Buch lesen: «Повесть о Предславе»

Вступление

Будущий Креститель Руси, князь новгородский, а позднее киевский Владимир Святославич поначалу был мало похож на того, кого уместно назвать святым. С юных лет отличался непомерным женолюбием. Одних только законных жён у него насчитывалось более полдюжины, наложницы же исчислялись сотнями. Да и помимо покорных, готовых исполнить любую прихоть господина рабынь, имел Владимир связь не с одной боярской супругой или дщерью[1]¹. Многие отдавались ему сами, без какого бы то ни было принуждения – пригож был удатный[2] молодец, баловень судьбы, лихая головушка, кудрявый светлоокий красавец с извечной слащавой улыбкой на устах. Невесть чем, но вот привораживал он, притягивал к себе жёнок, и те, забыв стыд, послушно окунались, как в омут с головой, в его жаркие объятия.

Позднее народные песни и сказания нарекут Владимира Красным Солнышком, создадут приукрашенный образ правителя, при котором земля Русская переживала эпоху расцвета. Золотились-де купола на белокаменных соборах, учинялись в теремах весёлые пиры и многолюдные праздники, во время которых прямо-таки ломились от яств и питий столы, пестрело в глазах от ярких цветастых саянов[3], летников[4], убрусов[5] молоденьких жён и красных девиц, а былинные богатыри славились своей храбростью и в любой миг готовы были грудью встать на защиту любимой отчины и дедины.

Было… Всякое было. Но и иное отличало Владимира в молодые годы. Рождённый наложницей, уязвлённый с самого детства тем, что не ровня он единокровным[6] братьям своим, Ярополку и Олегу, рано научился Владимир подлости и коварству. Благо и советники на худое находили его так же легко, как и женщины. Первым стал Добрыня, брат по матери, вуй – воспитатель, коего князь привык слушаться во всём, вторым – киевский боярин Блуд Ивещей. Этот за звонкое серебро обманом передал в руки Владимиру брата Ярополка, которого в день 11 июня 978 года от Рождества Христова предательски убили варяжские[7] наёмники в лагере под Родней[8], пронзив мечами «под пазухи». Беременную жену брата, гречанку, сластолюбивый Владимир тоже взял к себе в гарем.

А чуть ранее под стенами Полоцка[9] – главного города племени полочан – разыгралась другая трагедия, и в сердцевине событий оказалась ещё одна молодая женщина, которой суждено было оставить в истории немалый след.

Звалась она Рогнедой и приходилась дочерью полоцкому князю, варягу Рогволоду. И вышло так, что в одно и то же лето приехали к Рогволоду сваты и из Киева, от Ярополка, и из Новгорода, от княжившего там в ту пору Владимира.

Поразмыслив, полочане дали согласие Ярополку, а Владимирова посланца Добрыню отправили ни с чем.

«Не хощу розувати робичича»[10], – гордо ответствовала златовласая красавица Рогнеда на предложение новгородцев.

И началась война. В отместку за свой позор (а смеялась над будущим Крестителем едва не вся Русь), собрав рать из словен[11], чуди[12], варягов и нурманов[13], нагрянул нежданно-негаданно Владимир под стены полоцкой твердыни. Бой был долгий и яростный. Горели башни и городни[14], к небесам взметались чёрные клубы дыма. Хищные враны кружили над окрестными полями, над серебристой Двиной и полосой непроходимого бора в ожидании царского пиршества. Обитые железом пóроки[15] проломили дубовые ворота, и толпа дико орущих ратников, далеко не каждый из которых имел кольчугу и шелом, прорвалась на улицы богатого торгового города.

Полоцк «взяли копьём»[16] и подвергли разгрому. И в тот час, когда орды победителей, хмельные от крови, хватали добычу и творили бесчинства, в веже[17] за земляным валом Владимир, по злобному наущению Добрыни, изнасиловал Рогнеду на глазах у её связанных пленных родителей и братьев. Затем, по велению того же Добрыни, униженного князя Рогволода, его жену и двоих сыновей закололи ножами. Рыдающую от горя и позора Рогнеду отвели в возок, приставили к ней крепкую охрану – дюжих дружинников с длиннющими копьями – и повезли вслед за войском в далёкий Киев.

У Владимира до Рогнеды уже была жена – богемка[18], от коей он имел сына Вышеслава, но это не помешало молодому князю объявить несчастную своей женой и дать ей славянское имя Горислава. Гори, мол, ярким пламенем в славе князя Владимира. На свадьбе играли гусли, вертелись скоморохи, гоготали и подымали чары за своего правителя варяги-дружинники.

Потом они захватили Киев, умертвили Ярополка, и сел Владимир, сын рабыни, ещё недавно униженный и оскорблённый изгнанник, на отцов «злат стол».

Вот тут-то он и развернулся. Жён и наложниц расселил вокруг града, шумно веселился, ходил в близкие и дальние походы, возвращаясь из которых, всякий раз привозил новых молодых девушек. Одних щедрой рукой дарил своим ближним боярам, прочих же волок к себе, в неистовой неистребимой жажде неутолённого плотского желания.

Так и жил, легко, просто, не задумываясь ни о чём.

Он приносил кровавые жертвы грозному громовержцу Перуну, жаловал и других богов – Велеса[19], Мокошь[20], Хорса[21], Стрибога[22], Семаргла[23]. Деревянных идолов велел вынести из терема и установить на площади на Горе[24].

При всех своих пороках и вероломстве Владимир, однако, имел немало ума. И постепенно, с годами, уразумел он, что по старым, прежним законам и поконам[25] ныне не прожить. Время и обстоятельства требовали от него смены старой, языческой веры. Молодая крепнущая Русь рвалась на мировой простор.

Заключив тесный союз с ромейским[26] императором Василием II, в лето 988-е Владимир принял святое крещение. В речушке Почайне священники-греки торжественно окрестили весь киевский люд. Затем крестили народ в Смоленске, Ростове, Полоцке, на Волыни. Возводились православные храмы, росли и богатели города.

Для укрепления своей власти задумал Владимир породниться с императором Василием и взял себе в жёны его сестру, царевну Анну. Гарем свой князь разогнал, прежних наложниц и жён раздал боярам и дружинникам или расселил по разным сёлам и городам.

Но гордая Рогнеда не простила Владимиру обид, ни прежних, ни новых. Помнила она свой позор, помнила совершённое над нею надругательство, помнила предсмертные крики родителей и братьев. Однажды тёмной ночью подкралась она к спящему Владимиру с кинжалом в руке и едва не зарезала его. Уже наметила место, куда бить, да князь неожиданно проснулся и перехватил её занесённую для удара длань.

После такого он хотел её убить, но, посовещавшись с боярами, передумал.

Вместе с сыном, малолетним Изяславом, Рогнеду отправили на родину, в Полоцкую землю. Там, у истоков Свислочи, на поросших густым лесом холмах заложили град, названный в честь княжича Изяславлем. Град обнесли дубовыми стенами, соорудили сторожевые башни, поставили обитые медью ворота. В центре города, на самом высоком месте, возвели просторные хоромы, в коих и поселилась опальная княгиня.

Меж тем Владимир, став прилежным христианином, вовсе не желал менять прежних привычек. Время от времени он посещал бывших жён и наложниц и, если те не хотели отдаваться, брал их, как ранее, силой. Не раз объявлялся он и в Изяславле, со страстью впивался в уста отчаянно сопротивляющейся Рогнеды, валил её на постель или прямо на пол; сопя, раздвигал ноги, удовлетворял ненасытную плоть.

После одной из этих «встреч» Рогнеда в очередной раз забеременела и в тихую осеннюю ночь разродилась дочерью. Малышку назвали по-славянски Предславой, а при крещении, состоявшемся в маленькой деревянной церквушке городка, нарекли Софией в честь святой великомученицы.

В Киев ко Владимиру полетел с вестью гонец.

По правде говоря, подобных известий князь получал немало, иногда они бывали желанными, иногда – попросту лишними. Бывшие жёны и наложницы детей Владимиру рожали исправно, и потому новость об очередном ребёнке киевский владыка, постаревший, раздобревший, с сединой на висках и в бороде, принял довольно равнодушно.

Он выслушал молодого гонца-полочанина, кивнул, промолвил как бы походя, между делом:

– Дщерь. Что ж, народец нужный. Молодец, Рогнеда! Вырастут, будем соузы с иноземцами крепить.

Спустя мгновение Владимир, казалось, вовсе забыл о существовании своей маленькой дочери, всецело пребывая в высоких державных заботах, кои перемежал с весёлыми буйными пирами.

Но где-то далеко, в глубинках памяти его осело, спряталось: «Поехать к Рогнеде. Дочь повидать».

Мысли о Предславе до поры до времени великий князь киевский отложил.

Глава 1

Маленькая девочка в белом суконном платьице, обшитом по вороту и рукавам красными нитями, с туго заплетённой золотистой косичкой, сероглазенькая, цепляясь за широкий подол материного саяна, с любопытством выглядывала с крыльца на гремящих железом всадников, которые один за другим въезжали в ворота обнесённого тыном[27] двора.

У каждого приторочена к седлу кольчуга, на портупее висит меч в обитых сафьяном ножнах, за спиной – лук и тул[28] со стрелами, головы многих покрывают сверкающие на летнем солнце блестящие шеломы. Передний вершник, высокого роста, в голубом плаще поверх алой рубахи, перетянутой на запястьях серебряными обручами, с золочёной фибулой – застёжкой у плеча, в шапке с парчовым верхом, спешивается и торопливо взбирается вверх по ступеням.

У него долгая, с проседью, борода, усы подстрижены и вытянуты в прямые тонкие стрелки, на пальце переливается бирюзой крупная жуковина[29].

– Предслава, подойди к отцу. – Мать строгим голосом, в котором сквозит холод и неприязнь, берёт малышку за руку и подводит к этому незнакомому девочке человеку. Предслава немного робеет, с опаской смотрит на неведомого родителя, лицо которого вдруг расплывается улыбкой. Он порывисто хватает взвизгнувшую от неожиданности Предславу на руки и осторожно сажает себе на плечо.

Девочка обвивает тоненькими ручонками мускулистую смуглую отцову шею, смотрит сверху на двор, на воинов, наполняющих торбы овсом для коней, на хлопотливых материных прислужниц, несущих на цветастом рушнике[30] хлеб-соль, на старших братьев, Изяслава и Всеволода, которые, облачённые в кафтаны зелёного бархата, перетянутые поясами с раздвоенными концами, молча кланяются отцу. Здесь же, рядом с княжичами, внизу – Ферапонт, строгий учитель-монах, коему ещё предстоит обучать Предславу книжной премудрости. Среди жён, окружающих мать, княжна узнаёт мамку – пышногрудую Алёну, которая чуть заметно подмигивает ей.

Сверху так необычно и так хорошо видно! Тын из гладко обтёсанных жердей, такой высокий, кажется отсюда низеньким, маленьким, игрушечным. Предслава видит стадо гусей, пересекающих улицу, замечает ряды гружённых снедью[31] телег, голубую гладь реки за крепостью, чёрные продолговатые точки рыбацких лодок. А вон стадо коров пасётся на зелёном лугу, вон опушка леса с жёлтыми цветками одуванчиков – как любила Предслава с подружками-сверстницами бегать по нему утренней порою босой, смахивая со стеблей травы холодные капли росы!

Отец снова берёт её на руки, целует, колючая борода щекочет Предславе лицо, девочка заливисто смеётся.

– Ну, ступай. – Владимир опускает дочь на дощатый пол.

Предслава видит рядом с собой грубые бородатые лица воинов, вдруг пугается, вскрикивает и прячется среди складок пышных платьев материных боярынь.

Отец смеётся, говорит, обращаясь к матери:

– Впервой зрит, боится.

Рогнеда презрительно пожимает плечами.

– Немудрено. Нечастый ты гость у своих чад.

Вскоре в гриднице за столами начался пир, заиграли гусли. Князь Владимир, громыхая сапогами с боднями[32], поднялся на верхнее жило[33].

В светлой палате с окнами во двор находилась Рогнеда с детьми. На шее опальной княгини блестела медная кривичская[34] гривна[35] из туго скрученных нитей, с высокой кики[36] свисали височные кольца, руки перехватывали серебряные браслеты – узенькие, украшенные замысловатым чеканным узором и самоцветами.

– Оделась, как тогда, – заметил Владимир, останавливаясь в дверях и с изумлением разглядывая багряное шёлковое платье Рогнеды.

В нём была она в день их свадьбы в Киеве и потом, много позже, когда после покушения он пришёл к ней с мечом и хотел убить. Спас маленький Изяслав, оказавшийся рядом с матерью, и бояре, отговорившие князя от злодейства.

Владимир отогнал прочь воспоминанья, тяжело рухнул на лавку, уставился на тревожно молчащих сыновей и Предславу, которая отложила в сторону деревянную ложку и с любопытством посматривала на него.

– Вот что, Рогнеда, – промолвил он, прокашлявшись. – Отныне даю я каждому из сынов своих стол в держание. Хочу, чтоб с малых лет учились они делам княжеским. Сам я тож с Нова-города начинал.

– Ведаем. – Рогнеда криво усмехнулась. – И как на море Варяжском[37] ты разбойничал, и как города приступом брал и жёг, и как жён сильничал, и как Киев ковою[38] захватил, единокровного брата убивши. Сынов таких же хошь?

– Ты брось! – Владимир внезапно разгневался и грозно рявкнул на неё. – Не смей!

Тщедушный Всеволод испуганно вздрогнул.

– Чего боисся?! – прикрикнул на него отец. – Тако всю жизнь, что ль, прятаться по углам, за жениными юбками, будешь?! Князь ты еси, князь, уразумей! Вот чтоб ума и храбрости набрался, даю тебе стол. Поедешь на Волынь, новый град тамо заложил я давеча, на Луге. Нарёк Владимиром[39].

– Скромно вельми, княже, – уколола его Рогнеда, зло рассмеявшись.

Владимир сердито засопел, но сдержался и промолчал.

– Сперва в Киеве тя жду, – продолжил он, обращаясь ко Всеволоду. – Тамо и порешим, что да как. А тебе, – кивнул он в сторону Изяслава, – даю материну волость, Полоцк. Тамо будешь сидеть. Старшой ты у Рогнеды сын.

Изяслав, уже не мальчик, но юноша лет восемнадцати, холодно поклонился отцу.

– И ведай: с сей поры Полоцк – вотчина твоя, Изяславе. Вослед тебе сыны твои тамо княжить будут. Рад ли? – Владимир, прищурившись, испытующе посмотрел на старшего сына.

– Рад, – тихо и так же холодно ответил ему Изяслав и отвернулся.

– Вот, стало быть, как! – Рогнеда внезапно вскочила со скамьи, заходила по покою, звеня украшениями. – Отдельная волость! Вотчина! Кого угодно обмануть можешь, Владимир, но токмо[40] не меня. Подлость твою и коварство бо[41] ведаю! И догадываюсь, что измыслил ты! Лишить хошь сынов моих прав на княженье великое! На стольнокиевский злат стол! Для детей от ромейки Киев готовишь! Что ж, давай! Твоя покуда сила. Об одном помни: зло, тобою творимое, на твою же главу пеплом посыпется. А пепел сей горек будет! Помни, Владимир, крепко помни! Я уж, верно, не доживу, не увижу кончины твоей. Хворобы[42] мучают разноличные. Но что сказывала тебе сейчас, не забывай николи![43] Ежели верна догадка моя, погубишь ты и себя, и сынов Анниных! Злоба бо токмо злобу единую порождает!

– Довольно! Раскаркалась тут! – Владимир стукнул кулаком по столу. – Как сказал, тако тому и бысть!

Рогнеда снова презрительно усмехнулась, передёрнула плечами, махнула рукой.

Владимир, остывая, отходя от гнева, тяжело вздохнул.

– Гордая ты, непокорная. И он, – указал князь на Изяслава, – такой же. Какова дочь будет, не ведаю. Мала вельми[44]. Оставляю её покуда тут с тобой. Но как подрастёт, заберу её в Киев. Негоже ей жить в этакой глуши. Дикаркой вырастет. А там, средь княжон да боярышень, средь людей учёных, посланников иноземных, средь люда ремественного и торгового, больше с неё толку будет. А потом и жениха ей сыщем справного. Правда, Предслава?

– Правда, – пропищала крохотная княжна, с аппетитом слизывая с ложки кашу.

Рогнеда, глянув на неё, невольно улыбнулась.

Явилась Алёна и увела малышку в бабинец[45], в детскую светёлку с игрушками и серебряным зеркальцем на стене.

Из разговора матери с отцом трёхлетняя Предслава мало что поняла, врезалось ей в память только одно: мать отца не любит, а отец хоть и срывается порой в крик, гневает, гремит страшно кулаком по столу, но к ней, Предславе, относится хорошо, по-доброму. Со братьями он куда более строг. И ещё, второе – до Предславы дошло, что братья скоро уедут, и останется она с матерью одна в Изяславльском терему. Будет, конечно, скучно, немного тоскливо, но такова отцовская княжеская воля.

Ночью, когда Предслава уже спала под беличьим одеялом рядом с Алёной, разбудил её топот копыт и скрип отворяемых ворот. Мамка, всполошно крестясь, зажгла лучину и открыла волоковое оконце.

Во дворе мерцали факелы, к звёздным небесам вздымались чёрные столбики дыма. Проснувшаяся Предслава, прильнув к окну, заметила в темноте удаляющиеся фигуры вершников.

– Отец твой уезжает, – шепнула Алёна.

– Ну вот, и не простился. – Княжна капризно надула губку.

– Недосуг ему. Ты ступай, спи. – Мамка решительно отстранила девочку от окна и, ухватив её за руку, уложила под одеяло.

Предслава тотчас крепко заснула.

Позже ей не раз вспоминался этот удаляющийся топот коней и горящие смоляные факелы во дворе. И остался на душе горький осадок, была обида на отца – маленькая, незначительная, но такая, какую цепко держит юная детская память. С этого события началась для Предславы сознательная жизнь.

Глава 2

За крепостной стеной Изяславля простирались широкие луга и холмы, поросшие густым непроходимым лесом. Узкая змейка дороги убегала на полночь[46], к Полоцку, другая, пошире, вымощенная в низких болотистых местах брёвнами, вела на юг, в сторону земли дреговичей[47], на берега Припяти. Вдоль Свислочи тоже тянулся шлях, он то круто обрывался вниз, то выводил к надрывно скрипящим мосткам, переброшенным через весело журчащие маленькие речушки.

Неподалёку от городка располагались обведённые деревянной стеной строения монастыря. Суровые иноки несли через леса и дреги[48] свет Христова учения, пробираясь в самые отдалённые уголки земли кривичей. Бывшая княгиня Рогнеда, названная при крещении Анастасией, жаловала и привечала божьих людей, вносила богатые вклады в строительство и укрепление монастыря, щедрой рукой отсыпала звонкое серебро на покупку богослужебных книг и на церковную утварь. Много раздавала Рогнеда милостыни нищим, калечным и сирым, кои ежедень толпились у городских ворот или бродили по окрестностям в поисках подаяния.

В пять лет Предславу отдали в учение. Первым учителем её стал княгинин духовник, отец Ферапонт. Он заставлял девочку учить наизусть молитвы и читать на трудном церковнославянском языке. Предславе поначалу чтение давалось с трудом, молитвы запоминать было полегче, ещё легче и быстрей освоила она счёт. Затем Ферапонт учил её выводить тонким писалом на бересте замысловатые буквы кириллицы. Понемногу тихая старательная княжна постигла азы грамоты, спустя без малого год она уже могла самостоятельно сочинить и нацарапать берестяную грамотку для мамки или подружек. После каждой своей маленькой удачи она прыгала и скакала, хлопая от радости в ладоши.

По воскресным дням мамка Алёна водила Предславу в церковь Святого Николая – одно-единственное в городке здание, выложенное из серого камня. Предславу восхищали яркие краски икон, праздничные ризы священников, золотые оклады, потиры[49] и кресты. А ещё ей нравился этот новый Бог, взирающий на неё с высоты, из-под купола. В тёмных глазах Христа она находила участие и утешение, а ещё какую-то глубокую, непонятную ей покуда скорбь.

Мать девочка видела редко, тем более что опальная княгиня всю последнюю зиму хворала и редко появлялась на людях.

На исходе весны, когда схлынул на Свислочи бурный паводок, прекратились унылые дожди, а солнышко с каждым днём пригревало всё сильней, пришла в Изяславль беда.

Маленькая княжна поначалу не поняла, почему Алёна и Ферапонт, хмуро переглядываясь, велели челядинкам облачить её в чёрное платье. Алёна роняла слёзы, вытирала платком глаза, с жалостью смотрела на неё, потом вдруг тихо вымолвила:

– Матушка твоя умерла, Предславушка. Пойдём сей же час в покои верхние, простишься с ею.

Она повела ошарашенную, вмиг посерьёзневшую княжну по узкой винтовой лестнице в теремную башню.

В большой палате со стрельчатыми слюдяными окнами стоял запах лекарственных трав и ладана. Мать с бледным восковым лицом, похудевшая, вытянувшаяся, в убрусе, который надевала, когда приезжал отец, лежала в гробу, завёрнутая в белый саван. У изголовья её застыл, в скорбном молчании опустив голову, Изяслав. По обе стороны от гроба стояли монахи в чёрных одеждах. Читались заупокойные молитвы, горели свечи. Наверху за стеной плотники разбирали, по славянскому обычаю, крышу терема. Слышался скрип ломаемых и отдираемых досок, стук, приглушённый говор.

Предслава опустилась на колени и горько зарыдала. На всю жизнь врежется в её память этот обитый багряной материей гроб, безжизненное лицо княгини Рогнеды и слёзы Алёны. И ещё – монахи в чёрных куколях[50], со свечами в руках. И заунывное песнопение, а после – жуткая, пронизывающая всё существо тишина.

Гроб подняли, вынесли через крышу, погрузили на возок, запряжённый двумя огромными волами.

Кто-то из челядинов шепнул:

– А легка княгиня. Яко пушинка.

Потом была служба в церкви, был крутой яр над берегом Свислочи и сильный ветер, качающий белоствольные берёзки. Обитый багрянцем гроб поместили в глубокую яму, засыпали землёй, а на холме установили большой каменный крест с затейливой резьбой. И снова слёзы застилали шестилетней Предславе глаза. Не выдержав, она закрыла руками лицо и расплакалась. Мамка принялась утешать её, что-то шёпотом говорила об отце, о стольном Киеве, о долгой дороге, которая-де отвлечёт крохотную княжну от тяжких и совсем не детских дум.

Спустя несколько дней после похорон отец Ферапонт позвал Предславу на урок, усадил на скамью, велел начертать на бересте:

«Киев – мать городов русских».

– Ну вот, княжна, – одобрительно покивав седой головой, промолвил учитель. – Поутру поплывём мы на ладье под ветрилом[51] в стольный наш град. Отец твой, князь Владимир, вельми опечален кончиной матушки твоей. Ну, да все под Богом ходим. Одно сказать хощу: дóбро мы с тобою грамоткою словенской позанимались. Не стыдно за тя будет пред отцом твоим. Тому рад.

– Как, батюшка, нешто[52] заутре[53] и поплывём? – изумлённо вопросила княжна.

Она и печалилась, что покидает родные места, но и одновременно сгорала от нетерпения, охваченная тем детским любопытством, какое испытываешь, когда открывается перед тобой что-то новое, доселе невиданное и непознанное.

И всё-таки сперва пересиливал страх. Предслава стала испуганно озираться по сторонам, готова была уже окликнуть мамку, но отец Ферапонт, видно, понял, что творится в душе у девочки, и ласково, но твёрдо промолвил:

– Ничего, детонька. Оно тако и к лучшему.

И Предслава, глядя на доброе лицо учителя, вдруг улыбнулась, вмиг отстранив от себя, отбросив прочь всякие страхи. Она была дочерью князя Владимира и впервые подспудно почувствовала как раз сейчас, в этот миг, в чём состоит отличие её от простых смертных, от прочих девочек и мальчиков, с коими ещё седмицу[54] назад играла в саду как равная с равными.

Она должна быть первой среди них, лучшей, должна знать и уметь больше, чем они. И поэтому она поплывёт завтра на ладье, она увидит стольный Киев-град, встретится со значительными, великими людьми.

Когда Ферапонт отпустил Предславу, она не бросилась, как бывало прежде, бегом по лестнице во двор или в бабинец, а медленно, задумчиво побрела в горницу. Она прощалась с опустевшим после смерти матери домом – домом, который становился теперь пустым, холодным, чужим и в который уже, наверное, не будет для неё обратного пути. Это она тоже понимала своим острым детским чутьём.