Устал прилаживать проклятую антенну, да и остался от нее уже куцый огрызок. Нынче же выкину его прочь, на растерзание гадам морским.
И буревестник покинул меня, одарив напоследок страстным поцелуем клюва в лоб. После чего я долго рыдал в печали и бинтовал череп рукавами рубах.
И Jann-Li осталась лишь в моих снах. Невзгоды принудили ее заложить свою хижину в рыбацкой деревушке алчному банку, улов же нынешней осенью оказался весьма невелик – вот и подалась прелестная дева в шумный мегаполис, подальше от скромной простоты натуры. Никогда не мелькнет уж на горизонте ее белое платьице в блестящей чешуе.
Пора и мне в новую жизнь – иначе в пасть к ненасытным издателям моих бессмертных стихов.
9 февраля
Воистину символы прошлого не желают отпускать меня. Уж было совсем я забыл о покосившемся домике под замшелой скалою, как читатель моих записок озаботился вопросом: как называл я бедного буревестника, коего выходил под ударами стихий и вопреки его ранам, толкая сульфодиметоксин в его упрямо сжатый клюв? Как выкликал, бесплодно рыская среди скал в поисках его хладного трупа, когда птица упала с замшелой скалы? Как, наконец, обратился к этой бессловесной и безответной твари, когда провожал в дальние страны, вослед его свободолюбивым товарищам? Ответ очевиден. Если помните, эта безобразная птица при нашей первой встрече пыталась исклевать мой стихотворный альбом, эту кладезь образов и душистых рифм. Оттого и закрепились за буревестником клички Скотина, Подонок и Сволочь. Таким вот единым в трех мордах (или клювах?) он и остался в моей памяти, подонок эдакий, сволочь больная, скотина пернатая, бросил одинокого поэта на голой скале и даже на прослезился, и не навестил ни разу в каменных джунглях мегаполиса.
28 февраля
Вот уже второй день думаю о смерти. Точнее, я о ней думаю всегда, но вот постоянно не удавалось – а тут… Причина проста. Вчера я повстречал в каменных джунглях прекрасную Jann-Li. Дело же было так: я стоял на замшелом балконе старого 20-этажного небоскреба и печально любовался буйством стихии. Струи дождя свирепо хлестали меня по щекам и лысине, проникали под ветхое рубище, но я лишь хохотал им в лицо и выкрикивал ярые строки поэмы. Но вдруг, оторвав взор от небес и опустив его к далеким улицам, по коим бегали жалкие словно муравьишки люди (а город этот кишит ими, и нет им покоя), я узрел знакомую до боли фигурку прелестной девы! Она не укрывалась от стихий, подобно всем остальным пешеходам, а шла с гордо поднятой головой, и словно бы радуга озаряла ее необыкновенное лицо! Как будто молния ударила мне прямо в темечко, я сорвался с места и ринулся вон из моего нищего пристанища под прохудившейся крышей, перескакивал сразу через восемь ступеней, и летел… Как только пятку не ушиб.
Она уже удалялась прочь по холодной и ветреной улице. Я бросился следом, расталкивая мокрых людишек, сам такой же мокрый и растрепанный, они же кричали мне в спину обсценные слова. А кто-то даже толкнул, и пал я животом в лужу, и растянулся в ней в полный рост. А когда же восстал, то узрел пред собою ее, чудную Jann-Li. Она стояла и смеялась над моим жалким видом, такая же прелестная, какой представлялась мне в грезах. «Jann-Li», – пробормотал я потерянно. Глаза ее прищурились подозрительно. «Откуда вы знаете мое имя, грязнуля?» – холодно спросила она. Горло мне сдавил чудовищный спазм, и словно увидел я себя со стороны, беспомощного и ничтожного как побитый бурями пес. И не нашлось у меня нежного слова в ответ, кое смягчило бы ее взор, подобный лезвию. «Вот, возьмите эту монету, да купите себе одежную щетку». Она протянула мне золотую кордобу, и я механически принял ее… И повернулась она, и ушла прочь по улице, и затерялась в людном месиве безвозвратно. И теперь я беспрерывно думаю о смерти.
7 июля
Смотрел с балкона на мостовую и думал о смерти. Совсем было перебрался через перила, как с небес на меня обрушилась могучая тень буревестника и отбросила прочь! А когда в глазах у меня рассосалась тяжелая мгла, вокруг уже бушевала гроза – сверкали обычные молнии и роились шаровые. Никакой же птицы не было и в помине, лишь клякса пегого помета на замшелом балконе… Да и та оказалась разбитой градиной. Почему, почему она не встряхнула мне мозги до полной невменяемости? Куда бы лучше было остаться без памяти, улыбчивым пиитом, и не отыскивать в пустыне глобальной сети Интернет следы бессердечной Jann-Li. Но растворилась она в ней, и не услышу уже от сей девы резкого слова вразумления. Хоть бы поразила меня инфлюэнца.
2 августа
Очень хорошо думается о смерти, когда начинаешь ворошить прошлое. Как далекое, так и близкое. Ибо такого количества бездарных, тупых, смешных, отвратительных ошибок, поступков, деяний, не-деяний и всего прочего можно было бы избежать – вернувшись назад во времени. Только маразм и амнезия и спасают, скрывая в тумане самые фатальные ошибки. А то бы думы о смерти могли круто усилиться и привести к очередному, на этот раз финальному идиотскому действу. Эх, сочиню-ка я стих во славу умных людей, что счастливо лежат на смертном одре и взирают на учеников и потомков с благословением на устах.
18 декабря
Намедни посетил я поэтический вечер знаменитого рифмоплета Егоретова. Этот пиит земли русской весьма славен и буквально жжет, отчего все любители изящного приходят в неистовство и выкрикивают его имя в стремлении прикоснуться к стопам и власам кумира. Но я не таков, ибо сам умею складывать строфы в эпистолы и мадригалы. А потому внимал выступлению с хладной головою и горячим сердцем, устремив взор на сцену, и детально вникал в духовную и смысловую компоненты творчества Егоретова.
Надобно признаться, что слава постигла сего рифмоплета заслуженно. Есть, есть что-то непостижимо завораживающее в его едких, хлестких стишатах, кои он обрушил на уши фанатов. Недаром подхватили они самые популярные строки, заглушили трубный глас поэта и вызвали содрогание стен и потолка.
Собственно, я бы, может, и не стал рассказывать так подробно о сем поэтическом вечере, пусть и примечательном, если бы не одно обстоятельство. А дело в том, что на одном и столов, на кои взобрались поклонники егоретовской поэзии, я узрел прелестную Jann-Li. Она звонко кричала популярные вирши и притопывала ножкою, и крутящиеся фонари порой выхвативали из зловещего мрака ее одухотворенное лицо. И как только увидал я ее, так похолодел весь до кончиков ногтей и�