Buch lesen: «Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828»

© О. В. Кудрин, 2021

© Ю. Е. Никитин, иллюстрации, 2021

© Е. А. Гугалова-Мешкова, иллюстрации, художественное оформление, 2021

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

* * *

 
Вы сами просили Меня – веди нас через Босфор,
Дарданеллы, вообще – Балканы, отроги Альпийских гор,
но что Мне проливы и горы, острова, полуострова,
что Мне вашей истории каменные жернова?
 

* * *

 
Так, придет и наше время, не зря любимого внука
Императрица решила назвать Константином
(Константинополь в уме). Назвать нехитрое дело. А ну ка
представь, старуха, как поступят с твоим непутевым сыном…
 

* * *

 
Философ Вольтер – государыне Екатерине:
«Катя, а что ты думаешь об Украине?
О Днепре-Днестре, о горах Карпатах,
о соломою крытых беленых хатах,
не в последнюю очередь и об этих, пархатых,
которых ты проглотила совместно с большей
частью страны, именуемой Польшей?.. <…>
Что делать с украинской речью,
к которой вы, россияне, относитесь как к увечью,
как быть с Запорожской Сечью, саблями и картечью,
как быть с казаками и казацким барокко,
с морем, которое раскидывается широко…»
<…>
Екатерина – Вольтеру: «Вчера приказала
испечь пирог с начинкой из медвежьего сала.
Также ели ломтики подсоленной лососины.
И еще – велела мужчинам носить обтягивающие лосины.
Чтобы достоинство было видимо сразу
близорукому, но пытливому глазу. <…>
За ум я плачу любовью, за любовь отплачу сторицей.
Почему бы философу не встретиться с императрицей?
Приезжай в Петербург, познакомься со мной поближе!»
Вольтер – Екатерине: «Знакомиться лучше в Париже».
 

Из Бориса Херсонского, 2010-е

Предисловие. Знаете ли вы великолепного Люсьена де Шардоне?

«Поистине, странный вопрос», – ответит вам всякий одессит. Да кто же его не знает! Как и славное Люсьеново заведение на Дерибасовской, между Екатерининской и Красным переулком, ближе к последнему. Именуется оно гордо – Académie de coiffure¹. Все уважающие себя мужчины благородного звания стремятся попасть к нему, к его мастерам. Что до женщин, то они не стремятся, нет, что вы. Нет… Они просто жаждут сего! Впрочем, попасть на сеанс к самому Люсьену удается не всем, столь сильно он загружен. Но и работы его подручников тоже очень хороши. Так что, между нами говоря, многие из жалующихся: «Ах, какой реприманд! Сегодня опять не попала к милому Люсьену, пришлось довольствоваться его помощником», – лукавят. На самом деле они изначально договаривались о работе не у Шардоне, а у его сподвижника по куафёрному искусству. Потому как, с одной стороны, это, в общем-то, столь же хорошо, а с другой – к тому же на треть дешевле! Что для одесситов, неглупых и любящих почитать на ночь Großbuch², тоже немаловажно.

Тем более что и сам уважаемый грандмастер несет полную ответственность за качество работы своей «куафёрской академии». К каждому клиенту, кому делают… Ах нет, слово в сём случае неверное – кому сотворяют прическу в этом заведении, Люсьен подходит трижды. В самом начале о чем-то шепотом на быстром французском совещается со своим соратником по бритве и ножницам. Тот начинает работу лишь после этого. Второй раз де Шардоне наведывается посреди стрижки. Иногда просто бросит быстрый взгляд, удовлетворенно кивнет головой и тут же возвращается к своему клиенту. Но порой может и что-то шепнуть на ушко другому мастеру. После чего тот восклицает нечто вроде: «Oui. À la perfection!³» – и озаренный подсказкой гения продолжает трудиться с утроенной энергией (но за прежний гонорар). Третий раз, последний, Люсьен приближается в конце работы, так сказать, принимать ее результаты. И непременно вдохновенной рукой художника нанесет некий штрих, подправит прядь или локон, а то и сострижет несколько лишних, на его взгляд, волосков своими быстрыми ножницами. Знающие люди говорят, что именно эти важные детали, сии, ежели позволите, завершающие мазки мастера оказываются неизменно точными и пикантными.

Да, но с другой стороны возникает естественный вопрос. А как же клиенты, с которыми работает сам де Шардоне? Им не обидно ли, что Grandmaître⁴ отвлекается, да и не раз, во время работы с ними, затягивая ее сеанс? О-о-о, предположить такое может только ни разу не бывавший в Académie de coiffure, поскольку в работе Люсьеновы руки быстры, как всполошенные птицы. При том – касания щекочуще нежны, как цветочный визит пчелы. Пока Шардоне отойдет на несколько мгновений, клиентке (или, что реже, клиенту) как раз самое время посмотреть на себя в зеркало, угадывая в делаемой работе контуры будущего шедевра. И это тоже, поверьте, интересно.

Не говоря уж о том, сколь сам по себе по-человечески, по-мужски обаятелен Люсьен де Шардоне. Шутки его просты, да правду говоря, это часто и не шутки, а просто текущие обиходные фразы. Однако произносятся они с такой непередаваемо неожиданной интонацией и милым акцентом, с такой лукавинкой в глазах, что кажутся именно шутками, получше иных, от признанных одесских остроумцев.

И вот как раз тут самое время рассказать о вывеске «куафёрской академии». Ибо она очень показательна и многое объясняет – в метафорическом плане. Буквы, составляющие слова Académie de coiffure, вырисованы на стволе винограда, многолетних лозах. Точки над «і» – это кокетливые стрекозы анфас (с полупрозрачными и едва заметными крыльями). А вот accent aigu⁵ над «é» изображено взлетающей с лозы трудолюбивой пчелой. Впрочем, на этом остром акценте художник не остановился. Со всех сторон из старого темно-коричневого виноградного ствола берут начало светло-коричневые побеги, а то и совсем молодые – зеленые и, конечно же, аппетитные виноградные кисти. А еще важнейшая деталь – фигурные листья и усики молодых побегов. О! Усики, закрученные полукругом, – точно такие же, как и у нашего одесского Grandmaître. Но чтоб сие славное сходство ни от кого не ускользнуло да осталось в памяти, то здесь же на витрине изображено и лицо самого Люсьена де Шардоне с правой рукой, лукаво подкручивающей его же пикантный усик. По краям вывески – изображены такие же лозы, только еще более щедро усыпанные спелыми тугими кистями винограда. Какого сорта – думаю, рассказывать не нужно. Ну, разумеется, шардоне!

Да уж, не всем так везет с фамилией, столь точно соответствующей внешности. Ибо во всей наружности светловолосого и светлоглазого Люсьена есть некое глубинное, тотемное (как у древних диких народов) соответствие сему виду белого винограда. Удивительно, но и глаза его цветом похожи на спелую ягоду шардоне. Этакие, знаете ли, желто-зеленые радужки, с редкими коричневатыми вкраплениями – точь-в-точь как на зрелом винограде сего сорта, популярного и в Одессе (благодаря тому, что прежний градоначальник граф де Ланжерон любил как его, так и делаемое из него питие). Да, правду сказать и всё общение с мсье Люсьеном по вкусу и производимому эффекту сродни вину шардоне – слегка терпкое, чуть-чуть пьянящее, освежающее и в целом весьма приятное.

Но пора, пожалуй, к сему светлому и даже белому, как вино, рассказу добавить темных тонов, заимствованных у вина густо-красного. Именно такого цвета волосы были у цыганки средних лет, зашедшей однажды в заведение одесского Grandmaître…

А далее, чтобы всё было ясно, нужно дать некоторое предуведомление. Несколькими годами ранее в Одессе проживал и работал… Впрочем, нет, слово «работал» здесь будет не совсем точным, особенно ежели его услышат сотрудники генерал-губернаторской канцелярии (они, пожалуй, еще и на смех поднимут)…Проживал и творил жизнь русский поэт Александр Пушкин, как говорят, очень недурной и заслуженно известный. Перед этим он пожил, примерно в том же духе, в Кишиневе, в канцелярии генерала Инзова. Тогда же и там же познакомился и поэтически очаровался местными молдавскими цыганами, их вольным бытом и пением. Приехав в Одессу, сей Пушкин принялся за поэму в байроническом духе «Цыгане». Издана же она была как раз за год до описываемых нами событий – в 1827-м. Когда книга эта доехала до одесситов, то они отнеслись к ней с большой благожелательностью. И сочли справедливой ее аттестацию, данную в «Русском инвалиде»⁶, которому все, безусловно, доверяли: «Новая прелестная безделка А. С. Пушкина». И вправду прелестная! В Одессе, кажется, не было образованного человека, который бы не рассказывал, как именно он помогал заезжему поэту сочинять чудную вещицу – подбором имен, рифм и метафор.

Это я всё к тому, что к цыганам и цыганкам благородное одесское общество относилось позитивно, с вниманием и даже симпатией. Но, как говорится, всё имеет свои переделы. Тут же случилось вот что. Цыганка средних лет в обычных для сего племени одеждах, по одним описаниям (преимущественно мужским) весьма привлекательная, по другим (чаще женским) – внешности крайне отталкивающей, заглянула в «куафёрскую академию». Да там еще и попыталась потребовать, чтобы ее обслужил тот самый гожо чаворалэ, «красавчик», который изображен на «деревяшке».

К ней отнеслись с незлым смехом и постарались объяснить, что это заведение для благородных дам и господ, а подобные места, но попроще, имеются, скажем, в Молдаванской слободе, где, кстати, бессарабским цыганам и по названию самое место. Эта острóта была благожелательно принята окружающими. Однако возомнившая о себе невесть что цыганка ответила, что заплатить сможет, и настаивала на своем. Ситуация поначалу исключительно смешная, как часто бывает в случае недоразумений, начинала становиться тупиковой. Но не полицию же из-за таких пустяков вызывать.

Тогда вышел сам чаворалэ Люсьен и постарался разрядить обстановку. Он сказал – со своим неподражаемым шармом, – что с радостью обслужит долгожданную клиентку. Но есть проблема, и она в том, что прическа цыганки, совершенна, как, впрочем, и ее наряд. Так что вмешательство может только ухудшить «стрижку египетской царицы»⁷. Публика, давящаяся смешками, уже готова была взорваться смехом, но по интонации чувствовала, что это еще не конец мизансцены. И не ошиблась.

– А впрочем… – задумался де Шардоне, подкручивая свой виноградный усик. – Да! Я вижу, что можно сделать. Вот! – и быстрым мастерским движением отстриг у цыганки кончик одного локона, действительно, слегка выпиравшего на фоне остальных.

Дальше же было вот что. Не успели присутствующие рассмеяться, а пострадавшие волосы – долететь до полу, как цыганка схватила Люсьена за правую руку, держащую ножницы. И слегка притянула к себе, чтобы проще было вглядываться в его глаза. Лицо куафёра из Военного форштата на мгновение дрогнуло, как бывает у мальчишек, когда их обижают старшие. И эта растерянность не ускользнула от внимания посетителей.

Цыганка же начала пророчествовать:

– Хорошо живешь, гаджо, хорошо работаешь, хорошо любишь. Но дальше – не всегда и не всё так же хорошо будет. Вижу, поняла уже, не тебе мои лозы стричь… И другое вижу. Знаю, какая тьма за тобою. Какая тля побеги твои точит. Худо будет! Так что берегись – когда время придет твой виноград обрезать и давить. Смотри, как бы соком не истечь кровавым!

Далее свидетельства очевидцев опять расходятся. Одни утверждают, что цыганка говорила это обычным голосом и шевелила губами. Другие же божатся – что, как некая бессарабская пифия, чревовещательница с недвижными губами молвила утробным голосом… Но как бы то ни было, а произнеся недоброе пророчество, она плюнула на правую руку, растерла слюну пальцами. И, наклонившись долу, собрала свои волосы, аккуратно, чтоб ни волосинки на чужом полу не осталось. После чего резко выпрямилась и покинула заведение.

Когда медноволосая цыганка ушла, в куафёрской на какое-то время установилась тишина. Потому как, что ни говори о сём фараоновом племени, но он обладает некоей таинственной силой эмоционального воздействия. С другой стороны, цирюльники, что французские, что русские, что смешанные, то бишь одесские, тоже не лыком шиты. Они ж не только локоны стричь умеют, но и кровь пускать, и шпанскую мушку ставить⁸, они за свою жизнь и работу многого навидались. Вот и тут первым нашелся старший из помощников Люсьена:

– Полно расстраиваться, дорогой Grandmaître Шардоне! Мало ли чего наговорит бессарабка в ста юбках. К тому же лично мой опыт подсказывает, что периодическое кровопускание организму лишь полезно, поскольку ускоряет движение жизненных соков.

После этих слов, встреченных подбадривающими возгласами и смешками, непринужденная атмосфера в Académie de coiffure начала восстанавливаться. И каждый считал своим долгом лично подойти к милому Люсьену, чтобы сказать: случившееся, де – пустяк, нелепица, не заслуживающие внимания…

Но те же люди в тот же день, ну и позже, общаясь с родственниками и друзьями, не преминули сообщить, да по возможности в ярких красках и в лицах, о происшествии с цыганкой и ее пророчествах. Так что история эта стала известна всем. Что только укрепило всеобщую любовь к Люсьену де Шардоне как невинно пострадавшему, пускай пока лишь эмоционально.

А самые горячие и проницательные одесские головы начали рассказывать, что, мол, после посещения цыганки клиенты и клиентки заведения не досчитались серёг, перстней и кошельков. Но мы повторять этот навет не решимся, поскольку имеем точные свидетельства от Афанасия Дрымова, частного пристава I части города Одессы (входящей в Военный форштат), что никаких заявлений по этому поводу ни в тот день, ни позже в одесскую полицию не поступало.

На том описанный сюжет закончим и вернемся к яркой личности лучшего одесского куафёра, ибо всякому интересно знать, кто он такой и откуда взялся. В этом нам поможет одно из уважительных прозвище, данных ему, – Наследник Леонарда. И тут почти всё становится ясным. Потому что все знают и помнят великого куафёра Леонарда, переехавшего в Одессу при дюке де Ришелье. Так же все знают, что именно вдохновенный Леонард был последним куафёром Марии Антуанетты. Точнее, как любят шепнуть бессердечные одесские остроумцы, предпоследним, поелику последним куафёром французской королевы стала, увы, гильотина.

Одесские благородные дамы просто обожали Леонарда, и не одно празднество, ни один бал иль машкерат не обходились без его шедевральных работ. Однако с отъездом своего высокого покровителя Ришелье город также покинул и Леонард. Лучшим его учеником долгое время считался мастер Трините, имеющий цирюльню на углу Екатерининской и Дерибасовской. Но тут вдруг появился Люсьен, завел свою «академию» через несколько домов от конкурента и очень скоро был наделен в Одессе титулом грандмастера. При этом де Шардоне не кричал на каждом углу, начиная с Дерибасовской-Екатерининской, об ученичестве у Леонарда. Но если кто спрашивал его об этом, то и не отпирался. Мол, что ж тут скрывать, бывал в подмастерьях у Великого, причем с малолетства. И верно – старожилы вспоминали, что при Леонарде на подхвате действительно был какой-то шустрый светловолосый мальчишка, кажется, похожий на нынешнего Люсьена де Шардоне. Но точно ли это он – оставалось неизвестным, ибо Grandmaître неизменно отшучивался, не говоря ни да, ни нет.

Самые любопытствующие обратились с просьбой о воспоминаниях и разъяснениях к Трините. А уж этот никому в оных не отказывал. По его словам, со всей точностью выходило, будто Люсьен никак не может быть тем мальчишкою, поскольку тот умер в страшный для Одессы чумной 1813 год. Услыхав об этих рассказах конкурента, де Шардоне обиделся и вовсе перестал говорить о прошлом. Впрочем, на мастерство его сии разговоры никак не повлияли – а это главное.

Ну и последнее, что нужно еще сказать о Люсьене де Шардоне – имея светлую голову, золотые руки и немалые доходы, он почему-то не хотел обзаводиться в Одессе своим жильем. А предпочитал жить неподалеку, через улицу, на Гáваньской, в доходном доме Натана Горлиса. Какового в Одессе также хорошо знают как французского подданного Натаниэля Горли́.

Часть I. Кончина миллионщика Абросимова и тайна завещаний

Глава 1

Наш добрый знакомый Натан Горлис, став в Одессе, богатой и быстро растущей на дрожжах порто-франко, владельцем доходного дома, мог бы заниматься только им. К тому же, будучи человеком не расточительным, а напротив – рачительным, при желании расширять дело. Но это было чуждо его натуре. Хотелось разнообразия в деятельности, а также и большей загрузки уму.

Прежде всего Натан со всем нужным тщанием организовал работу своего дома, для чего взял несколько надежных работников и работниц, прислугу. Дело шло исправно, как часы, требующие нечастого подзавода. И никаких жалоб от жильцов! Хотя нет… с начала весны, как солнце пригрело, говорили, что раздаются по этажам какие-то странные стуки, слышится треск. То ли крысы любятся иль за любовь воюют. То ли деревянные брусы иль камень со скрепляющим раствором шумят, рассохшись. Но в остальном – всё путем.

А Горлис сверх того имел возможность заниматься другими делами. Скажем, работал в двух иностранных консульствах, имевшихся в Одессе среди прочих. При поступлении запросов и по мере возможностей помогал одесской полиции в криминальных делах более заковыристых, чем правонарушения при строительстве, несоблюдение границ участков. Подобные просьбы о помощи поступали через старого приятеля Натана – частного пристава Дрымова. Конечно же, при рассмотрении сиих дел Горлис много и часто советовался со своим другом – Степаном Кочубеем, казаком родом с Усатовских хуторов, что к северу от Одессы. Женившись, Степан завел свой отдельный дом с доходным участком – в южном углу Молдаванской слободки.

Возобновил Натан и сотрудничество с генерал-губернаторской канцелярией. Ранее, лет десять назад, он уже работал в ней сдельно, готовя раз в неделю внешнеполитические доклады по мировой прессе (работа, похожая на ту, что выполнял в Австрийском и Французском консульствах). Однако в промежутке между Ланжероном и Воронцовым управляющим новороссийскими губерниями и исполняющим должность наместника Бессарабской области был назначен генерал Инзов. Он же предпочел перевести Ланжеронову канцелярию в Кишинев. Натан, к Одессе уже прикипевший, уезжать, конечно же, не захотел, отчего из состава канцелярии выпал.

Но в 1823 году на пост генерал-губернатора всего имперского юга был назначен Михаил Воронцов. (Фина особенно любила вспоминать то время, поскольку при первом появлении графа в Театре она исполняла свою любимую роль Золушки, и, как всякой актрисе, ей хотелось верить, что зал встал не из-за прихода начальства, а в восторге от ее арии.) Имея не лучшие отзывы о работе Инзова, Воронцов не стал переводить его канцелярию из Кишинева обратно в Одессу. А предпочел лично и наново подбирать людей, общаясь с каждым по отдельности. Тут кто-то шепнул Михаилу Семеновичу, дескать, есть такой полезный для работы иностранного отдела человек, как Натаниэль Горли. Неплохо бы и его позвать. Натан успешно прошел собеседование, явив аналитические способности и подтвердив хорошее знание основных для европейской политики языков – французского, немецкого, а также английского. Казалось бы, на этом можно было и закончить, не брать на себя других работ. Но нет, нашлась еще одна просьба, в которой Горлис не смог отказать.

В 1826 году директором Ришельевского лицея, Горлису так же не чужого, стал замечательный человек Иван Орлай, русин родом из Австрии, только не Королевства Галиции и Лодомерии, где Горлис родился, а из Великого герцогства Трансильвании.

55-летний Орлай был видным чиновником и опытным педагогом – перед приездом в Одессу долго работал директором Нежинского лицея. А к самому прибытию к Черному морю он вообще получил чин действительного статского советника (дающий право на наследственное дворянство для трех его сыновей)! Это добавило Ивану Семеновичу уважения, но отнюдь не сделало его высокомерным. В работе он по-прежнему был строг, однако приветлив.

Так вот, Орлай особенно большое внимание уделял знанию его воспитанниками иностранных языков. Причем не только в бумажном, грамматическом варианте, но и в живом, разговорном. Поэтому для Ришельевского лицея новый директор первоочередно искал, кто бы мог давать его ученикам разговорную практику. Причем делать это, сочетая строгость, легкость и живость. И тут уж сам генерал-губернатор для практикования в немецком и французском посоветовал Орлаю Горлиса.

В итоге по субботам, с утра, Натан ездил в Ришельевский лицей вести практические занятия, обучать учащихся мелодике двух прекрасных языков. Но и это еще не всё. Орлай с его авторитетом опекал также и Городское девичье училище, учебные классы и дортуары которого имели общий двор с мальчишеским Лицеем. Так отчего заодно не преподавать то же самое и благородным девицам? Горлис и здесь не смог отказать обаятельному статскому советнику, умеющему уговаривать нужных ему людей на нужную ему работу. Так что вскоре такие же уроки он вел еще и для девочек, отчего его субботняя нагрузка увеличилась вдвое.

Впрочем, эта работа была Натану не в тягость. Молодые глаза, горячие души – всё так напоминало ему его самого и любимых сестер. Милое семейное прошлое в Бродах, будто недавнее, но пробежавшее столь быстро. Общаясь с юношами и девицами, растолковывая смыслы иноязычных слов, рассказывая какие-то мудрые вещи, он не только вспоминал своих любимых учителей, но и чувствовал себя на их месте – отца, милой Карины, старика Дитриха…

* * *

Нынешняя суббота оказалась совершенно особою. Накануне в канцелярии сам Воронцов оставил уведомление для Натана, что в этот день после занятий приглашает его к себе по чрезвычайно важному делу. И вот сию минуту, когда мы рассказываем о Горлисе, он как раз вернулся из Лицея и собирался в поход к генерал-губернатору. Для чего облачался во фрак. У Воронцова, конечно, приняли бы его и в педагогическом сюртуке. Но такой вариант Натаном теперь даже не рассматривался.

Да, господа мои, после того, как Горлис начал семейно, хоть и невенчанно, жить с актрисой Одесской оперы Финою Фальяцци, сюртуков в его гардеробе стало меньше, а фраков – больше. И он, надо сказать, за несколько лет вполне освоил искусство ношения сей одежды. Но, надевая сорочку с тугой манишкой и повязывая галстук, он думал не о том, как будет выглядеть на приеме у его сиятельства, а о том, что там ему скажут. И откровенно говоря, не мог сложить об этом какого-то четкого мнения.

Взглянув на большие настенные часы, появившиеся в доме также стараниями Фины, Горлис подумал, что, пожалуй, слишком быстро собирается. Приходить раньше назначенного времени не хотелось, и сейчас, пожалуй, самым правильным было бы встать за рабочее бюро да привести мысли в порядок и подумать о том, что может означить полученное приглашение.

Дело в том, что 45-летний Михаил Семенович Воронцов имел не только титул, чины и воинские заслуги, но также немалое состояние. Это позволяло ему держать в своем доме «открытый стол», так что чиновники его канцелярии, располагавшейся по близости в доме через стенку, могли там столоваться. Это было для них большим благом, поскольку давало заметную экономию в расходовании средств, а значит, позволяло чувствовать себя более уверенно в финансовом смысле.

Но вот Горлис на эти «столования» ходил редко. Объяснить почему, было не просто, поскольку какой-то одной цельной причины не имелось. Ну, вот скажем, некая австрийская щепетильность вопреки французской легкости подсказывала Натану, что, пожалуй, будет неприлично ходить на обеды, предназначенные для полноценных сотрудников генерал-губернаторской канцелярии. Сам же Горлис был лишь «приходящим», работающим сдельно. Нет, ну понятно, что никто лишнего слова по этому поводу не скажет. Но подумать – подумают, и почти наверняка.

К тому же Натан хорошо знал (да и все знали), что кроме общего «столования» у Воронцовых есть «тесный стол», для своих – самых близких, в том числе и с участием Елизаветы Воронцовой, супруги графа. И вот эта деталь, сама по себе совершенно нормальная, естественная, делала поход к генерал-губернаторскому «общему столу», а не «тесному», еще менее комфортным. Мало того, что идешь, причем на птичьих правах, туда, где много званых, так еще, находясь там, понимаешь, что где-то рядом, через несколько дверей и стен, есть не предназначенное для тебя место, где мало избранных. От этого и всё твое присутствие оказывается вдвойне сомнительным.

Важно также отметить, что на подобные столования гости приходили безо всяких приглашений. Но Горлиса, ранее почти не посещавшего их, пригласили особо. Интересно знать – зачем? Стоя за бюро, Натан начал набрасывать какие-то предположения, ставил вопросительные знаки к разным их частям, соединял какие-то тезисы стрелками и вдруг… его взгляд упал на календарь, показывающий сегодняшнее число. 31 марта 1828 года – по русскому календарю, 12 апреля – по европейскому. Десять лет! Да, ровно столько прошло с того времени, как случилось самое драматическое… да что там – самое трагическое событие в его одесской жизни⁹.

Натан отошел от бюро и, враз обессилевший, сел, а скорее – упал в кресло. Все детали и подробности дела о «дворянине из Рыбных лавок» обрушились на него, придавив тяжелым грузом. Как спокойна и рассудительна стала сейчас его жизнь с Финой. И насколько иначе всё было в пору его влюбленности в Финину кузину танцовщицу Росину. Да еще внезапно вспыхнувшая страсть к Марте, раздиравшая его неопытную душу на две равные части.

Как молод и зелен был он тогда, еврейский юноша, родившийся и выросший в австрийских Бродах, что на границе с Российской империей. Милые сестры, любимые родители, трансильванка Карина и пруссак Дитрих, ставшие его заботливыми учителями. А еще – друзья детства: еврейские мальчишки из хедера и рутенские ребята, чьи родители изготавливали поделки, игрушки для лавок его отца. (Где они все сейчас?) Потом – загадочный страшный пожар, который мог бы погубить всю семью, если бы не Дитрих, вытащивший детей, но погибший при попытке спасти их родителей. Сестры после этого разъехались по другим городам и общинам, две старшие – женами, две младшие – прыемышами в семьях родственников.

Натан же, как всякий мальчишка, мечтал о путешествиях, приключениях. И конечно же, не упустил своего шанса, когда пришло письмо с приглашением из Парижа от тётушки Эстер, которой Б-г не дал детей. Эстер считалась в их семье порченной, поскольку, живя в Пресбурге¹⁰ и овдовев, она повторно вышла замуж – но уже не за еврея, а наполеоновского гвардейца. Мешать переезду Горлиса-младшего в Париж опекуны сирот, такие же приверженцы гаскалы, еврейского Просвещения, что и его отец Наум, не стали.

Во французскую столицу Натан добирался морским путем – через Балтику и Северное море. Шел на торговом судне с заходом во множество портов. Это было бесконечно увлекательно. Вот только за время его дороги во Франции успели пройти «Сто дней» Наполеона. Низвергнутый император, бежав с Эльбы, вернулся в страну и был восторженно встречен народом. Но силы его империи были уже не те. Он потерпел окончательное поражение под Ватерлоо. И уж после этого Франция подверглась настоящей, тяжкой для всех оккупации. В такую страну приехал Горлис летом 1815 года. Но и это были не все еще беды. 1816-й оказался в Европе «годом без лета» – ужасным, безурожайным, приведшим к мятежам, смертям и голодным бунтам.

Только сейчас, повзрослев и став мудрее, Натан понимал в полной мере, как неудачно, как не вовремя выбрался он во Францию – в самые тяжелые, почти беспросветные ее годы. Но если бы ему было позволено выбирать наново, он бы в любом случае поехал! Потому что даже на таком фоне Париж – всё равно Париж. Потому что тётушка Эстер и муж ее, дядюшка Жако, полюбили Натана всем сердцем как родного сына. Его ответное чувство к ним было столь же сильным. А еще в Париже у Натана появился новый наставник – начальник местной криминальной полиции Эжен Видок. И нашелся среди соседей близкий товарищ – Друг-Бальссá. (Он лишь через три года после их знакомства перестал стесняться своей аристократической фамилии, придуманной его отцом-торговцем, начав твердо называть себя Оноре де Бальзаком.)

Несмотря ни на что, Горлису была очень хорошо, тепло и интересно в холодном и голодном Париже. От воспоминаний о двух годах, проведенных там, сладко замирало сердце. И всё же он уехал… Так уж сложилось – знакомство с Ришелье, приглашение того попробовать свои силы в Одессе (строительству которой Дюк отдал столько сил и энергии), коей даровано было право порт-франко. И вот уж Натан, охваченный юношеским задором и нетерпением, оставляет Эстер с Жако, обещая писать им письма часто, насколько позволят доходы, и отправляется в обратном направлении – на восток. Только уж южным путем – через Средиземное, Мраморное и Черное моря. Что ж, так получилось – Натан не жалел ни о приезде в Париж, ни об отъезде оттуда…

А в Одессе было знакомство с генерал-губернатором Ланжероном, работа в его канцелярии, потом еще приработок в двух консульствах. Дружба с Кочубеем, не по летам мудрым, а также исполнительным служакой Дрымовым. И пик всего – «дело о дворянине из Рыбных лавок». История, начинавшаяся, в общем-то, спокойно, но закончившаяся столь болезненной, трагической развязкой. Да еще внезапный отъезд Росины…

Волна воспоминаний, как ни странно, улучшила его состояние, смыв с души непереносимую тяжесть. Грусть осталась, тоска по ушедшей любви и печаль по близким, покинувшим мир, – тоже. Но растаяло чувство безнадежности в настоящем и укрепилось ощущение не бессмысленности произошедшего в прошлом.

Натан посмотрел на часы, фигурой и ходом напоминавшие Фину, да и причудливым боем – ее колоратурное меццо-сопрано. Милая Фина – с ней никогда не бывает холодно и одиноко. Она помнит, как он своей любовью, заботой вытащил ее из душевной бездны. Фина оказалась в ней, потому что была влюблена в того самого русского поэта, пожившего в Одессе. Как ей мнилось, небезответно. Тем больней оказалось столкновение с его насмешливой неверностью. Горлис теперь был уверен, что она никогда не позволит ему самому провалиться в подобное состояние…

Однако! Время уже такое, что пора окончательно одеваться, набрасывать поверх фрака модный плащ, подобранный всё той же Финой, и отправляться к Воронцову.

Психологически Натан восстановился настолько, что его опять занимала мысль – для чего приглашал и что ему скажет граф?

* * *

Дом или, строго говоря, два дома Фундуклея, в которых обитало семейство Воронцова и располагалась его же генерал-губернаторская канцелярия, размещались по Херсонской улице до угла Торговой. Нынешнее время было последними месяцами пребывания здесь графской семьи.

Поселившись в Одессе и начав в ней властвовать, Михаил Семенович сделал две главные вещи, давно напрашивавшиеся, – установил оптимальную линию порто-франко¹¹ и обратил внимание на фасадную часть города, обращенную к морю, к порту, но меж тем едва ли не самую запущенную, чтоб не сказать «загаженную». Наконец-то были убраны от мусора места, где некогда располагался турецкий замок (местные казаки по традиции старых добрых времен, когда земли Литвы доходили досюда, еще называли его «литовским»). Нечистоты наросли во много слоев, что неудивительно – их долгие годы выливали и сваливали здесь, как бы в знак долгого послепобедного поругания неприятеля.