Buch lesen: «Верх»

Schriftart:

Старый шарманщик, зачем
ты опять о любви?
Ты посмотри, как замерзла
твоя обезьянка.
Виктор Черников

* * *

Наверное, это было в последней кварте минувшего века. Двух персонажей уже нет: один ушёл до срока, другая исчезла неведомо куда. Осталась Подруга, передавшая мне: их стихи, его письма, её дневники – и те, что писала сперва Ленка синхронно и смятённо, и те, что повзрослевшая Елена. Обрывочные рассказы Подруги уже так совпадали сутью и слогом, что разобраться, где чей монолог, вряд ли удалось мне и у читателя может не выйти.

– Диаспора, – говорила Подруга, – но это же понятно, так Ленка называла наше сообщество, не имеющее аналогов. Это мы, кто бывал там, в тайге, и соприкоснулся с Неведомым.

– Курятник? – говорила она. А тут что неясно? Это малая часть нашей Диаспоры, которой никак не коснулось Неведомое.

– Неведомое? Но это вообще никто так и не смог объяснить!

Глава 1
Встреча

Девчонка ночью идёт по тайге. Ликованье и страх. Бывает же симбиоз ликованья и страха?

…Чшш – что-то шуршит в ста метрах от просеки – ты это слышишь. Но оно идёт параллельным курсом – пускай идёт!

А за поворотом… это ж медведь… нет, это ушастый пень, ты его днём видела, ты же знаешь эту тропу. Он и днём похож на медведя.

А потом – ты ж сама медведь. То есть, была им недавно и так вот себя обзывала – медведь.

Ты поехала в тайгу – а это тебе родное с детства – чтобы…

Чтобы что?

Подожди, думать некогда. На тропу светит луна.

Восторг и жуть. И видно всё: ветви, корни – их перепрыгивать, от них ступнями отталкиваться – какое счастье, какой полёт! Рюкзак не тянет, к нему привыкаешь как к части тела. Летишь! Притягивает луна…

И вот ещё кайф ночи – комары отзвенели… и теперь не мешает ничто – есть ты и тайга.

…В детстве я говорила с рекой. Теперь – с этим лесом. Мы – родня. Со мной ничего не может случиться. Я пробегу по просеке семь километров, и…

Что?

Будет костёр. Будет изба. Будет моя Диаспора, которая мне нынче дороже всего.

Будут песни, которыми я живу.

Как бежится! Как работают мускулы! Я читала книги, всю жизнь читала книги и превратилась во что-то недвижное… а теперь вот – бегу!

Девчонка переходит болото. Две гати, она их видела днём, и от них уже виден свет.

Она встаёт на пороге избы и говорит: здравствуйте!

И встаёт мужчина. Из-за стола. От бумаг, от керосиновой лампы. И через паузу говорит:

– Привет! Идите к костру. Скоро будет ужин.

Потом он скажет: это мгновение определило всё.

А она ещё долго не будет понимать.

Она сядет у костра, и он тоже вскоре придёт – но она будет смотреть в костёр, и будет ли кого-то видеть и слышать? Личный подвиг – позади. Ночная тропа позади.

Девочка ещё любила тогда личные подвиги. Это потом она спросит – себя, кого же ещё! – почему пошла ночью по этой тропе. После маршрута. Долгого. Товарищи легли отдохнуть, а ей вот чего-то не хватило.

Елена

В этом месте Земли происходило Неведомое.

Компасы отклонялись – винить ли магнитную аномалию? Деревья росли иначе, чем привыкли расти. Муравьи были больше, чем бывают в других местах. Кажется, цвет хитинового покрова – и тот был другой.

А уж цвет болот… немыслимый цвет и свет! Вековая загадка болот: давать начало рекам – и хранить всё, что кануло.

Один из наших видел своего двойника, сидящего на болотной кочке. Другой… другой и рассказывать даже не хотел, что видел.

Количество спирта, выдаваемого в маршрут, винить никак было нельзя.

Кто-то становился целителем. Кто-то, наоборот, заболевал. По странному: просто не мог больше жить без этой тайги, как без наркотика. Остальная жизнь: работа, семья – было уже дело не первое. Кто-то становился поэтом… впрочем, там сочинять начинали чуть ли не все.

Это место Земли… оно было вблизи от падения великого метеорита, аналога, отблеска Аризонского.

Да какое – отблеск! Те же поваленные деревья, те же сказки шаманов, те же табу. Кто приближался вплотную к разгадке Неведомого – те погибали. И все самым странным и разным образом. То есть те, из поколенья раньшего, чем наши аксакалы.

Ну а мы-то уже ничего не боялись – такое время пришло в страну, что пристанищем для нас стала эта тайга.

Точнее – островом свободы.

Отключиться. Отвлечься. Уцелеть от лжи. Оказаться за тысячи километров от. Увидеть всё на расстоянье – и хотя б на время забыть.

Мы были поколением семидесятых, а наши аксакалы – самого интересного в эпохе страны десятилетия. Когда они едва вдохнули – а выдох уже запретили.

Они – не договорили. Мы ещё не начали говорить. Мы вслед за ними уходили – в тайну. В Неведомое. Это было заразительно: мы так нуждались в неформальных старших – и вообще в сказке.

Вообще во всём, что не будни. Могла ли я думать тогда об этом? Я была счастлива. Я пришла к своим.

…Была девочка, которая смотрела в пламя костра. Подолгу, не видя никого вокруг – может, потому-то её увидел он. Потому что и он и она смотрели не во вне – в этот переменчивый огонь.

Мы нашли друг друга по высокой степени отъединённости.

– Давай пока без теорий. Вы оба любили… теории. Давай о том, что дальше.

– Мне трудно. Пускай дальше

дневник

Между моей последней записью и этой – такая пропасть! Всё изменилось, волшебно изменилось: и мир вокруг, и я… неужели пришло уже превращение, ради которого ехала сюда?

Родители, школа – да я даже не помню сейчас об этом! Щенок оборвал поводок – свобода!

Пружинный бег по тропе. В мягкие мхи валишься на привалах. Лиственницы клонятся над маленькой таёжной рекой. Иван-чай закатным огнем по её берегам.

Похудела мгновенно, – на семь дырок в ремне. Шевелюра распушилась… но зеркал тут нету. Однажды у одной девушки выпали из рюкзака бигуди – во уж все ржали! Она просто не знала, что сюда брать.

Гудящую стену комаров, оводов и слепней мы сперва озверело месили кулаками… но я скоро привыкла умываться репудином.

А люди… главное – люди! Кого только не занесло и не заносило сюда. Все разные, и откуда только не, и как-то шутливо-нежны друг к другу… Я младше всех, но уже сказала Подруга: а не дашь тебе шестнадцать. И смотришь серьёзно, и балдеешь меньше всех.

А моя одноклассница, дочь Академика? Не-е, она б сюда не вписалась.

Академик. Один из аксакалов. Вот бы какого мне отца.

А он со мной – на равных. Да тут все со всеми на равных…

А ещё: он и неприятные вещи может подать так, что ему же и будешь благодарен. Он меня сперва хотел засунуть в лабораторию. Ага! Чтоб сидеть и мыть пробы и вернуться всё тем же неповоротливым существом! Он сам не вынес моего показательно-траурного вида и выпихнул в маршрут. «Ты же походник, это ясно».

Ещё бы. Всё детство в палатках. Не-е, про детство не будем. Забудем. Куда девалась моя скованность, мои комплексы?

Адмирал. Как бы в тени Академика – а ведь с него началась Диаспора. Тут пока неясно.

Шеф. Это Подруга так его обозначила – Шеф. Потому что Он принял руководство, когда Академик отбыл на международный форум. Шеф непонятен вообще. Он говорит не как все. Да вообще больше молчит.

Иногда скажет слово – и все ржут. А ведь Его песни поёт вся Диаспора…

Чего-то пока не понимаешь, Лена. Да я и не хочу понимать! Хочу просто быть с ними, с этими людьми. Они только здесь, больше нигде нету!

Подруга

Ленка! Она была такой тогда… то смеется, общается, открытая в доску… То сядет и глядит в никуда. В такие минуты хотелось взять её и увести, понянчить, убаюкать – не думай, усни, рано тебе столько думать. Мы были студенты, уже отколовшиеся от дома, уже хлебнувшие общаги, новых отношений с миром, а она…

И ведь парням она нравилась – только не замечала. Для неё все были друзья, всё равно что новая семья.

А он?

Ему было на двадцать больше, чем ей. Молодое лицо, седой ёжик. Но он уже всё делал и говорил будто бы для неё одной – слепой бы заметил, но не она.

Дневник

Не знаю, как осмыслить, переварить. Сегодня, едва проснувшись, Шеф начал говорить о йогах – их изумительной способности сосредоточить мысль до предела и добираться до истины. А в моей-то голове – хаос! Из книг любимых, стихов, мечтаний каких-то дурацких, сюжетов…. Все спрашивают: куда ты будешь поступать?

В самом деле – куда? Мне только год остался на это решение.

Был же недавно ещё один маленький мой подвиг. Перешла в другую школу, языковую, сдала немецкий за семь лет, а учила два месяца. И вот только что, до тайги, сдала экстерном инглиш за все десять классов – в английской спецшколе. Чиновницы слали из кабинета в кабинет – прецедента не было! А мне зачем-то было надо.

В переводчики литературные, что ли?

А Шеф… и поэт, и математик… у меня с математикой совсем плохо. Как он просто: вот только что в избе сочинил стихотворенье – вышел к костру, спел. А я свои стихи показать никому не решусь. Спросила: Вы всегда так – только сочинили, и сразу на люди? Захохотал на всю окрестность.

Вчера ушла, на полянку за лабазом. Гимнастикой позаниматься, пусть пока не йогой. Занимаюсь. Приходит он. Встал на голову. Постоял, ушёл.

Нет, как бы мне навести в голове порядок? Он же знает. Он же столько знает!

А совета не дождешься – как будто всё время слушает, что скажу я.

Елена

Как было? Как вспомню всё теперь, через годы?

…Нары в избе. Нас там лежит подряд восемь. Или в палатке, в маршруте – как минимум четверо. И вот – просыпаешься от взгляда лежащего рядом мужчины.

Сначала от взгляда. Потом – от того, что его рука лежит на твоём запястье. Ну места мало, подумаешь. Потом от шёпота: ты не мёрзнешь, зверёнок? И руки вокруг тебя, и это же так естественно – больше не мёрзнуть. Это же просто опека, просто тепло, какого раньше не знала.

Потом, сквозь сон: «как крепко он меня обнимает».

А днём – ничего. Ведь как оно в книгах: сначала слова? Так днём и были слова. Только не те, самые простые. Он не умел как проще.

Просто мы постепенно начали ходить в маршруты вдвоём. И в компании молчаливый – здесь не умолкал. Был поток. Стихов наизусть. Рассказов о самом разном. Я только внимала: распахнутыми глазами, ушами. Осмыслить, переварить… не было на это паузы.

А однажды мы из маршрута не вернулись. Не успели до темноты. Палатки не было, разожгли костёр и легли на лапник: он, грея меня со спины и подбородком опираясь на моё плечо – вот так мы уже вместе смотрели в костёр. Заснули. Перед глазами всё ещё шли родные торфяники и золотой дождь над рекой.

Я знала – по нашим законам нас будут искать с самого утра. И мы утром пошли к просеке. Он, как у нас повелось, что-то рассказывал… и вдруг я остановилась. Положив руку ему на плечо.

Он замолчал как выключенный.

А я просто сказала: голоса!

Это и вправду были голоса – тех, кто шел нас искать.

А для него: я впервые сама к нему прикоснулась.

Дневник

Мне даже страшно бывает иногда. Меня пугает его нежность.

Что я и что он? Я – флегматичная кукла, всё впитываю и ничего взамен, во мне нет чего-то, что бы двигалось, работало, жило! Мне хочется, чтоб случилось что-нибудь перетряхнувшее меня, взорвавшее! Пусть даже несчастье…

Ведь всё вернулось, всё равно вернулось: извечная моя тоска. Вот пошли разными красками болота, полетели птицы, ушла из тайги почти вся экспедиция – пора уходить…

А он идёт впереди по тропе и напевает, на ходу сочиняет:

Отстрелена птица. Попрятались рыбы. Сквозь чащу лесную мерцает луна. Мы тоже могли бы, ах, тоже могли бы бродить по полянам, как бродит она. Тревожно и пусто, как будто бы где-то качается омут и стынет вода. Окончилось лето, окончилось лето, и снова навстречу стучат поезда.

Это так не похоже на его песни, которые знают и поют все наши – то маршевые, то насмешливые, а ведь это лирика… луна – это про меня, я при луне всегда оживаю, даже тянет меня она – легче ходить и бегать.

А у него: И вспыхнет солнце на лезвии топора.

Я – в себе, он – для других…

Как не хочу возвращаться! Снова туда, где такой вот стала? Пассивным существом, которое всё внутри себя и едва откликается на то, что в школе и дома?

Ему почти сорок, но насколько он моложе меня! Вчера всё же уговорил называть его на «ты».

Елена

Ты придумал меня! – почти закричу я однажды. – Я проще и хуже!

Он промолчит. Только в письме потом:

«Выдумать – было бы недостойно тебя».

Подруга

Ленка не вернулась в школу к началу сентября. В тайге осталось нас только четверо. Шеф, она и ещё мы, две девицы, которые тоже не очень хотели обратно в мир. Деканат простит! Академик даст справку о пожарах и наводнениях, и вследствие того нелётной погоде – эти хохмы были у нас в ходу…

Мы ходили в маршруты, брали пробы, разговаривали о Неведомом… я могла поддерживать этот разговор, Ленка – нет. Уходила в себя. Или вставала и уходила в тёмную тайгу, и я знала: сидит там и думает о своём. Она даже и костёр могла там свой разжечь – чтобы с ним, огнём, вместе побыть и подумать. Но тогда и Шеф тоже выпадал из общения.

Елена

Я тоже думала о Неведомом. Только не так, как все. Анализы проб, графики – от этого отворачивалась, как от математики в школе.

Как-то раз втроём шли по Фактории: два аксакала Диаспоры – Завр и Академик, в дискуссии, а я то отставала, то уходила вперёд. Смутно слыша то ровную и чёткую, лекторскую речь Академика, то эмоционально-ворчливое бухтение Завра.

– Леля, что ты всё уходишь? – наконец воззвал Академик.

– Да не хочу я голову забивать вашим термолюмом!

Академик в ответ заржал… почти как он. И долго потом повторял: да, все наши гипотезы для тебя – «этот ваш термолюм».

Что с нами здесь происходит? – думала я. Или мы такими же стали мутантами, как муравьи, мхи, деревья? Или уже заложена в наш слой подсознания кем-то непонятным иная программа? Сказал же он: у всех нас лёгкие обожжены озоном, нормальным воздухом мы дышать уже не можем.

Почему я так легко могла продолжить его фразу, а он мою? Почему это совсем не так легко и даже редко получалось в городе?

Этот странный контакт мы потом назовём телепатией.

– Зона, – с нажимом говорил Академик. – В точку попали Стругацкие: Зона!

Никто пока не знал, чем обернётся это слово для нас через десять лет.

Дневник

Вот и к концу подходит август. Что-то нехорошо мне стало вчера, и я ушла во вторую избу. Легла на нары, задремала. Очнулась: он стоит в ногах и смотрит на меня. И в глазах у него… не могу я об этом.

Как назвать её, эту привязанность? Не может же это быть – любовью?!

…Мы идём по тропе обратно. Из тайги.

Совсем обратно, необратимо. В глазах плывут мои любимые болота, рыжие, зелёные, оранжевые… корабельные сосны единственного сухого места в нашей тайге – по нашему фольклору, «Сахары». Он теряет тропу – и мы взбираемся с ним на тригопункт – перед глазами наша великая тайга. Я очень устала. И он кладёт руки на перекладину верхнего этажа вышки – вокруг меня, так было только ночью – вокруг меня его руки. Мне хочется лбом прижаться к его плечу, но я только поправляю ему ворот… второе прикосновение.

Вы помните осенний Кражуркан – и ультрафиолет его, и алость, и ту невероятную усталость, с какой на юг проходит караван. И августа последнюю модель: все обнажённо, искренне и тонко – рисунок гениального ребёнка, торжественную эту акварель…

Этой ночью он меня поцеловал.

Я резко отодвинулась, отвернулась. Он, глухо: я больше не буду этого делать.

… На другой день мы вышли в цивилизацию.

Ощущенье самое тяжёлое – хочу обратно, не хочу людей и звуков, хочу тишины моей тайги. Проторчали два часа в книжном магазине – здесь, в магазине Фактории – такие книги, где ещё найдешь? Он доставал с полок одну, другую, читал вслух, хохотал.

Ночёвка в конюшне, на сеновале. Центральной – это по нашим хохмам: ЦК – центральная конюшня. Мы все четверо закопались в сено. А утром… или ещё ночью, я же не высыпаюсь… он вытащил меня из моего гнезда: подхватил под плечи и колени и – к себе.

Мы же за этот месяц ни разу не были врозь – ни днём, ни ночью.

«Зверёнок… не уворачивайся… я так безбрежно счастлив с тобой».

Подруга

На них в те дни прощанья смотреть было нельзя. Они же разъезжались по разным городам, и Шеф стоял у самолёта, подошел к самому трапу под предлогом вещи донести. Она на него смотрит из иллюминатора, а он стоит, и в глазах – слёзы.

У этого железного Шефа!

Ну, я думала: да разъедутся, и всё. Не может ничего из этого быть, потому что не должно. Ленка не говорила о своей семье, о школе, не хотела. Но ехать обратно она не хотела так, что прямо страшно было за неё.

Она… я потом поняла. Она единственный раз жила настоящим. Не книгами своими. А о будущем если и думала, то потому только, что мы все ей говорили: у тебя же всё в будущем!

Дневник

Я сунула в его полевую сумку свои стихи. Он тихо проговорил: не забывай меня, ладно?

Споткнувшись, пошла по трапу.

Елена

Вот же была, наверное, умора, когда я в сапогах с отворотами и с ружьем вломилась в дом Академика. Вид у тебя достаточно грозный, Лелька, сказал он. Ружьё-то было его, Академика, он мне поручил ещё в тайге оттуда его привезти. А остальной антураж я никак не хотела оставить: штормовку, сапоги, да и штаны – сокровище, кем-то оставленное на чердаке избы: свои за два месяца истрепались.

Так ходили в гимнастёрке после фронта…

Когда впервые после тайги мы встретились с ним, он сказал: на тебе такие странные туфли.

Уже были не только туфли – школьное платье. И сама школа. И дом, где никто не понимал, что я уже другая.

И приходили его письма на главпочтамт до востребования… Да, но что это были за письма? Две-три бодрых строки на телеграфном бланке или машинописью, вырезка из газеты, бандероль с книгой.

Эти головоломные книги я читала на уроках. Как-то вдруг переместившись на предпоследнюю парту. Последнюю занимал наш аутсайдер – странный парень, вовсе не дурак, но учился кое-как: тоже, наверное, уже внутри себя перерос школу. Временами окликал с полусонной мордой: Лен… дай чё-нибудь почитать, у тебя всегда есть. И читал вслед за мной книгу про экзистенциализм (однажды вякнула на эту тему в тайге, – ведь запомнил, прислал…).

В школе спасало пока реноме – прежде хорошо училась.

Истово – как же иначе – выполняла поручения Академика: Леля, ты брала эти пробы, это важно.

На листке описания этих проб я отправила с Подругой записку: «У меня почти всё в порядке. Очень жду тебя. Приезжай».

Дневник

Это – как гром… прилетал Он!

Нет, я по порядку.

Ещё когда мы прощались, попросил мой телефон. «Не смогу говорить – родители». Он: «Говорить буду я».

И вот звонок.

– Доброе утро! Тебе передали книги?

– Да.

– Я буду в пятницу. До встречи!

– До встречи…

А дальше, через паузу:

– Люблю тебя. Люблю тебя.

Перехватило дыхание. Смогла только произнести: – что?.. – в промежутке между его словами.

Трубки повесили одновременно.

И вот звонок – и я бегу… Он ведь жил, оказывается, здесь, в моём Родном городе – и назначил встречу у того дома, где жил. Нашла быстро – а его нигде… Но тут слышу голос, оборачиваюсь.

Не могу написать, какие у него бывают глаза.

Мы бродили по лесу. Осенний склон, ветер, Его глаза близко-близко.

– Не говори мне больше, что сказал по телефону!

– Да? Почему?

– Потому что это не может быть правдой.

– У меня все часы в сутках – твои. Я перечёл твою записку сорок раз. Это нельзя назвать по-другому.

…Я перестала уворачиваться, когда он меня целует. Он взрослый, ему это надо…

Осенний лес, ветер, листья того же почти цвета, как наши торфяники. Крыльцо на заброшенной даче, я у него на коленях, и снова руки вокруг, снова тепло… а через час его самолет.

Отдала почитать – попросил – мои сочинения по литературе.

Опять ушла с уроков.

Подруга

Ленка приходила в общагу: объясни мне эту химию, а? Ничего не понимаю, даже не помню, органическая она или нет. И она была даже весёлая… шальная такая весёлость.

Я объясняла, конечно. Видела: не понимает. Но какая память: она могла всё пересказать, но мимо головы. Правда, красота формул ей нравилась, и звучание: полипропилен! Бутадион! Она это как стихи повторяла. Ну а стихи, да и песни наши она запоминала с ходу.

Ей не давалась не только химия: физика, алгебра, геометрия.

И ей хотелось побыть с нами… с кем была в тайге.

А у меня уже был жених.

Дневник

Он снова позвонил: здесь выставка немецкой книги, в Доме учёных – может, выберешься на воскресенье?

И у меня в башке тарарам. А если, а вдруг?

Снова дневник

другим цветом ручки и ломаным почерком

Я была в Наукограде… Рубль от школьных завтраков остался, пятёрку заняла у Подруги. Повезло купить билет прямо у стойки регистрации. Он не встретил – как выяснилось, встречал в другом аэропорту, оставил записки и дозорных в разных местах. И я помчалась автобусом. Куда пойти, где искать? И пошла к нему домой – адрес-то знала. Жена. С большим животом… дочка-семилетка, проводила и дорогу показала. Странная девочка… Добрая, но асоциальная. На меня в чём-то похожа.

Ну, семья… как это далеко от нас, у нас же совсем другое… Бродила по выставке, брала со стендов и смотрела книги. Его уже не надеялась увидеть, да и ладно: сверкающий рыжий октябрь, незнакомый город, лукаво-шальная, искрящаяся, авантюрная радость: мне хорошо здесь! Как ночью тогда на тропе.

…Кто-то подходит вплотную и берёт за руку. Он! Это казалось явлением с неба.

И в глазах – та самая, меня когда-то пугавшая нежность.

Уже вместе смотрели выставку, обсуждали. Потом пошли к морю. Потом в его институт, он взял ключ от лаборатории.

– Как здорово, что ты приехала. Только этими короткими встречами я живу. – Но… твоя жена… она же…?

– Да. – Я не хочу ничего разрушать. – Когда-нибудь расскажу тебе, как создавалось то, что ты не хочешь разрушать.

– Я всё равно уеду после школы. И у меня хватит жестокости и силы… – Мне дорога любая мелочь, связанная с тобой. Ты это знаешь…

И хочешь уехать…

Что я могу, когда он так говорит? Не разреветься бы…

– Или давай в Ленинград – у меня друг под Москвой, он возьмёт меня на работу.

– Ты с ума сошёл, да?.. Ты уже колючий…

– А ты – прекрасна.

Когда мы встали уходить, взял меня на руки… никогда не чувствовала такого.

Поймали такси – успел сунуть деньги на билет.

И… жуткая вещь: не было билетов обратно.

Ночь в аэропорту. Звонок домой: я в другом городе. Знакомлюсь с какими-то лётчиками, студентами обоего полу, пожилой дежурный по аэропорту – то ли опекает, то ли клеится… всё равно – какое чудо эти путешествия!

Город сумеречных ветров и самолётных гудящих трасс. Век мне чуять самым нутром, выиграна или нет игра. Боже, прости мне его, тот день! Век мне теперь прикрывать глаза:

в каждой радости – быть беде, в каждом хохоте – быть слезам…

Улетела только утренним рейсом.

Здравствуй, радость моя! Ты уехала в то воскресенье. Я остался один. По коленям портфелем стуча, по обочине Правды пробирался к себе на Весенний. Терешковой задами, фарватером шёл Ильича.

В общем, правильно всё: надо быть и жестокой, и сильной. И по циркулю биографию храбро вести. Несмотря ни на что. И всегда оставаться красивой. И спокойной всегда, и легко эту ношу нести.

Чуть точнее настройка – негромкий твой слышится голос… дай – зрачками в зрачки я тебе прочитаю стихи. Оттого, оттого этот стыд наяву, эта горечь: боже, боже, какой я, однако, наплёл чепухи. Там – спросил не про то. Там – ответил с каким-то надрывом. Кое-где повторился и стал на сомнительный путь. Был изрядно банален – и был необъятно счастливым. Непонятно счастливым – и в этом конечная суть.

Дневник

Дома – отчуждение.

Академик: Леля, что это был за вояж в Наукоград?

Не надо. Я так устала от холода строгих фраз. И в голосе звон металла, и цепи логичных фраз. А там, в духоте вокзала, в какой-нибудь грустный час каким-то чувством я знала, что мне не хватает вас. И было неясным бредом сквозь эту усталость, грусть не то, от чего я еду – а то, к чему я вернусь.

Подруга

Я бывала на студенческих конференциях в Наукограде.

И дома у Шефа приходилось бывать по делам Диаспоры.

От меня Ленка и услышала: – Его жена вчера родила. Дочь. – Слава Богу, – выдохнула она.

Дневник

Я отправила супруге письмо. Что у нас с ним всё кончено.

Как жить?

Маме позвонила статс-дама, жена Академика. Мама пришла бледная, да и от его звонков её сразу начинает трясти.

– Ты его любишь?

– Нет. Нет… Нет!

– Леночка, у него дети. Маленькие, двое. У него друзья, работа. У него привычный мир. А то, что у него к тебе – физиология, мужчинам под сорок это свойственно. А у тебя последний класс, но ты почти не учишься…

Отец, тот вообще устраивает сцены. И брат. Раньше бы поняли, отчего я «старшего друга» выдумала. Как жить?

Подруга

Она ещё пока держалась. Но срыв у неё наступил, я помню этот срыв. Когда Шеф приехал на сбор Диаспоры с супругой. Мы сидели рядом, он так захотел, чтобы о последних днях тайги поболтать, и я видела, как вошла Ленка и как замер он. А ведь они при жене его и подойти не могли друг к другу. …И они же на любом расстоянии всё друг о друге чуяли.

Ну, Шеф свой доклад ещё раньше озвучил, неофициальная часть пошла.

Полгода назад в тайге тоже был общий сбор, и Ленка нас, перепивших маленько, по кустам водила и спать укладывала. А тут смотрю: сама выпила. Кокетничает. Сын Адмирала уже за ней хвостом ходит, уже исчезали они куда-то.

Бузит навынос. Ещё и закурила!

А этот тоже: хлебнул, поёт в голос, децибел мощный. И супругу на колени сажает, чтобы потерпела, не укрощала. Ленка только глянула в ту сторону, – я поняла: пора девчонку в охапку и наружу. Чтоб остыла.

И стоит она, прислонившись к университетской ограде, бормочет:

У меня никого нет ближе… А он…

– Лена, ты до него хоть с кем-нибудь целовалась?

– Н-нет…

– Он сволочь, Лена!

И, спохватившись:

– Да, он гигант, конечно…

Она стоит – глаза кверху. Снег хлопьями… И так чётко, как выношенное:

– Пусть сволочь. Пусть гигант. Я не могу без него жить.

А потом, снова как взрослая:

– Возвращайся туда. Я пойду.

Дневник

Я шла, и снег валил хлопьями. Надо было прийти в себя, и я приходила.

Шла и бормотала:

И опустится на ресницы, и растает неслышно снег. Это тоже легко – забыться ледяным молчанием рек. Ну а я – я хочу всё помнить. Пусть он, сердца бешеный стук. Ты уже не придёшь на помощь, мой несбывшийся странный друг. Заметётся метелью снежной, и не вспомнить, не рассказать сумасшедшую эту нежность в мрачноватых твоих глазах. А мои – ещё не погасли. Мы расстались, не разобрав, кто из нас был безбрежно счастлив.

Кто из нас был жесток и прав.

И дом, и ещё по дороге принятое решение…

но звонок телефонный, и будто голос уходящего поезда:

– До свидания. До свидания.

Елена

Свидетелями нашей любви были болота, реки, деревья, камни. Что люди видели в этом?

Академик после сбора: Леля, но нельзя же раскладывать постель посреди площади.

Я, сперва онемев: какую постель? Он, увидя моё лицо: прости. Просто мне пришлось увести его супругу в критический момент. Она такое могла бы устроить! Да ты успокойся, я-то тебя знаю! Ты – не от мира…

А моим-то миром были тогда все они: наша Диаспора.

За что они меня – вот был вопрос и боль. Казалось: только о нас и говорят за моей спиной, где б ни появилась – даже не аксакалы, а их жёны. За что?

Патронесса. Из самого первого поколения Диаспоры. Вечный организатор быта на наших сборищах. Мне передали: она говорит – ты его соблазнила, а он ведь такой чистый человек.

Статс-дама, жена Академика и мать одноклассницы. «Да, мама отказывает от дома всем, кто предал семью, так что он у нас больше останавливаться не будет».

Я видела эту даму. Был прецедент: девочка из нашего класса пробовала кончить с собой. Её спасли, и мы собрались её навестить, а по дороге зашли в дом Академика за его дочерью.

Дама с холодным взглядом и горячим любопытством. Помню, что я без конца повторяла: нам надо идти! А она всё выспрашивала подробности.

Что – преграды? Малодушие, трусость – не в этом меня обвинять. Не надо… я сама не могу ничего объяснить и понять. Что – усталость? Проклинать в юном возрасте жизнь – это тоже старо. Я смеялась, говоря: если тошно вам жить – так выверните нутро! Есть деревья и реки. Есть остатки их жизни – подвид ручейка или пня. Я смеялась, говоря с женой человека, который любит меня…

И не жалость между нами с тобой поставит глухую грань. Я смеялась, говоря: всё отлично и зная, что дело дрянь. Всё провалится в пропасть, ну а я на краю буду молча отряхивать снег. Если это жестокость – то насколько жестоким бывает порой человек. Поиск брода в мутной речке, и выхода – в душном дыму. Но свобода – я её не отдам ни за что, никогда, никому!

Дневник

Маршрут каждого дня: школа – почтамт, школа – почтамт. Писем нет.

Писем нет… Письма есть, но они ещё – до…

Как вдруг – одиннадцать конвертов! Я всё могу вынести. Только не счастье.

Прочитала подряд. А потом что-то случилось. Сквозь туман чьё-то лицо: девочка, тебе «скорую» вызвать? – Не надо… вот домашний телефон.

Приехали мама с братом, вели к такси, я шаталась. Успела сказать, что на улице стало плохо, и вот зашла сюда. А конверты в сумку всё же успела сунуть. Я там простудила что-то на болотах, было уже не раз: бледнею, пот холодный, и боль внутри – не разогнуться, и дышать нечем.

Лежу дома – то ли явь, то ли сон… Его почерк перед глазами. Листы писем, проявляются и уходят… возникают… уходят.

«…Марсианин – чужой и враждебный – ждал минуты, чтобы ударить больней.

А тёплая человеческая кровь?

Спокойная нежность?

Стихи, будто подёрнутые очарованием осени?

Имитация – технически, впрочем, вполне совершенная.

Девочка с умными глазами.

Школьная привычка иметь понимающие глаза.

Я ждал этих слов давно.

Когда розовый пар чуть клубился над Факторией и внизу топтались лошадки

Когда было ясно и тихо вокруг, и мы смотрели на горизонт с вершины лесной башни

Когда твои сочинения лежали перед ночной лампой на моём столике. Такая свежесть и чистота переполняли душу

Когда я перебирал свои давние рисунки, чтобы отправить тебе лучшие

Когда плакал Исикава в неизбывной тоске, пытаясь передать неповторимость жизни

Тебя сломали – за сколько дней или часов

Подозреваю, что к делу привлечён довольно большой курятник

Теперь, когда ты умерла, ничто не может тебя отобрать у меня.

Прощай, мой родной несуразный ребёнок»

Строки расплывались и приходили снова. Шли по потолку, по стенам. Нет, не температура и уже не боль – просто я умираю, всё равно для Него уже умерла.

И крупные буквы пришли:

МАРСИАНИН

Что это, откуда?

А, это же наш разговор в тайге. Ещё в жизни. …Мы сидим на обрыве над рекой, привал… Что-то тяжелое упало в реку, мы вскакиваем. Огромный ствол лежит у самого берега, и огромные следы заполняются водой. Это наш медведь. Весь маршрут шёл параллельно. Никогда не показывался. А Он говорит о Брэдбери:

Der kostenlose Auszug ist beendet.