– Завоевывать.
– Нужна я ему, ага.
– Ну он, конечно, уже мужик, ты права. Но ведет себя странно. Как будто тебя завоевывает.
– Та уже завоевал. Молча.
– Это ему знать необязательно. На ставок надо съездить еще пару раз.
– Интриганка.
Мы расхохотались. Колбаса манила сожрать ее всю немедленно, что мы и сделали. Оставшиеся полбутыли горилки мы выпили под огурцы.
Вокруг в кустах пели ночные песни сверчки, ведя свой обычный разговор со звездами. Воздух был теплый и плотный, создавал уют, как в перине, и тянулся бесконечно во весь мир, полный только счастья. Пьяненькие, мы сидели на неудобной лавке, Светка курила, думая о любви, а я была уже счастлива: мои мечты сбылись.
– Он вроде учится где-то, – задумчиво сказала Светка.
– В геодезическом на четвертом курсе.
– Значит, у них есть летняя практика.
– Может быть, – беспечно ответила я. – Ой! – встрепенулась я. – А когда он приехал?
– В начале июня. А сейчас начало августа. Скоро практика.
У меня схлоднуло сердце. Я смотрела на Светку испуганно.
– И опять целый год не видеться?
– Мать, школу окончи для начала. Потом планы строй на личную жизнь.
– Пойдем, что ли. – Пить больше не хотелось. Да было и нечего. Завтра Светка притащит из погреба бабушки еще порцию.
– Ну пойдем. Все у вас сложится, увидишь. Потерпи.
Я промолчала. Сердце билось неровно, как движок дедова запорожца по дороге в горку.
Я резко села на постели: а ну как после вчерашних ночных посиделок проспала утреннюю работу? Было светло. Мне показалось, что уже не меньше одиннадцати. В комнате часов не было. Я накинула на себя халат и, открыв из комнаты дверь с окошками, которые при этом звякнули, прошла в зал – там на столе были часы. Они показывали начало шестого.
«Фуф, а казалось, что спала часов десять». Диван бабы Веры был уже пуст и аккуратно заправлен.
Я оделась и вышла босиком на двор. Асфальт был с ночи еще прохладный, но жара уже заявляла о себе горячими солнечными просветами сквозь листву ореха. Дверь в летнюю кухню была открыта: баба Вера крутилась по хозяйству.
– Вже встала? Шо-то рано. Сидай йысты. – Баба Вера, как всегда, теплотой общения не отличалась. Но мне было все равно, у меня были Светка и Миша.
– Зараз, тикы сходю до витру. – И ушла в уличный туалет, который был в конце огорода. На родном языке я разговаривала только с бабой Верой. Остальные говорили со мной на русском, хотя тоже знали украинский, а начинать первой украинскую речь я стеснялась.
Вернувшись и умывшись, я села за стол: на завтрак были такие же, как у бабы Нюты, пирожки с вишней и молоко. Молоко я пить не стала, а заварила себе липу из наволочки. Кухня была чистая, отдраенная мной с большим старанием. В буфете на нижней полке, я знала, стояла бутылка магазинной водки «Княжий кэлих»: дед прятал ее себе от бабы Веры, но баба Вера о ней знала и регулярно ее пополняла.
Сегодня мы консервировали урожай помидоров и огурцов. Огурцов уродилось особенно много, ими можно было кормить не меньше полугода среднюю московскую семью. Один тазик огурцов я незаметно отволокла себе под кровать брать на закуску. Хотя у Светки овощей тоже было девать некуда.
Заставив часа через четыре полкухни и весь предбанник свежезакрытыми банками, я подгадала момент, когда баба Вера ушла на огород, и проскользнула в хату отдохнуть.
В хате было в контраст с улицей прохладно без всяких кондиционеров. Не заботясь о грязных пятках, я прошла в зал. Там было темно и чисто, как в музее. Идеально новые лакированные стулья, хотя, как я знала, они были куплены лет двадцать назад, стояли вдоль стены и вокруг круглого стола. Стулья трогать было запрещено. Запрет соблюдался все двадцать лет. В углу стояла этажерка со свисающими с полок вышитыми салфеточками и расставленными портретами родственников. Положение фотографий тоже не менялось десятилетиями. Внизу на этажерке лежала высокая коробка из потрепанного картона с фотографиями размера поменьше. Я, нарушив запрет, отодвинула от стола гладкий с высоким шерстяным сиденьем стул и села на него с коробкой в руках. Фотографии были вперемешку старые и новые, последние – прошлого года, когда у бабы Веры собралась вся родня. Иногда на фото попадался Миша: на самом деле мы с ним тоже были родственники, только очень дальние.
Звякнула калитка, окна зала выходили к воротам. Я аккуратно выглянула за штору. Во двор закатывал свой уникальный, без тормозов агрегат Миша. Он был во вчерашних же шортах, уже сухих, своих разбитых кроссовках, тоже сухих, и какой-то фиолетовой гавайской рубашке. Улыбаясь, он поздоровался с бабой Верой и начал сгружать на землю мешки, кажется, с травой. Слышно было, как баба Вера на что-то жаловалась, но лицо у нее было радостное: Мишу она любила и всегда была рада видеть. Внезапно она нахмурилась. Я догадалась, что речь зашла обо мне.
– Анюта! – позвала она меня. Уменьшительно-ласкательное мое имя баба Вера всегда умудрялась произносить как приговор.
Я не ответила, метнулась в свою комнату снять с себя мокрый от мытья банок халат и натянуть шорты и футболку. Переодевшись, вспомнила, что фотографии, рассыпанные, лежат на столе, и вернулась их убрать в коробку.
Хлопнула дверь с веранды: кто-то зашел в хату. Через три секунды колыхнулись шторы на двери в зал: в проеме появился Миша. Он положил одну руку на косяк и молча мне улыбнулся. Среди старой сельской обстановки хаты на фоне советских вещей он в своей гавайской рубашке выглядел чуждым явлением, как Иван-царевич в деревенской избе, и комната сама стала вдруг сказочной.
Его глаза спрашивали, поеду ли я с ним кататься.
– Подожди, надо еды с собой взять. – Я встала и пошла прямо на него, к дверям. Он не отошел, и я прошла под его рукой, умирая от восторга.
– Ну возьми. – Когда он улыбался, мне от моей стеснительности казалось, что он немного насмехается надо мной.
«Ни здрасте, ни до свидания, – подумала я. – Я прямо восточную жену должна изображать». Но я была счастлива.
Я нахватала в кухне немытых огурцов из общей кучи, сыпанула соли в спичечный коробок, налила воды в привезенную из Москвы литровую бутылку из-под лимонада и крикнула бабе Вере, что еду с Мишей на ставок.
– Шоб недовго мени! – строго крикнула баба Вера то ли из погреба, то ли из курятника.
Миша уже ждал меня за воротами.
Привычно устроившись на раме, я взялась за руль и ощутила себя корабельным впередсмотрящим. Впереди виднелся конец улицы: мы жили на краю Казацка.
– Поехали! – весело сказала я, солнце подмигнуло мне, и время остановилось. Мы проезжали мимо знакомых соседских хат, родных камней, деревьев, проехали детский сад с дырой в заборе, через которую мы со Светкой лазили на ночную веранду, и выехали в поле. Впереди виднелся забор кладбища и кусты сирени за ним. Миша сбавил скорость. Мы катились, не торопясь, по дороге в степи, на которой то тут, то там паслись коровы на вбитых в землю цепях.
– А можно я порулю?
– А справишься? Сила нужна, – опять как будто с усмешкой заметил он. Как будто нападал. Как будто имел в виду что-то совсем другое. Как будто наблюдал за шаловливым ребенком.
– Подстрахуешь?
– Ну начинай рулить. – И убрал руки.
Я изо всех сил вцепилась в руль, который вдруг стал отдельным от велосипеда механизмом и норовил прыгнуть в сторону. Мне очень мешало, что я сижу боком, как брюлловская всадница. Велосипед ехал куда угодно, только не вперед. Миша сзади ухохатывался. Я уже собралась отдать руль водителю, но переднее колесо зверски мотнулось в последний раз, мы полетели было на землю, но упали на Мишину ногу, которая, как ни странно, выдержала нас троих: Мишу, меня и это чудовище без тормозов.
Я жалобно обернулась на Мишу: он спокойно улыбался и крепко держал руль. Вернув велосипед в вертикальное положение, Миша сказал:
– Держись. И закрой глаза.
Мы летели по полю. Мои волосы разлетались от скорости. Ветер срывал с кожи жаркое солнце, но оно было тут, всегда рядом, летело по небу параллельно с нами, кидая и кидая на нас свою любовь. Я чувствовала сзади Мишу и отклонялась назад все больше и больше, пока не стала касаться спиной его груди и рук.
Очень быстро мы оказались на ставке и сели у той же старой ивы. Ива, опять делая вид, что не замечает нас, полоскала свои косы в воде. Сегодня я предусмотрительно надела купальник. Вода тянула к себе. Я разделась, по корням зашла в воду, и нагретому телу вода в ставке показалась ледяной. Я шла и остановилась, не в силах терпеть поднимающийся вверх холод.
– Она очень холодная! – весело крикнула я Мише, обернувшись. Он разбежался и, сняв рубашку, но прямо в шортах прыгнул с небольшого обрыва у ивы в спокойную воду ставка. Я не стала ждать, пока он вынырнет, окунулась с головой и тихонько вышла обратно на берег. Солнце сразу ухватилось греть меня, хлопотливо, как заботливая мать, суша кожу от воды, даря и даря коже свое тепло.
Миша вылез на берег, с его шорт лились ручьи.
– Очень-очень холодная? – спросил он и, счастливый, завалился прямо на песок.
Я не ответила. Сидела, обхватив колени, и смотрела на другой берег. Птицы вокруг щебетали свои песни лета. Миша пересел ко мне, и я вдруг ощутила, как он водит травинкой по моему плечу. Не зная, что сказать, я смотрела на песок.
– Почему у меня не получилось рулить?
– Потому что велосипед должен быть продолжением тела, частью его. Тогда будет удобно, комфортно и продуктивно ехать, – прочитав эту маленькую лекцию, он перестал рисовать травинкой на моем плече и сунул ее в рот.
«Я хочу быть твоей частью», – подумала я.
Мы еще купались, ели огурцы с солью, играли в дурака под ивой, а она нас любила обоих, обнимала корнями и гладила ветвями.
Когда солнце выдохнуло и ушло с зенита, мы, нагретые и напитанные им, очумелые от зноя, двинулись домой. Я не торопилась на велосипед, помня, что горка крутая.
– Садись. – Миша остановил велосипед и убрал левую руку с руля, приглашая на раму.
Я посмотрела на него удивленно, сделала было шаг назад, но все-таки села. Мы тронулись. Я переживала о горке.
Дорога пошла вверх, горка давила велосипед назад, но Миша не останавливался, через несколько минут выехал в поле и как ни в чем не бывало прибавил скорости.
– Как тебе удалось ее проехать?
– Накачал за ночь силу воли, – весело ответил он.
«По-моему, вчера он старался не меньше, чем сегодня», – подумала я в полном недоумении.
– Как?
– Присел тысячу раз, – хохотнул он снова, и я опять не поняла, это шутка или он говорит серьезно.
Мы уже катились по нашей улице. Миша остановился у ворот бабы Веры, вильнув задним колесом по краю кучи песка, выгруженной нам вчера трактором для каких-то нужд бабы Веры. Я слезла с рамы и взялась за руль. Он смотрел на меня и улыбался. Мне казалось, что такая искренняя улыбка может быть только для меня.
– На раме, знаешь, твердовато ездить.
– Я шо-то придумаю.
На следующий день он уехал в Мурманск. Я знала, что на практику.
Он не попрощался.
Повторить лето
Посвящается Свете Д.
Казацк был уже совсем близко. Старый автобус, который был старым уже тридцать лет назад, приближался к Казацку через поля – обычный пейзаж южной Украины. Высокие стройные тополя с прижатыми к стволу ветвями отделяли одно поле от другого, и вдоль них же шла дорога. Пыльная дорога с особым асфальтом, который, как говорили местные, клали пленные немцы. Если выйти из автобуса, можно было почувствовать запах этой дороги, перемешанный с жаром прошедшего дня. На маленьких остановочках залезали бабушки с баулами и корзинами; в корзинах было все что угодно, и все негородское: цыплята, хлеб, овощи с необрезанной ботвой и много чего еще, остро пахнущее, свежее, яркое… И сами бабушки были живые, болтливые, их одежда пахла солнцем, землей, пылью, старой деревней. С любой хотелось вместе сойти и пойти к ней жить в родственники.
Наконец показалась автостанция Казацка. Все пассажиры вышли, водитель закурил папиросу, закрыл двери белого с красной полосой ЛиАЗа и ушел в диспетчерскую. Я стояла с двумя рюкзаками и похудевшим за время пути из Москвы пакетом дорожной еды. В пакете оставались два битых яйца всмятку, полноги курицы, салфетка с крупными крошками хлеба и рассыпавшийся из пакетиков дешевый черный чай. На мне были модные кроссовки, невероятно удобные и давным-давно мечтанные, неприлично короткие шорты, новая, но уже грязная от поезда футболка и круглые темные очки, как у Сары Коннор. Мои руки тоже были как у Сары Коннор: в этом году я сдала силовой норматив на юношеский разряд по спортивной гимнастике.
Я любила Казацк, родину моей мамы, и любила быть как Сара Коннор – независимой и немного брутальной. Это сочетание было возможно только летом в Казацке. Мне было семнадцать лет. Впереди маячила необходимость получать высшее и как-то устраиваться в личной жизни. Но сначала надо было решить проблему с Мишей.
Бабушка Вера, как всегда, встретила меня прохладно. Она никогда меня не любила и мои приезды терпела только из-за своего мужа, моего двоюродного деда Жоры. Родная моя бабушка умерла три года назад, но я продолжала приезжать в Казацк и останавливалась, конечно, у бабы Веры, несмотря на то что поселок был полон моих бабушек разной степени родственности. Бабушку Веру я любила, несмотря на ее вечные козни и сплетни обо мне. Дед Жора всегда ее воспитывал, и баба Вера, подчиняясь, принимала меня у себя и даже выделяла отдельную комнату в хате.
Светка, конечно, была все лето у своих. От ее родного Николаева до Казацка на автобусе было часа два. Вечером мы сидели на веранде соседнего детского сада и пили дешевое вино. Светка каждый год становилась все зрелее и шире в бедрах. Ее глаза в этом году светились еще большим женским лукавством. Этого чисто женского восприятия мужского мира мне конкретно не хватало. Я совершенно не умела сделать так, чтобы парень проводил меня с дискотеки до хаты, и каждый раз, когда я все же решалась пойти на дискотеку в Казацке, мне приходилось одалживаться у Светки, у которой желающих провожать всегда хватало. Этим летом у нее было уже три постоянных ухажера. Одним из них она была готова поделиться со мной немедленно.
– Аньк, шикарный парень! Молчит, дарит цветы и шоколадки. Бджоляр.
– Кто?
– Пчел разводит.
– Пчеволод, что ли?
– Ему девятнадцать. Окончил училище, работает.
Игнорируя шикарно-шоколадного Васю-бджоляра и разглядывая деревянный пыльный пол веранды, я скромно спросила про Мишу.
– Приехал. Живет, дров уже целый сарай бабе Нюте нарубил. Прибыл белый, ровно простыня, из своего Мурманска, сейчас загорел, а волосы побелели. Красавчик… По-русски чешет, как не свой. Москаль! Думаешь, в этом году он тебя заметит?
– А ты помоги.
– Мать, меня он замечает еще меньше, чем тебя. Я ж местная. А ты, вона, из Москвы.
– Светка, не в Москве щасте…
– Дура ты. Четыре года одна и та же история. Дался он тебе. Он же старый!
– И что?
– Ладно, завтра я должна бабе Нюте ведро с помоями для ее хряка отнести. Вместе гайда.
– А на дискотеку он ходит?
– Ты сама-то туда ходишь?
– Ладно, ведро так ведро.
Ворота и забор бабы Нюты, к счастью, были не сплошными. Из наблюдательного пункта в хате бабы Веры, где я засела с самого утра, сквозь редкий частокол запущенного забора и Миша, и шаркающая совсем старая его бабушка были видны прекрасно. Миша и вправду был хорош. «Старость» его не портила. В двадцать один год внук нашей общей со Светкой соседки выглядел как бог. Баба Вера мне, как родственнице, вынуждена была писать письма, а так как писать ей было особо нечего, то она передавала новости всех соседей по улице. Я знала, что Миша тоже занимался спортивной гимнастикой и в этом году сдал на мастера спорта. Вернее было бы сказать, это я тоже занималась спортивной гимнастикой, потому как пошла в спорт благодаря Мише, надеясь получить хотя бы одну общую тему в разговорах с ним.
– А может, у него девушка есть в его Мурманске? – Светкино ведро с помоями было удручающе тяжелым, к тому же ручка ведра страшно резала ладонь. Ведро нам надо было переть метров сто.
– Может, и не одна. Да шоб сдох этот хряк, такие тяжести таскать ради него! – заорала я в сердцах.
– Никто не заставляет тебя надрываться ради хряка. Не плескай на себя. Красоту намочишь. Жених убежит.
– Тьфу ты, дура. Все, ставь. Пришли.
Мы зашли во двор и закрыли за собой низкую деревянную калитку. Светка стала звать бабу Нюту.
– Баб Нют! Помыйкы треба?
Открылась дверь летней кухни, и бабушка Нюта, старчески сутулясь, сошла со ступенек.
– Спасибо, дивчатка! Несыть йому вже, – махнула она на сарай с обитавшим там хряком.