Buch lesen: «Баба Яга в тылу врага»

Часть 1 Из сборника «Баба Яга в тылу врага»

Пролог Археоптерикс танцующий

Что бы я изменил в своей жизни? Ну, наверное, сегодня утром не послал бы нашу психологичку куда подальше, а, как все, сделал бы вид, что жутко раскаиваюсь. Тогда не пришлось бы писать для нее вот эту маразматическую слюнявую дребедень.

А еще лучше начну с прошлой пятницы. Наверное, не стоило так издеваться над Жирным: наших родителей вызвали в школу, и его мамаша верещала как резаная. А у самого Жирдяя был такой жалкий вид, что хотелось его ещё раз двинуть. Хуже всего то, что у меня это его лицо теперь из головы не идёт.

Но надежнее всего начать с рождения. А ещё лучше с того, что было до него.

Спрячусь-ка я за чью-нибудь пухлую, в ямочках (как у всех мелких) спину, когда прилетит за мной мой аист. Такой, с костяным клювом и пустыми дырами вместо глаз: там, где вопят в капусте ещё не рождённые младенцы, по земле всё время плывут тени от кружащих над ними аистов.

Взмахивая чёрными пуховыми крыльями, мой аист будет искать меня, чертя круги над необозримой поляной, но не найдет. И тогда подхватит и унесет кого-нибудь другого. Ведь там, на Земле, у моих предков всё уже случилось, и нет времени искать меня слишком долго.

Аист превратится в точку и исчезнет вдали, а я ухмыльнусь беззубым ротиком и буду караулить следующего перевозчика на тот или этот – это с какой стороны смотреть – свет. Может, повезет больше – и мне, и предкам.

Тут конечно есть элемент риска. Это как с товарняками – никогда не знаешь, куда катится наглухо закупоренный состав, к которому ты прицепился. Схватишь за длинные жесткие ноги не того аиста и очнешься в красном душном животе, в желтоватой околоплодной жидкости, как на картинках по кретинскому половому воспитанию. А через неделю та тётка, которой ты достался, узнает наконец о тебе и ужаснётся. И со всеми этими ещё не раскрывшимися лёгкими, с несформированными органами слуха и зрения, ты на краткий миг столкнёшься с ярким и жёстким белым светом. Он полоснет тебя как ножом, и ты тут же вернёшься обратно.

Вероятно, для тех, кто возвращается, есть другие поляны. Наверняка, их специально отселяют, – поговаривали у нас, – чтобы мы не узнали, как ТАМ: потому что если бы узнали, никто не захотел бы рождаться. Но, сто пудов, мало кто в это верил всерьёз, все как-то надеялись на лучшее и потому добросовестно кричали, привлекая внимание аистов.

Может быть, и не зря кричали. Многим всё-таки везет, хотя это явление относительное. Во всяком случае, мне повезло больше, чем Жирдяю, которого все чморят.

Что касается аистов, то один незадачливый аист даже есть в учебнике по биологии. Он всегда там, кочует из учебника в учебник. Археоптерикс танцующий. Интересно, кому он носил младенцев, если на земле даже пещерных людей не было? Младенцы-то, небось, уже были. Просто ждали. Может этот аист и летал над землей, следя, не появились ли те, кому можно их отнести. Пока его кто-то не сшиб. Первые люди, наверное…

Перечитал. Блин. Психологиня осталась бы довольна. Тут и раскаяние, и грёбаная поэзия, и, наверняка, есть что разложить по Фрейду. Но не стоит так её баловать. Лучше скормить это другу-унитазу, а психологичке сдать чистый листок. Табула раса. Пусть радуется.

Книга джунглей для Кати

Мать никогда рано не возвращалась, а отец, напротив, почти всё время был дома. Но в конечном счете результат был один: по вечерам Катя была предоставлена сама себе.

Отец спал на диване перед орущим телевизором, рядом, как опрокинутые матрешки, валялись две пустые бутылки. Будь бутылка одна, Катя действовала бы осторожнее, но теперь отец вряд ли мог проснуться.

На всякий случай стараясь не шуметь, Катя стала одеваться. Она натянула рейтузы, сверху – джинсы и свитер, и тщательно заправила штанины в толстые носки. Справившись с молнией куртки, она нахлобучила шапку и потуже затянула под подбородком завязки капюшона.

Оставалось только надеть сапоги, и Катя, встав на коленки, вытащила их из-под шкафа. Сапоги были дырявые, но красивые. Катя полюбовалась ими немного и осталась довольна.

Подойдя к двери, Катя прислушалась, но на лестнице было тихо. Тогда она повернула ключ в замке и вышла на площадку. Резиновый коврик у соседской двери, где часто ждал её Бандит, сегодня пустовал. Косолапя в толстых рейтузах, Катя спустилась по лестнице. Днём она ни за что не вышла бы в них на улицу, но теперь, когда стемнело, двор был безлюден, и он снова стал её территорией.

С полудня, когда в воздухе стали кружиться первые снежинки, снегопад не прекращался ни на минуту, снег падал и падал, заметая чёрную землю, и теперь двор будто выбелило.

На снегу читались редкие следы прохожих; Катя осмотрелась и выделила из других отпечатки мужских тупоносых ботинок: грузная дичь стоила охоты настоящего волка! Катя сделала пару шагов вдоль следа, но остановилась в раздумье, заметив, что глубокие вмятины сильно припорошены. Человек прошел здесь давно и его, наверняка, уже не догнать.

Катя с сожалением оставила след и вскинула голову.

Это была хорошая ночь для охоты, не хватало только Бандита. Но у пса, видимо, были свои дела.

Внимательно глядя под ноги, Катя обошла маленький скверик со скамейками и на перекрестке, в свете фонарей, наткнулась на новый след. Этот был женский, с острыми пиками каблуков. Катя подняла голову и шумно втянула в себя воздух. Пахло лишь лёгким морозцем и снегом. Но ведь глаза-то у неё были.

Катя последний раз оглянулась в надежде увидеть Бандита и пошла по следу.

След бежал мимо общежития, мимо школы и дома, где жила одна из самых мерзких воображал в её классе, и уводил дальше, за дорогу, в чужие дворы. Дорогу уже развезло, и местами белая тропа терялась, но затем находилась снова. Порой Катя тоже переходила на бег, спеша настичь добычу раньше, чем та скроется в подъезде. Катя взмокла и запыхалась, волосы выбились у неё из-под шапки и лезли в глаза и рот.

И вдруг цепочка шагов оборвалась.

Переводя дух, Катя остановилась над местом, где узкие отпечатки женских ног пересекал двухполосный след машины, за ним снег так и остался нетронутым. Катя походила вдоль тротуара, но ни крови, ни сбитого тела она не увидела, и вынуждена была оставить погоню.

Она снова подняла голову и огляделась. Снегопад прекратился, и пелена туч прорвалась. Двор показался ей незнакомым, но, приглядевшись, она узнала заднюю стену детсадовского корпуса.

Днем здесь играла малышня, зато поздно вечером и ночью он был необитаем.

Детская площадка застыла в лучах прожекторов. Вокруг, словно в тёмном зрительном зале, не было никого. Будто кто-то зажег огни и ушёл. Протиснувшись между прутьями, Катя осторожно ступила в освещенный круг из темноты. Никто не окликнул ее. Она вышла в центр круга и медленно обернулась вокруг своей оси. Только провалы в снегу, там, где она прошла только что, нарушали нетронутость нового зимнего покрова. Катя сделала несколько огромных прыжков, призванных обмануть возможных преследователей, раскрутилась как можно сильнее и наконец, потеряв равновесие, раскинула руки и рухнула на спину. Снег лишь слегка прикрыл землю, и Катя больно ушибла локоть, но не заплакала. Перед глазами кружились ветви деревьев, тёмное небо и козырек беседки. Она тихо лежала в снегу, пока небо с мелкими, теперь уже зимними, звездами ни встало на место.

Без Бандита даже охота не была такой весёлой. Катя поднялась на ноги и побрела к дому.

Приоткрыв скрипучую дверь подъезда, Катя тихо спросила у темноты:

– Бандит?

Свет на лестнице не горел.

Бандит был, собственно, не её собакой, он был псом дворничихи, которая жила здесь, в крайнем подъезде; но дворничиха часто пила, и Бандит жил вольной жизнью. Катя замерла в проёме двери, боясь в ответ услышать из темноты чей-нибудь смех или ругань. Но ответом ей был лишь свист ветра сквозь щели оконных рам. Она аккуратно закрыла дверь.

Уже и подросшее кошачье семейство показалось из подвального окошка.

Катя распласталась на наклонном кривом стволе старого клёна и прижалась щекой к промороженной коре. Кошки бродили под деревом. Они родились летом и теперь, почти взрослые, с некоторой опаской исследовали этот новый белый мир. Жаль, что кошки эти не годились ей в товарищи.

Катя вглядывалась в темноту двора. Но Бандита, её Серого Брата, не было.

Казалось, жизнь в Катином теле тоже замедлилась, приноравливаясь к остановившемуся на зиму движению соков в теле дерева. Она тоже теперь была кошкой, или вовсе просто наростом на стволе.

Ноги Кати давно промокли и постепенно начали стынуть. Зябкая дрожь понемногу пробиралась под одежду. В ней жили только глаза, и они, наверное, так же светились в темноте, как и кошачьи. Даже редкие прохожие не всегда замечали её на этом дереве, проходя в каких-нибудь двух шагах.

Мать она узнала ещё издалека и нехотя спрыгнула на землю.

Та шла грузно, согнувшись под тяжестью сумок и пакетов.

Катя потянула за ручку пакет, что казался тяжелее остальных.

– Оставь, – раздраженно отмахнулась мать и подтолкнула её в раскрытую дверь подъезда.

– Ты уроки сделала? – спросила она, отпирая замок и вваливаясь с сумками в тесную прихожую.

– Угу, – ответила Катя, щурясь на слишком яркий свет.

– Отец тебя покормил? Ты ела?

– Ага.

Катя стянула с себя отяжелевшую куртку, заснеженную шапку и долго-долго стаскивала промокшие сапоги, разбухшие и покорёженные от сырости.

Мать прошла в кухню.

– Опять ты читаешь это? Ты наизусть её ещё не знаешь?! – Мать подняла с подоконника потрёпанную книжку и раздраженно швырнула на стол.

– Не знаю.

– Что ты бормочешь? Говори громче!

– Я говорю – не знаю.

– Почитала бы что-нибудь другое, мало, что ли, книг от деда осталось?.. И так уже в зверёныша превратилась… Ты уроки делала?

– Ты уже спрашивала, – Катя осторожно подобрала книжку со стола и скрылась в своем углу за шкафом. За её спиной, не просыпаясь, пьяно заворчал и заворочался отец, реагируя на включенный свет.

– Подъём, – устало сказала ему мать, тряся за плечо. – Стелить надо!

Зазвенели бутылки.

Катя положила книжку на стул, поближе к кровати, словно боясь, что её может вовремя не оказаться под рукой. Она читала её миллион раз, и только конец в этой книге ей не нравился. И те страницы, где звереныш становился человеком, так и остались белее остальных.

Баба Яга в тылу врага

Видимо, далекие девяностые были временем духовных исканий для Лилиной семьи. Из раннего детства Лиля помнила, как во время телетрансляций Кашпировского мать расставляла перед экраном телевизора тюбики с кремом и зелёные, полные воды, трёхлитровые банки. Кашпировский протягивал к ним руки из-за вздутого телевизионного стекла и шевелил пальцами. А потом Кашпировский исчез, и, с лёгкой подачи какой-то знакомой, они с мамой стали ездить в храм.

Храм был тёмный, и от камней внутри несло холодом. На своей первой вечерней службе Лиля стояла за колонной и смотрела издалека на приходских детей, жадно впитывая всё: как они были одеты, как вели себя. Девочки держались немного манерно, подражая взрослым, поправляли выбившиеся из-под платка волосы, и носили длинные юбки. Никто в её школе так не одевался, но чем больше Лиля смотрела на этих девочек, тем круче они ей казались.

Занятиям в воскресной школе поначалу мешала изостудия, но вскоре Лиле разрешили бросить художку. Видимо, в мрачном межвременьи девяностых людям казалось, что всё земное в любом случае доживает последние дни.

Лилин детский духовник ещё и теперь помнил её. Он и «благословил» её работать в детском психоневрологическом интернате вместе с сёстрами милосердия.

С тех пор платки и юбки вернулись в её жизнь.

С утра падал снег, но к середине дня потеплело, и снег сменился дождем, который барабанил и барабанил по подоконнику игровой комнаты, отдаваясь в Лилиной голове. Её друзья-приятели тоже не веселились сегодня. Расползлись по разным углам и занимались своими делами. Маська, трехлетний дауненок, жевала рукав своего нарядного платьица, в которое её с утра вырядили нянечки. Дэцэпэшник Ванька Соколов вел себя непривычно тихо и, предоставленный самому себе, трудился над занавесками. Заметив, что Лиля наблюдает за ним, Ванька поднял голову, зафиксировал на ней взгляд и ухмыльнулся.

– Не смешно, – сказала Лиля и за руки отволокла его подальше от окна. – Тут лежи! – грозно сдвинув брови, добавила она.

Ванька, оценив шутку, хмыкнул и немедленно, ползком, волоча за собой ноги, отправился в обратный путь.

Лиля опустилась на покрытый матами пол, прислонилась спиной к огромному кожаному мячу и закрыла глаза. Голова начала болеть ещё утром, и теперь боль пульсировала в висках, чудовищно вспухала где-то позади глазных яблок.

Пусть сегодня занимаются, чем хотят. Пусть Масянька дожует своё платье. Лиля сползла ещё ниже, прикрыла ноги длинной юбкой и подложила под щёку локоть. Пусть Ванька порвет занавески на лоскуты.

От рук едко и удушливо пахло детским кремом, тальком и памперсами. Она вытащила из кармана телефон, завела будильник и провалилась в сон.

Будильник прозвонил ровно через пятнадцать минут, вырывая её из забытья. Она вскинула голову и огляделась. Игровая комната с белыми стенами, белыми матами на полу и сквозняками качнулась и встала на своё место.

Маська, видимо, устав сидеть, опрокинулась на спину и болтала в воздухе ногами. Из обеих её ноздрей свисали сопли. Ванька, увидев, что Лиля проснулась, оторвался от занавесок и протянул в её сторону руку, как обычно делал, когда здоровался.

Всё было нормально. Лиля перевела дух и помахала Ваньке в ответ.

– Уже виделись, – пробормотала она.

Она подошла к Маше и вытерла ей нос. Потом сняла с пластмассовой горки свой халат и отправилась за коляской.

Едва выехав в коридор, она услышала дребезжание раздаточной тележки. Значит, уже развозили обед.

Лиля выгрузила Соколова в его изодранный манеж и занялась теми, кого сестры в последние несколько месяцев пытались научить орудовать ложкой.

– Не таскай одна, они же тяжеленные все, – крикнула ей одна из нянек, но Лиля только махнула рукой.

Она рассадила "ложечников" за столики и залюбовалась своей работой. Картинка из будней образцового детского садика: умытые детки в слюнявчиках ждут обеда и стучат ложками по столу.

Однако не прошло и трех минут, как идиллическая картинка затрещала по швам. Обед запаздывал, и плохо зафиксированная Кристина сползла со стула и лежала подбородком на столе, собираясь зареветь. Салфетка Наташки Рошташ валялась на полу. Черноглазая Наташка с интересом наблюдала за Лилей, ожидая её реакции, и, как всегда, Лиле показалось, что та всё понимает. Но это была только иллюзия, Лиля видела Наташкину карту, где одним из диагнозов значилась идиотия.

– Что, Рошташка? Хулиганишь? – прогремела над ней Галя, нянечка.

Она сунула Наташке под нос огромный, почти мужской, кулак.

Наташка захихикала, обнажая беззубые десны.

Галя походя, одним рывком подняла Кристину с пола и водрузила ее обратно на стул.

– Испортили они тебе всю красоту? – посочувствовала Лиле вторая нянька.

Лиля вымученно улыбнулась.

Перед глазами плыли красные круги, и она несколько раз едва удерживалась от того, чтобы бросить всё и сбежать, куда глаза глядят.

За обедом дауненок Петя Никифоров, как всегда, швырялся ложкой. Ныряя за ней под стол, Лиля чуть не проворонила тарелку, ловко запущенную Петькой по той же траектории. Совсем как в первый день работы здесь, когда она соскребала утреннюю кашу с ковролина.

– Петя, блин, – прошипела она и сама поразилась желанию треснуть как следует противного мальчишку. Петя скорчил ей рожу и засмеялся. Он тоже, как и Наташка, был весельчаком.

До сестринской комнаты Лиля еле дотащилась. Но едва она упала на диван, как в замке заскрежетали ключи.

С огромными пакетами из Ашана в дверь протиснулась Света, старшая среди сестер.

– Что, дождь на улице? – пробормотала Лиля с трудом принимая сидячее положение и перегибаясь через подлокотник дивана за сумкой.

– Ну да, морось какая-то… Как тут все? – поинтересовалась старшая, разгружая продукты и загромождая ими стол и холодильник.

Лиля вскрыла упаковку и выдавила на ладонь две таблетки «Анальгина». Закинув их в рот и запив водой, она дежурно выложила новости.

– Петя Никифоров попытался швырнуть у меня тарелку, но быстро вспомнил, с кем имеет дело. Потом соизволил отобедать. Ленился, правда, – все знали, что Петька у Светы любимчик, и охотно потчевали Свету историями про него. – Манька, кажется, заболевает…

– Ты себя плохо чувствуешь? – Света кивнула на пустой стакан.

– Да нет, так, голова немного…

Лиле замолчала и посмотрела на старшую. Почему-то ей показалось, что Света выглядит сейчас слегка виноватой.

– Слушай, спасибо, что согласилась работать сегодня, – остановившись посреди комнаты, проговорила та.

– Да ничего, – ответила Лиля и только пару секунд спустя поняла, о чем та говорила. Ну да, Страстной Четверг. Она вздохнула и грустно ей улыбнулась.

– Ну, кому-то же надо…

Света благодарно кивнула.

– Ну ладно, я побегу, – сказала она, собирая опустевшие сумки. – Мне ещё домой нужно перед службой заскочить….

Ожидая, пока Света уйдет, Лиля раскрыла сестринский журнал. Писать особо было не о чем. Она перелистнула страницы и открыла последнюю. Последний лист в журнале вечно был разрисован, несмотря на Светино ворчание. Улыбающаяся до ушей медсестра смутно кого-то напоминала – рисунок, видимо, был портретом с натуры. А белый платок с крестом не оставлял сомнений в профессии изображаемой.

К тому времени, как в двенадцать лет Лиля бросила воскресную школу и перестала ходить на службы, почти все её новые подружки уже собирались в будущем стать сёстрами милосердия. Кто бы мог подумать, что и она всё-таки окажется среди них.

За старшей хлопнула дверь, и Лиля, отложив журнал, снова закрыла глаза.

К концу тихого часа таблетки наконец подействовали, и головная боль отпустила. Улыбаясь Лиля вошла в бокс и остановилась на пороге.

– Все болеют, Лиль, – заметив её, сказала нянечка. – Даже и не знаю, кого ты возьмешь.

Лиля уперла руки в боки и обвела глазами бокс.

– Соколова тогда опять? – вздохнула она.

– Бери, – отозвалась нянька.

– Ваня? – громко сказала Лиля, выходя в центр бокса, как на сцену.

Ванька Соколов поднял голову в своем манеже и замер.

– Кажется, сегодня твой день! – со вздохом объявила она.

Одевать Ваньку, охваченного бурной радостью, было делом не простым, но привычным. У каждой из сестёр были здесь свои любимчики. Ванька Соколов не был ничьим любимцем. Он всё рвал, и был уже слишком большой, через год его должны были перевести во взрослый интернат.

Но Лиле он нравился. Наверное, тем, что никогда не плакал. Он был стойким парнем.

Лиля выкатила коляску с Ванькой на крыльцо и стянула с головы косынку. Другие боксы еще не вышли на прогулку, и притворяться было не перед кем.

Дождь прекратился, деревья в оттаявшем парке чернели мокрыми стволами. Было пасмурно и тихо. Медленно приближались сумерки.

Совсем скоро, в пять часов, во всех храмах должны были начать читать Двенадцать Евангелий. Был Страстной Четверг и все в этот вечер должны были быть на службе. За работу в такой день Света её и благодарила.

Лиля сделала круг по территории и съехала на оттаявшую дорожку в парк.

Глухо скрипели, качаясь на ветру, старые березы.

– Что, Соколов, не боишься? – усмехнулась она, наклоняясь к Ваньке. – Может, с ветерком?

Ванька заёрзал в коляске, услышав её голос и наконец, сумев развернуться, довольно хмыкнул.

– Я так и думала, что ты не против, – посмеялась Лиля.

Коляска подпрыгивала на ухабах и тряслась, комья грязи летели из-под колес, но Ванька только повизгивал от восторга. Что ни говори, а он был хороший товарищ. Наконец Лиля запыхалась, сбавила скорость и пошла шагом, улыбаясь и вдыхая пахнущий землёй весенний воздух. Она не спешила вернуться в бокс. Кажется, и Соколов не спешил туда вернуться. В этом они всегда были солидарны. И лишь когда совсем стемнело, и во всех корпусах зажглись огни, Лиля направила коляску к пандусу.

– Ну и грязные же мы с тобой, – пробормотала она. – Сейчас кому-то влетит, если как следует не отмоемся.

Лиля завезла коляску в ванную и открыла воду. Ванька в своём манеже, в боксе, наверняка уже с нетерпением ждал тележку с ужином. Отчищая Ванькин комбинезон от грязи, Лиля думала о том, что приходит сюда, в интернат, едва ли не каждый день вот уже год, но так и не научилась чувствовать себя одной из сестёр. Иногда во время послеобеденных прогулок с детьми она останавливалась у ограды и подолгу смотрела, как за забором ездят машины и свободно ходят люди. И чувствовала, будто с этими безнадёжно больными детьми заперли здесь и её.

После ужина её смена заканчивалась. Лиля вышла за проходную и побрела к метро, чувствуя, что, пусть ненадолго, но всё закончилось. Она не была больше ни терпеливой, ни уравновешенной, ни милосердной. Наверное, она не была даже христианкой, потому что не собиралась идти на службу ни завтра, ни даже, наверное, на Пасху. Она была просто усталой. И это было хорошо.