кира ахнула. Да, это же её любимый артист! Евгений Яновский! Актёр обошёл автомобиль, открыл пассажирскую дверцу и подал руку яркой блондинке в песцовой шубке. «Ага, внучка!» – решила Кира. Девушка слегка коснулась губами щеки мужчины, что-то сказала, смеясь, и, цокая каблучкам, поспешила к тому же подъезду, что и Кира, и чуть не прищемила той нос массивной дверью. Хлопнув глазами от неожиданности, Кира неуверенно потянула на себя дверь и бочком прошмыгнула в подъезд. Она, вообще-то, здесь в гостях, а не просто так, вон, даже за хлебом сходила…

Когда Кира рассказала Полине Аркадьевне, что видела во дворе Евгения Яновского с внучкой, та удивлённо вскинула брови, а потом расхохоталась.

– Внучка? Катя – его жена, не помню какая по счёту, да он и сам не сразу вспомнит, – Полина посмотрела на часы и озабоченно сказала: —Кира, скоро вернётся мой сын, не удивляйся, пожалуйста, ничему. Братислав с четырёх лет живёт в Югославии, с отцом и его семьей. Сейчас ему двадцать семь лет, он переводчик, работает в Москве по контракту. Его походка покажется тебе немного странной, у него ампутирована ступня, во всем остальном мой сын самый обычный человек Ты деликатная девочка, и всё-таки прошу тебя не задавать лишних вопросов.

Кира молча кивнула, подумав про себя: «Надо же… Такой молодой, а уже калека! Бедный…» В их городе инвалиды работали в обувной мастерской при КБО и, она, забирая обувь из ремонта, всегда смущенно отводила взгляд от их увечий.

***

Любовь. Для Полины не было слова горше этого. Оно было пропитано не сладостью, а кровью её ребенка.

В молодости Полина была безусловной красавицей. Высокая, длинноногая, с осиной талией и копной каштановых волос, она напоминала зарубежных кинодив, а высокие скулы и чуть раскосые глаза так и вовсе делали её славянской копией Софи Лорен. Полина свою красоту понимала, но никогда не считала нужным излишне подчёркивать и умела напустить на себя строгости, отшивая назойливых кавалеров. Хирург не кокетка. Хотя, что скрывать, ей нравилось, что, благодаря своей красоте, она легко располагала к себе людей, причём не только мужчин, но и женщин.

Когда югославский врач Горан Тодич делал доклад на международном медицинском съезде, его взгляд был прикован к ней, и только к ней. Полина не особо сопротивлялась напору красивого и обходительного иностранца, к тому же Горан хорошо говорил по-русски, с приятным южным акцентом. Через год югослав сделал ей предложение. Полину волновали два вопроса: могут ли ей отказать в выезде в СФРЮ из-за родителей, и будет ли у неё возможность вернуться обратно в СССР в случае развода. Бывшая однокурсница, Таня Григорьева, посоветовала:

– Позвони Игорю Маркелову, учился на параллельном курсе, потом перевёлся в Новосибирск.

Полина пожала плечами, давая понять, что не помнит о ком идёт речь. Таня замахала руками:

– Да, вспомнишь! Он сейчас в Минздраве подвизается, врач из него никакой получился, путал пневмонию с пневмотораксом. Так вот, его отец – генерал с Лубянки, с горячим сердцем и холодной головой, поговори с Игорем, лишним не будет, он, кстати, нормальный, компанейский парень. Телефон я тебе дам.

Игорь легко согласился помочь, при встрече преподнес букет крупных бело-розовых хризантем, а когда узнал в чём дело, стал шутливо её отчитывать:

– Нет, нет, и ещё раз нет. Полина даже не проси, чтобы я хоть как-то, пусть даже косвенно, посодействовал отъезду такой красавицы из СССР? Да ни за что! Мы в Минздраве такую характеристику напишем, тебя за Уральский хребет не выпустят, я лично возьму это дело на контроль! Я же в тебя был влюблён, так сказать, на заре туманной юности! Не веришь? Честное слово!

Полина смеялась, думая, что этот Игорь и правда отличный парень, пожалуй, вокруг неё слишком много серьезных людей. Слишком много. Слишком серьёзных. Потом была ещё одна встреча, уже в театре, потом ещё одна, и ещё, и ещё…

Она влюбилась. В Игоря Маркелова. Не просто влюбилась, потеряла рассудок, сбрендила, сошла с ума… Удивлялась, как же она сразу не разглядела такое сокровище, ещё на первом курсе. Горан? Замечательный, добрый, внимательный, но он человек долга, слишком похож на неё саму, а Полине так хотелось лёгкости!

Через месяц отношений с Игорем, Полина поняла, что беременна, но, судя по сроку, это был ребенок Горана. Игорь, узнав, легкомысленно отмахнулся, мол, нашла проблему, родишь, запишешь на меня. Но Полина не могла так поступить с Гораном, позвонила ему и всё рассказала, просила прощения, плакала, умоляла забыть её.

Горан молчал. Полина, закусив губу, царапала ногтем эбонитовую телефонную трубку. Ей казалось, что все, кто был на Почтамте, затаили дыхание в ожидании его ответа: и молоденькая девушка в модных белых босоножках с крупными пряжками, и военный, читающий газету, и веселая парочка, украдкой целующаяся в дальнем углу. Все ждали, какой приговор получит Полина. Наконец Горан заговорил:

– Значит, не судьба, но у ребенка должна быть моя фамилия. Мы, сербы, детей не бросаем, я приеду, как смогу.

Когда кураж прошёл, Игорь понял, что натворил. Полина дурнела на глазах, разбухая, как тесто в кадушке. Муж брезгливо тыкал пальцем в её живот:

–Долго ещё ждать, я тоже не железный. Я мужчина, мне надо.

Полина его жалела. Его! Не себя! Не ребёнка! Закрывала глаза на его ночные загулы, плакала, ревновала, но по-бабьи глупо надеялась: вот рожу и будет всё по-прежнему. Отец и мать Игоря, её, конечно, не приняли, свекровь в глаза говорила, что Полина – подлая, охомутала Игоря, испортила ему жизнь.

Вопреки ожиданиям Полины, после рождения Славы стало совсем невыносимо. Игорь почти не появлялся дома, а когда приходил, то грубил, мог ударить. Почему она не развелась? На что надеялась? Впрочем, через год муж немного успокоился. В конце концов, ему было не так уж и плохо: ребёнка он почти не видел, Полина вышла на работу, денег не просила, обслуживала по первому требованию. Хорошо иметь под боком виноватую, красивую бабу, которая лишний раз рот боится открыть.

Когда приезжал Горан, они разыгрывали перед ним счастливую семью, но он не особо верил этому спектаклю. Полина выглядела забитой, сутулилась, её прекрасное точёное лицо стекло вниз и стало напоминать картины Сальвадора Дали. Больше всего Горан переживал за сына и, как оказалось, не зря.

Тот Новый год Полина встречала на дежурстве, Слава остался с Игорем, в 10 вечера должна была прийти няня. Ближе к одиннадцати привезли женщину с внематочной беременностью. Пациентка дотянула до последнего, всю предпраздничную неделю у неё ныл низ живота, но она не захотела портить Новый год мужу и детям и терпела боль, пока не грохнулась в обморок прямо на кухне. Когда Полина вышла из операционной, на часах было уже 2 часа ночи, она набрала домашний номер и услышала короткие гудки. Наверное, няня, уложив Славу, висит на телефоне, поздравляя с Новым годом многочисленную родню, а Игорь, разумеется, где-то гуляет. Надо что-то решать с её, так называемой семейной жизнью. Неужели у неё совсем не осталось гордости? Стыдно. Морок какой-то…

Недавно всплыла правда о том, почему Игорь исчез из института в 1947 году. История оказалась грязнее некуда: Игорь оказался причастен к организации подпольного абортария³, сам рук не пачкал, оперировал его одногруппник, Саша Громов, и, возомнив себя опытным хирургом, а не студентом, дооперировался до тюрьмы. Клиентками абортария были студентки и старшеклассницы, да не абы какие, а девицы из лучших московских семей. Все предприятие накрылось медным тазом, когда одна из девиц чуть не умерла на руках у родителей от кровопотери вследствие прободения стенки матки хирургическим инструментом. Громова посадили, а Игорь от греха подальше умотал доучиваться в Сибирь. Правда, подельника своего Игорь не забыл, посылки на зону отправлялись регулярно, после отсидки Громов был встречен, как родной, и тут же пристроен на должность завхоза в одну из клиник. Собственно, именно Громов и рассказал Полине эту историю, когда явился вдрызг пьяный просить денег в долг.

***

Няня, зараза такая, не пришла, а его ждали на даче друзья, шашлыки, шампанское, ёлка во дворе, ну и девочки, конечно. Куда ж без них? Славик сидел за столиком, калякая в альбоме карандашами. Игорь решился:

– Чувак, заканчивай свои каляки-маляки, поедем встречать Новый год в лес! Волков не испугаешься?

Слава важно заверил, что волки страшные только в сказках, и стал торопливо запихивать карандаши в коробку, боясь, что дядя Игорь передумает брать его с собой.

Вернувшись утром 1 января домой, Полина удивленно посмотрела на пустую вешалку. Где нянино пальто с рыжим воротником? Где шубка Славы? В квартире было подозрительно тихо. Телефонная трубка валялась на полу. Полина бросилась к пустой кроватке сына, неизвестно зачем откинула одеяло, простынку, матрас, заглянула под кровать, распрямилась и позвала сына по имени:

– Слава! Слава! Сыночек, я вернулась домой. Ты прячешься? Не бойся, выходи.

Сзади что-то зашуршало, Полина резко обернулась – никого.

Она несколько раз подряд от и до обыскала квартиру. Когда поняла, что уже по третьему разу, как заведенная, распахивает створки шкафа, заплакала, вцепившись, в похожую на разоренное гнездышко, детскую кроватку. Если с сыном что-то случилось, она… она выбросится в окно.

Свекор! Как же она сразу не сообразила! Вот кто может ей помочь! К счастью, свекор взял трубку после первого гудка, Полина, забыв поздороваться, выпалила:

– Александр Семенович, Игорь у вас? Нет? У меня сын пропал, вернулась после дежурства, а его нет. Игоря тоже нет. Няни нет. В квартире пусто. Помогите, пожалуйста…

– Я всё понял. Жди.

Но Полина не могла просто так сидеть и ждать, схватила с тумбочки записную книжку и стала обзванивать общих знакомых, но знакомые или не брали трубку, или отвечали недовольными, сонными голосами:

– Не знаем. Не видели. Не слышали.

Генерал перезвонил через час.

– Я тебе что сказал? Жди. Уже полчаса дозвониться не могу.

– Александр Семенович, прошу Вас… Что со Славой? Где он? Вы его нашли?

– Нашёл. Поля, крепись. Я сам отец…

– Что со Славой?!

– Он жив. В больнице. В Склифе. Его нашли в дачном поселке, в сугробе. Как он туда попал – непонятно. Ты эту няню давно знаешь?

– Вы же понимаете, Александр Семенович, что няня здесь не при чём! Вы же всё понимаете!

– Да не ори, ты так, – устало отмахнулся генерал, – знала, дура, за кого шла. Этот засранец у меня уже в печёнках сидит, иной раз, не поверишь, зашибить хочется. Сколько крови он нам с матерью попортил, сколько нервов помо…

– Александр Семенович, я не могу больше говорить! Мне к сыну надо!

– Не суетись. Я машину за тобой послал, дождись. Поля, ты давай это… Держись.

Она держалась. Слава остался жив, но из-за начавшейся гангрены, ему ампутировали ступню левой ноги.

Следователь кричал на Полину:

– Да тебя надо лишить родительских прав! Какая ты мать! Вспоминай, как ребенок оказался на этих дачах! Ты ещё за клевету ответишь, Игорь Александрович всю ночь был у родителей и никуда не отлучался, вот их показания!

Горан, подключив все связи, сразу же, как смог, вылетел в Москву, из аэропорта прямиком отправился в больницу. Увидев, Полину, сидящую в больничном коридоре, сжал кулаки, сдерживая себя из последних сил, чтобы не обрушиться на неё сотнями, тысячами упреков. Полина вздрогнула, когда он молча положил руку на её плечо, его поразила неестественная краснота её, опухшего, как подушка, лица. «Да, плохи дела», – подумал Горан, но на этот раз всё будет так, как он решил, и никак иначе.

– Полина, я забираю сына, ты должна дать своё согласие на смену гражданства Братислава. Теперь его будут звать так. Я лично поговорю с отцом этого ублюдка, чтобы всё устроилось, как можно быстрее. Не сопротивляйся. Не заставляй меня уговаривать тебя. У меня мало времени. Твои желания уже ничего не значат. Братислав будет жить со мной и моей женой в Сплите, у моря, на Адриатике, – Горан опустил голову. – Я не знаю, что еще сказать… Где сын?

– На перевязке, – отозвалась Полина «ватным» голосом.

Потом, когда сын уже стал взрослым, она всё-таки нашла в себе силы спросить его о той ночи, он рассказал всё, что мог вспомнить:

– Сначала мы долго ехали на дачу по лесной дороге, там елки по обочинам стояли, в шапках снега, как на новогодних открытках. Помню, как меня кормили конфетами на даче. Я проснулся в каком-то чулане от возни и стонов в углу, испугался, выбежал сначала в коридор, потом на улицу. Да, бурки свои не нашёл, сунул ноги в чьи-то тапки. На крыльце услышал за спиной рычание, обернулся, мама дорогая, волк! Знаешь, пасть такая огромная и зубы жёлтые. Смешно. Какие волки в дачном посёлке? Но я же тогда этого не знал, струхнул, кубарем с крыльца слетел – и к воротам. В тапках бежать было неудобно, я в них по снегу шаркал, как на лыжах. Заблудился. Плакал. Потом уже только больницу помню. Всё. Знаешь, что самое обидное? Мне на даче какая-то девушка подарила игрушечного зайца с барабаном и деревянными палочками, а я его потерял. Жаль. Красивый был барабан. Красный, блестящий, да и заяц тоже ничего.

Горан и Слава улетели в Югославию в начале апреля 1964 года. Полина вернулась из аэропорта в опустевшую квартиру, подошла к зеркалу и, усмехнувшись, спросила свое отражение: «Весело веселье, тяжело похмелье?». Зеркало потемнело, черты лица, теряя друг друга, поплыли, как в комнате смеха, Полина показала отражению язык.

Она не любила сына. Она была плохой матерью. В год отдала в ясли, отдала бы и раньше, если бы он коклюшем не заболел. Потом спихнула на пятидневку. Когда ей было заниматься сыном? У неё же был Игорь, клиника, докторская диссертация. Только Горан и любил его по-настоящему.

Полина почувствовала резкую, пульсирующую боль в сердце, как будто невидимая рука раз за разом вонзала нож под ребра. Когда приехала скорая, от боли уже сводило челюсть. Через месяц, оправившись от инфаркта, хирург-гинеколог Виноградова вернулась к работе.