Buch lesen: «Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть I: 1878 – лето 1907 года»

Под общей редакцией

чл.-корр. РАН С. В. Мироненко

Научный редактор

д. э. н. А. А. Белых

В книге использованы документы ГА РФ, РГАСПИ, Красноярского краевого архива

Рецензенты Л. А. Роговая, О. В. Хлевнюк

© О. Эдельман, 2021

© Издательство Института Гайдара, 2021

Введение
Дореволюционная биография Сталина: источники, историография, проблемы

Кажется, что книге о жизни Сталина до революции следует иметь в заглавии слово «молодой», «молодость». Между тем Иосифу Виссарионовичу Джугашвили, более известному как Сталин, к моменту свержения самодержавия было 38 лет. К 1917 г. он уже отнюдь не был молод. Более половины из отведенных ему судьбой 74 лет он провел при старом режиме, а к революции подошел вполне зрелым, сложившимся человеком. Странно, что при неослабевающем внимании к Сталину и феномену сталинизма эта часть его биографии до сих пор недостаточно изучена, изобилует неясностями, пробелами, слухами и версиями разной степени фантастичности и недостоверности.

Фигура Сталина в период руководства Советским Союзом находится в центре внимания, и он же в роли революционера-подпольщика продолжает оставаться в тени. С одной стороны, это совершенно естественно. С другой – все же несколько странно приступать к изучению биографии исторического деятеля в его 40-летнем возрасте, почти не зная предыстории. Чем конкретно он занимался в революционном подполье? Какой опыт – политический, житейский, человеческий – мог оттуда вынести? Что умел, в чем преуспел, чем ему никогда прежде не случалось заниматься (помимо тех очевидных соображений, что он прежде, конечно же, не управлял государством, не командовал армиями, не вел переговоров с главами других государств – но как раз такого рода вещами любой вышедший на должный уровень политик или полководец когда-то начинает заниматься впервые). Как оценить его образованность, насколько идейным человеком он был, когда и в какой мере успел изучить марксистскую теорию? Почему стал большевиком? Какие отношения связывали его с Лениным? А с другими соратниками по подполью? Серго Орджоникидзе, Климент Ворошилов, Вячеслав Молотов, Михаил Калинин – эти люди, вместе со Сталиным оказавшиеся у власти, были его товарищами по подполью (одни давними, другие не очень), как и многие из тех, кого он уничтожил (со Львом Каменевым они познакомились еще в 1904 г. в Тифлисе). Другие соратники во власть не попали, хотя и среди них были те, кто благополучно жил и имел тихие почетные должности при сталинском режиме (Сергей Аллилуев, Михаил Цхакая), и те, кто оказался в числе репрессированных. Существовали и очень давние политические противники, такие как Ной Жордания, Карло Чхеидзе, Ираклий Церетели. Истории взаимоотношений, товарищества, вражды, сложившихся мнений друг о друге начались задолго до 1917 г. и не могли не сказываться впоследствии. После Октябрьской революции Сталин, как и его соратники по партии, пришел к власти с багажом жизненного опыта, приобретенного именно в революционном подполье. Это было и специфическое знание страны и народа (взгляд подпольщика, вовлекающего рабочих в революционные кружки и массовые акции, взгляд ссыльного, очутившегося среди обывателей Вологды, Сольвычегодска, Туруханска), и усвоенные методы действий, и опыт личного общения.

Начало сталинской биографии изучено слабо, это имеет серьезные причины, не исчерпывающиеся тем очевидным фактом, что вторая половина его жизни представляется гораздо более значимой. Сыграло свою роль и традиционное деление исследовательской специализации на «досоветский» и «советский» период, и заметная в постсоветские десятилетия потеря интереса к некогда набившей оскомину истории большевистской партии. В сущности, она пока так и не подверглась пересмотру, что становится все более зияющим историографическим пробелом. Для понимания биографии Сталина-революционера недостает обновленного, очищенного от фальсификаций и цензурных изъятий историко-партийного и историко-революционного контекста, без которого невозможно обсуждать его личность.

Предлагаемая вниманию читателя работа имела целью собрать воедино основной корпус документальных источников о жизни И. В. Джугашвили до Февральской революции 1917 г. и сопроводить их детальным авторским текстом, причем так, чтобы и то и другое присутствовали в каждой главе. Эта не вполне обычная структура, соединяющая сборник документов с биографической монографией, была выбрана из-за специфики темы и материала. От мысли о традиционном сборнике документов пришлось отказаться из-за особенно сложной в случае сталинской биографики проблемы достоверности информации, сообщаемой документами, прежде всего мемуарными источниками. Они практически не подлежат простому чтению без детального сопоставления, критического разбора и приведения часто замалчиваемого и искажаемого исторического контекста. Кроме того, биография Сталина успела обрасти слоями противоречивых версий, умолчаний и легенд, без своеобразной «расчистки» которых невозможно выстроить более или менее правдивую картину.

Исследователь, принявшийся за дореволюционный период жизни Иосифа Джугашвили, вынужден столкнуться с рядом трудностей методического и технического характера. Технические связаны с необходимостью масштабного поиска документов, распыленных по десяткам и сотням архивных дел и порожденных сложнейшим делопроизводством политической полиции Российской империи. Методические же коренятся в той источниковедческой головоломке, с которой приходится иметь дело историку, собравшему наконец достаточно представительный документальный комплекс. Не существует ни одной категории источников о молодом Сталине, которые можно было бы счесть априори более или менее объективными и заслуживающими доверия. Иосиф Джугашвили рос, взрослел, начинал самостоятельную жизнь в среде, где не вели дневников и почти не писали писем. Идея записать воспоминания о нем появлялась лишь вместе с появлением и развитием культа его личности, от которого ни один мемуарист не мог быть свободен, вне зависимости от того, был он другом или недругом. Большевики-сталинисты и большевики, Сталиным репрессированные, меньшевики-эмигранты – каждый исходил из собственной позиции, положения и судьбы, и это не могло не отразиться на содержании мемуаров. Царские жандармы оставили обильную документацию, но по понятным причинам их осведомленность о делах РСДРП была ограниченной.

Сталинская биография во всех ее аспектах и во все времена была чрезвычайно политизирована, причем разнонаправленные и даже взаимоисключающие позиции авторов со временем наслаивались друг на друга, зачастую создавая весьма причудливые сплавы. К примеру, до сих пор не вполне забыт вопрос о «завещании Ленина». Между тем сам Ленин давно уже перестал быть почитаемым вождем и носителем абсолютной истины, к тому же вне большевистской парадигмы невозможно всерьез оценивать Сталина с точки зрения того, был ли он верным учеником и соратником Ленина. Однако, когда нужно уличить Сталина, участники дискуссий склонны опять прибегнуть к ленинскому авторитету. Другой пример – это вопрос о знаменитой тифлисской экспроприации 1907 г. Грузинские меньшевики тогда же обвинили Кобу в ее организации и даже личном участии, хотя никаких серьезных тому доказательств нет, но и среди большевиков в 1920-е гг. ходили упорные слухи, что Сталин все-таки был причастен к «тифлисскому эксу». Применительно к нему в устах старых большевиков слухи эти принимали характер компрометирующих, хотя одновременно в советских изданиях «тифлисский экс» преподносился как один из подвигов Камо, то есть Сталину ставили в вину ту самую акцию, за которую Камо считали героем. Изобличавшие Сталина за экспроприаторство большевики отнюдь не считали себя ревизионистами партийной истории и от большевизма не открещивались. В то же время никто из них не предъявлял претензий, к примеру, Емельяну Ярославскому, который возглавлял большевистскую боевую группу на Урале и экспроприаций за ним числилось не в пример больше. Как ни странно, обвиняя Сталина в причастности к «эксу», большевики вторили своим ярым врагам – грузинским меньшевикам, продолжавшим в эмиграции публицистическую борьбу, решительно обвиняя Кобу в организации не только тифлисской экспроприации, но и других террористических акций и вообще в руководстве львиной долей бандитских выступлений в Грузии (со своей стороны преувеличивая его роль – будто бы этому человеку непременно следовало приписывать руководство хоть чем-нибудь). Воспоминаниями эмигрантов пользовались как основным источником западные авторы книг о Сталине, и этот эпизод довольно устойчиво трактовался как порочащий советского вождя. При жизни Сталина в советской печати этот вопрос не обсуждался, да и о Камо почти перестали упоминать. После XX съезда КПСС и разоблачения культа личности стали слышнее голоса старых большевиков, многие из которых вернулись из лагерей и ссылок. Они сохраняли верность убеждениям своей молодости и охотно приняли и поддержали хрущевскую концепцию извращения Сталиным ленинских норм партийной жизни. Их стараниями возродились слухи об участии Кобы в «тифлисском эксе», опять же с негативной оценкой. При этом в пропагандистскую историко-партийную литературу вернулся героизированный образ Камо, более того, выходили книги, где организация тифлисской экспроприации… ставилась в заслугу Степану Шаумяну, одному из 26 бакинских комиссаров¹.

Враги Сталина любили задним числом упрекать его в трусости. Оставим в стороне вопрос, каким образом трусливый человек вообще оказался бы в революционном подполье. Кобу называли трусом, но также главой боевиков-террористов, участником (лично!) тифлисской экспроприации и, наконец, бандитом-уголовником. Как согласовать все это? Можно вообразить совмещение в одном лице боевика, экспроприатора и уголовника; однако как тот же самый деятель мог оказаться человеком не в меру боязливым? Остается констатировать полнейшую непоследовательность сталинских врагов.

Что касается его апологетов, то содержание их мемуарных рассказов менялось в зависимости от смены политического и идеологического курса, так что зачастую важно не столько то, что говорит рассказчик, сколько дата, когда рассказ записан. Это несколько сходно с ходившей в СССР графической антисоветской шуткой: чертились расходящиеся из одной точки две прямые линии, а между ними змеящаяся кривая. Прямые обозначали соответственно «левый уклон» и «правый уклон», кривая – «генеральную линию партии».

О Сталине существует такое множество работ, что даже простое их перечисление является задачей непосильной. Однако, за несколькими исключениями, трудам многочисленных биографов Сталина свойственна общая особенность: о дореволюционном периоде десятилетиями писали, используя весьма узкий круг свидетельств и источников, введенных в оборот достаточно давно и кочующих из книги в книгу. Причем вернее даже было бы говорить о наличии в историографии двух несходных и лишь отчасти пересекающихся наборов фактических сведений и цитат: одни фигурировали в официальной прижизненной сталинской биографии, писавшейся в СССР (а также в зависимых от нее западных текстах, таких как книга Анри Барбюса «Сталин»), другие – в работах, вышедших за рубежом.

При жизни Сталина любые биографические материалы о нем в СССР публиковались весьма сдержанно, даже скупо. Документальные публикации строго дозировались и исчисляются единицами. То же касается книг и статей о его революционном прошлом. Жесткий контроль за всем, что публиковалось относительно сталинской биографии, имел свою предысторию и причины.

Первая известная попытка найти в прошлом Сталина компрометирующие сведения относится еще к 1918 г. Лидер меньшевиков Ю. О. Мартов в статье в № 51 газеты «Вперед» заявил, что Сталин в свое время был исключен из партии за участие в тифлисской экспроприации 1907 г. Сталин обратился в революционный трибунал с жалобой на публичную клевету со стороны Мартова. Решение революционного трибунала оказалось крайне невнятным и относилось только к вопросу о том, было ли исключение из партии; вопросом о причастности Сталина к экспроприации трибунал не занимался (подробнее см. гл. 14²).

Не зная логики внутрипартийных баталий, взаимных обвинений и предрассудков, зачастую сложно объяснить, почему та или иная деталь рассматривалась как компрометирующая, замалчивалась одними и вытаскивалась на свет другими. К примеру, какая, казалось бы, беда в том, что в декабре 1925 г. центральный орган Закавказского краевого комитета ВКП (б) газета «Заря Востока» опубликовала под рубрикой «Двадцатилетие революции 1905 г.» два архивных документа: письмо Сталина из сольвычегодской ссылки и донесение начальника Тифлисского охранного отделения ротмистра Карпова, сообщавшее, что Иосиф Джугашвили в 1905 г. был арестован и бежал из тюрьмы? Или что в 1929 г., к 50-летнему юбилею вождя, та же «Заря Востока» и «Бакинский рабочий» поместили найденную в архиве бывшего Бакинского губернского жандармского управления фотографию Кобы, указав, что она относится к 1905 г.?³ А проблема была в том, что со времен подполья считалось, что если кого-то арестовали и вскоре отпустили, то это бросает на него серьезные подозрения: значит, во время допросов его завербовали и теперь он полицейский осведомитель (см. гл. 10). Сталин же, заполняя после революции биографические анкеты, ареста в 1905 г. не указывал. Возникало подозрение, что он его скрывал, потому что был завербован. Сейчас, собрав большой массив жандармских документов, можно уверенно утверждать, что этого ареста не было, после побега из первой ссылки в январе 1904 г. Джугашвили не попадался в руки полиции вплоть до 1908 г. Но в 1920-е гг. история самой партии и биографии виднейших большевиков еще не имели четкой хронологии, даты путались, все было неясным и неочевидным. Не менее подозрительным, чем арест и освобождение, мог казаться и слишком легкий побег. О побеге Джугашвили из Иркутской губернии в начале 1904 г. как раз и ходили нехорошие слухи, будто бежал он с согласия жандармов (см. гл. 7). Впрочем, невозможно определить, в какой момент эти слухи возникли: тогда же или значительно позже. Публикация тюремной фотографии Иосифа Джугашвили с датой «1905 год» могла, конечно, быть невинной ошибкой, этого нельзя исключить, но гораздо вероятнее, что это был коварный подкоп под его репутацию.

Еще более очевидным компрометирующим материалом было опубликованное письмо Сталина из Сольвычегодска, где он со свойственной ему грубоватой иронией обозвал развернутую тогда Лениным борьбу с очередными партийными оппонентами «бурей в стакане воды» (см. гл. 20, док. 6). Несогласие с ленинской линией в 1920-х гг. стало считаться одним из худших большевистских грехов, поскольку в ходе соперничества за место партийного лидера, освободившееся после смерти Ленина, серьезным аргументом стала былая близость к Ильичу. Как этот аргумент использовался в борьбе за власть, убедительно показал Р. Такер⁴.

Публикации в закавказских газетах в декабре 1925 г. служат иллюстрацией того, что внутрипартийная интрига не сводилась к соперничеству в узкой руководящей группе. Верхушка Закавказского краевого комитета ВКп(б) вела какую-то свою игру, и особенно странно, что первым секретарем крайкома в тот момент был Серго Орджоникидзе, который считался человеком, близким к Сталину. Очевидно, мы недостаточно знаем о подспудных процессах, происходивших в местных комитетах ВКП(б), их цели и участники нуждаются в дальнейшем изучении. Немаловажно, по-видимому, что указанные публикации появились как раз в те дни, когда проходил XIV съезд ВКП (б), ставший одним из этапов борьбы Сталина за власть.

В преддверии 25-летнего юбилея бакинской социал-демократической организации в 1923 г. в Баку местным Истпартом был издан сборник «Из прошлого». В 1924 г. под эгидой Бакинского комитета Компартии Азербайджана вышли одновременно две книги под схожими названиями: «25 лет Бакинской организации большевиков (основные моменты развития Бакинской организации)» и «Двадцать пять лет Бакинской организации большевиков». Первая представляла собой небольшой исторический очерк, составленный Истпартом при ЦК и БК АзКП, вторая – сборник воспоминаний и статей. В нем, как и в сборнике «Из прошлого», участвовали такие заметные партийные деятели, как А. И. Микоян, С. М. Эфендиев, М. Мамедъяров, А. Стопани, А. Енукидзе, С. Орджоникидзе, В. Стуруа, Г. Стуруа, С. Я. Аллилуев. Изумительной особенностью обоих сборников является почти полное отсутствие имени Сталина, есть только несколько скупых упоминаний. О нем нет ни слова даже в статье С. Аллилуева (который десяток лет спустя превратил воспоминания о собственном революционном прошлом и о дружбе со Сталиным чуть ли не в главное свое занятие). А ведь именно в бакинском подполье Сталин сделал революционную карьеру и выдвинулся в число ведущих большевиков. Умолчание о нем выглядит нарочитым, демонстративным. Очевидно, это было следствием неприязненного отношения к Сталину в тогдашней верхушке бакинского партийного руководства, под влиянием или в угоду которой его имя исчезло из статей не только сугубо местных деятелей, но и Микояна, Орджоникидзе, Аллилуева. Мы не знаем точно истоков и конкретных причин этой враждебности, но можно предположить, что здесь имелись два разновременных пласта. После гибели 26 бакинских комиссаров Сталина упрекали в том, что он, находясь на Царицынском фронте, не пришел на помощь Шаумяну и бакинской коммуне. А это заставило вспоминать, актуализировало какие-то давние, дореволюционные еще счеты. В чем они состояли, не ясно; по сведениям опытных исследователей темы, речь могла идти об обстоятельствах, касавшихся бакинской подпольной типографии⁵. Видимо, отсюда же, из Баку 1920-х гг., происходит передававшаяся устно и всплывшая много позже, в годы хрущевской оттепели, со ссылкой на старых большевиков версия о том, будто Сталин вообще не играл никакой роли в кавказском революционном движении.

В 1927 г. в грузинском Госиздате на русском языке вышла книга Ф. И. Махарадзе «Очерки революционного движения в Закавказье». Филипп Махарадзе был видным грузинским большевиком, десятью годами старше Иосифа Джугашвили, учился в той же Тифлисской духовной семинарии, с 1903 г. входил в состав Кавказского союзного комитета РСДРП. В советское время Махарадзе занимал крупные государственные посты в Грузии, был председателем ЦИК и СНК Грузинской ССР, председателем Госплана, ЦИК ЗСФСР. Позднее, в разгар политического террора в 1938 г., Махарадзе стал председателем Президиума Верховного Совета Грузинской ССР и заместителем председателя Президиума Верховного Совета СССР. Одновременно он являлся директором грузинского Института марксизма-ленинизма. Жертвой политического террора Махарадзе не стал и мирно скончался в декабре 1941 г. в Тбилиси. Упомянутая его книга о революционном движении в Закавказье отличается той же особенностью, что и бакинские юбилейные издания к 25-летию партийной организации: Сталин в ней не упоминается. Махарадзе даже батумскую стачку и демонстрацию 1902 г. ухитрился описать, ни слова не сказав о Сталине. Впрочем, как и авторы очерка к 25-летию бакинской организации, Махарадзе вообще старался называть минимум имен. Какие именно старые счеты были к Сталину у тбилисских большевиков, не ясно. Пока эта тема не исследована глубже, можно лишь констатировать такого рода факты. Возможно, там же – в партийных склоках начала 1920-х гг. – следует искать и истоки настойчиво циркулировавших в Закавказье слухов, что Коба был уголовником, налетчиком, главарем банды (см. гл. 10).

В 1924 г. во втором номере журнала «Печать и революция» впервые были изданы письма Я. М. Свердлова из туруханской ссылки, в которых он жаловался на Сталина, бывшего его товарищем по изгнанию, охарактеризовав его как «слишком большого индивидуалиста в обыденной жизни». Это, несомненно, был еще один шаг в той же внутрипартийной борьбе биографий и компроматов. На все эти публикации обратил пристальное внимание Л. Д. Троцкий: в заметке «К политической биографии Сталина» он обсуждал и документы 1905 г., и слухи об участии Кобы в тифлисской экспроприации, и письмо из Сольвычегодска, а в бумагах его сохранилась копия публикации в «Заре Востока»⁶. Эти работы Троцкого о Сталине написаны позднее, не были опубликованы при жизни автора и принадлежат уже к эмигрантской линии обсуждения прошлого советского диктатора. Но то обстоятельство, что Троцкий был убит, не успев закончить работу над сталинской биографией («У каждой книги своя судьба. Но не каждого автора убивают во время работы над текстом по приказанию героя его произведения»)⁷, только подчеркивает, насколько острой была эта тема.

Еще один нехороший слух кавказского происхождения о Кобе, ходивший в партийной среде, – это подозрение, что он являлся агентом охранки. Обвинение гораздо более серьезное с точки зрения ветеранов подполья, нежели слухи о причастности к экспроприациям. Упомянутые выше публикации 1920-х гг. содержат намеки этого рода; С. Шаумян в своем окружении говорил, будто его арест был следствием сотрудничества Кобы с охранкой (см. гл. 19). Очень прозрачные намеки на провокаторство Кобы находим даже в автобиографическом романе бывшего бакинского подпольщика⁸, опубликованном в 1925 г. в Ленинграде, где либо редакторы, не знавшие бакинских слухов, не заметили в тексте этот опасный момент (что, по правде говоря, сомнительно), либо же выход книги был еще одним из антисталинских маневров, на этот раз со стороны верхушки ленинградской партийной организации во главе с председателем Петроградского совета Г. Е. Зиновьевым, который на XIV съезде партии выступил с критикой Сталина. Однако все архивные поиски не дали решительно никаких достоверных документальных подтверждений сотрудничества Иосифа Джугашвили с полицией, зато нашлось много серьезных аргументов, опровергающих выдвинутые подозрения⁹. Этот вопрос подробно рассмотрен крупным знатоком архивов Департамента полиции и приемов агентурной работы того времени З. И. Перегудовой. Она с исчерпывающей убедительностью доказала, что так называемое письмо Еремина, документ, опубликованный И. Левином в 1956 г. в журнале Life, якобы происходивший из переписки жандармских офицеров и свидетельствовавший о сотрудничестве Сталина с охранкой, является подделкой, изготовленной в среде эмигрантов, вероятно, бывшим жандармским офицером Руссияновым¹⁰. В настоящей книге возникавшие в разное время слухи и подозрения о связях Кобы с охранкой рассматриваются в соответствующих главах. Проблемой является время появления этих слухов. Возникли они более или менее вскоре после событий еще до революции или же появились много позже и были озвучены политическими врагами Сталина? Известные примеры первого рода относятся к кавказскому периоду его жизни, то есть можно с известной осторожностью вычленить бытовавшие в Закавказье до 1917 г. слухи о его провокаторстве.

А вот что касается того промежутка времени, когда И. Джугашвили покинул Закавказье и стал деятелем общероссийского уровня (после вологодской ссылки, то есть с 1912 г.), то синхронных слухов о его сотрудничестве с полицией не заметно. Письмо Еремина, датированное летом 1913 г. (насколько это можно сказать о фальсификации), по содержанию отсылает также к периоду пребывания Кобы в Закавказье. Оно является в чистом виде продуктом эмигрантских кругов, и из появления этой фальшивки никоим образом не вытекает, что в 1913 г. в большевистской среде кто-то подозревал Сталина как секретного сотрудника. То же можно сказать о статье советского перебежчика А. Орлова: она доказывает в лучшем случае бытование таких слухов после революции, а не до нее¹¹. А версия, будто бы о связи Сталина с охранкой свидетельствуют его отношения с Р. Малиновским, вообще появилась в годы перестроечных поспешных публикаций и есть не что иное, как плод недоразумения и недостаточной исследовательской компетентности. Таким образом, до сих пор прямых либо косвенных документальных доказательств связей Сталина с охранкой выявить не удалось, а выдвигавшиеся прежде версии не выдерживают критики¹².

В общем, нет ничего удивительного в том, что, утвердившись у власти, Сталин к началу 1930-х гг. взял под твердый контроль все, что выходило из печати не только касательно его собственного революционного прошлого, но и вообще истории партии. Отныне любые публикации на эти темы требовали санкции ЦК ВКП (б), а деятельность различных общественных организаций, работавших на этой ниве, была свернута, прекратили существование и сами эти организации: Комиссия по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии (большевиков), более известная как Истпарт (действовала до 1928 г.), Общество старых большевиков, Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев (оба закрыты в 1935 г.).

Очевидно, что в условиях формирования культа Сталина и утверждения официальной идеологии была неизбежной фальсификация недавней истории, а подлинная история, опирающаяся на документы, становилась совершенно неуместной. Но только ли потому, что из революционных анналов приходилось вычеркивать одну за другой фамилии большевиков, «оказавшихся врагами народа», чьи имена теперь не подлежали упоминанию, а заслуги следовало приписать либо самому вождю, либо его верным сподвижникам? Критики Сталина полагали, что он прежде всего боялся разоблачения своего темного прошлого, оттого история по его приказу подвергалась ревизии, а архивы – чистке и изъятиям. Эта точка зрения была очень распространена в эмигрантских кругах и базировалась на убеждении в истинности слухов, что Сталин был агентом охранки и уголовником. Однако слухи эти на самом деле вряд ли когда-либо имели под собой документальную основу, а в том, что в СССР была проведена чистка полицейских архивов, были убеждены эмигрантские авторы, не имевшие к ним доступа, но отнюдь не хранившие и хранящие по сей день эти фонды сотрудники архивов¹³.

Между тем историко-партийной литературе свойственна одна любопытная тенденция. В 1930-е гг. из рассказов о революционерах-подпольщиках постепенно исчезает ряд сюжетов: подробности похождений боевиков-бомбистов, экспроприации, убийства штрейкбрехеров, предателей и полицейских агентов, вообще покушения и теракты, транспортировка оружия и прочее – то, что так любили живописать партийные летописцы 1920-х гг. и чем полны были до некоторых пор страницы журнала «Пролетарская революция», выходившего вплоть до 1941 г. Описания всего связанного с техникой революционной работы (способы перехода границы, устройства подпольных типографий, принцип создания гектографа и тем более самодельных бомб) также уходили со страниц публикаций сталинской эпохи. Параллельно тогда же была практически закрыта тема истории террористов-народовольцев, которые хоть и были немарксистами и, хуже того, прямыми предшественниками эсеров, но в 1920-х, а затем в 1960-1980-х гг. вполне успешно вписывались в ряды героев-революционеров. В 1930-х гг. история подполья стала пресной, чинной, состоящей исключительно из штудий марксизма, теоретических споров, публицистики, изготовления листовок, а также моментов, когда большевики возглавляли восстания трудящихся масс (что описывалось преимущественно обтекаемыми фразами об «агитационной и организационной работе»). Было ли это связано с тем, что лично Сталину нечем было похвастаться по части «боевой работы»? Очевидно, такое объяснение не годится, соответствующие эпизоды в биографии Сталина были, а роль его в этом точно так же могла бы быть раздута и преувеличена, как и в любом другом отношении. Кстати, она и преувеличивалась, но, как это ни парадоксально, в той самой негласной, антисталинской устной традиции воспоминаний старых большевиков и меньшевиков-эмигрантов, приписывавшей Сталину участие в тифлисской экспроприации и бандитские рейды по Грузии.

Представляется, что имелась еще одна серьезная причина для умолчаний, не связанная с личной историей советского вождя и его перешедших в разряд «врагов народа» былых соратников. 13 декабря 1931 г. во время большого интервью Сталина немецкому писателю Эмилю Людвигу был задан примечательный вопрос: «Людвиг. За Вами десятки лет подпольной работы. Вам приходилось подпольно перевозить и оружие, и литературу, и т. д. Не считаете ли Вы, что враги Советской власти могут заимствовать Ваш опыт и бороться с Советской властью теми же методами? – Сталин. Это, конечно, вполне возможно»¹⁴. В самом деле, разве советское правительство, утвердившись у власти, было заинтересовано в пропаганде техники подпольной работы? Не значило ли это на собственных официозных изданиях обучать своих потенциальных противников?¹⁵

Кроме того, правящей партии следовало позаботиться о своем престиже. Советские руководители претендовали теперь на роль солидных, серьезных государственных деятелей, разве пристало им рассказывать о своем участии в таких делах, как контрабанда оружия или кустарное изготовление бомб? Гораздо благопристойнее был образ партийных публицистов, доблесть которых проявлялась в организации подпольных типографий да смелых побегах из ссылок.

В таком ключе и должна была быть выдержана официальная биография вождя. Уже сложившаяся традиция партийного историописания, декларируемые идейные и моральные ценности большевика, принятый у высших партийцев этикет и стиль публичного поведения задавали достаточно узкие и сложные для исполнителя рамки. Ведь предполагалось, что жизнеописание великого вождя должно стать результатом изучения документальных свидетельств, строгих научных изысканий. Ни в коем случае никто не дал бы сотрудникам Института Маркса – Энгельса— Ленина (ИМЭЛ) прямого задания сочинять и фальсифицировать биографию Сталина. Все участники процесса должны были делать вид (если не вправду верить), что речь идет именно об изучении свидетельств прошлого. Но результат этого изучения должен был совпасть с заранее заданными рамками.

О том, как должна писаться партийная история, Сталин высказался в 1931 г. в статье «О некоторых вопросах истории большевизма: Письмо в редакцию журнала «„Пролетарская революция“»¹⁶. Сталин критиковал журнал за помещение умеренно полемической статьи, которую он определил как «антипартийную и полутроцкистскую». Автор статьи осмелился сказать, будто Ленин «недооценивал опасности центризма в германской и вообще предвоенной социал-демократии¹⁷, и среди прочего сослался на то, что «не найдено еще достаточного количества официальных документов, свидетельствующих о решительной и непримиримой борьбе Ленина (большевиков) против центризма». Сталин объявил эту претензию совершенно не обоснованной, а наличные партийные документы вполне достаточными, прибавив характерную инвективу: «Значит ли это, что наличия только лишь бумажных документов достаточно для того, чтобы демонстрировать действительную революционность и действительную непримиримость большевиков по отношению к центризму? Кто же, кроме безнадежных бюрократов, может полагаться на одни лишь бумажные документы? Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их делам, прежде всего, а не только по их декларациям?»¹⁸ Отсюда прямо следовало, что документы должны не более чем иллюстрировать такую историю, которая нужна партии. Однако в иных случаях Сталин выступал в противоположном смысле, требуя еще и фактической точности. Так, именно за «ряд непозволительных искажений в области истории большевистского движения в Баку, объясняемых несерьезным отношением автора к вопросу о конкретной истории большевизма» он пенял М. Москалеву и Е. Городецкому, авторам двух статей о большевиках в Баку, появившихся в начале 1940 г. соответственно в журнале «Историк-марксист» и газете   «Правда»¹⁹. Примечательно, что адресованное обоим авторам и редакциям письмо Сталина не предназначалось для опубликования, но являлось как бы рабочим указанием, призванным скорректировать их выступления.