Подарочный этикет

Глава I. Страницы истории

ʷ

Вопрос происхождения и особенного значения института посольских даров среди российских историков издавна является объектом серьезных споров. Одни считают его продолжением старой дипломатической традиции, хорошо известной еще в цивилизациях Древнего мира, другие видят корни этого явления в связях России с Востоком и огромном влиянии византийского наследия или же татаро-монгольского ига.

Не углубляясь в суть спора, следует заметить, что в европейской практике дипломатические дары, будучи необычайно популярными в конце Средневековья – в начале Нового времени, занимали несоизмеримо более скромное место, чем в московском и восточном подарочных этикетах.

Явление это было далеко не новое: уже в 1246 году князь Владимирско-Волынский Василько Романович предупреждал папского легата Джованни ди Пьяно Карпини, что посол к татарам должен иметь с собой «дары богатые, поскольку домогаются они их с назойливостью огромной, а если даров не дать, не сможет посол своих дел сделать, а даже за человека его не почтут». Судя по наставлениям, которые Иван III давал венецианскому дипломату Джованни Батиста Тревисано, направлявшемуся ко двору хана Великой Орды – Ахмата, добрые советы Василько не утратили своей актуальности даже два века спустя.

Тема даров в дворцовом этикете Ивана III (1462–1505) с точки зрения их числа и характера – например соколы, охотничьи собаки, оружие, – была, в определенной степени, приближена к стандартам Западной Европы. Последующие же эпохи – Василия III (1505–1533) и Ивана IV (1533–1584) – внесли в подарочный этикет серьезные изменения: российская дипломатия начала демонстрировать явное неудовольствие в случае отсутствия посольских даров. Если легат не подносил дары от своего хозяина, то это считалось еще допустимым, но отсутствие подарков от самого посланника, как правило, дискредитировало последнего. Одновременно московская дипломатия начала обращать большее внимание и на ранг привозимых даров.

Дары монархов, особенно европейских, весьма редко отклонялись (хотя в 1489 году такое произошло с дарами самого императора Фердинанда III). Иначе обстояли дела с подарками кавказских властителей и глав степных династий. Дары полномочных («великих») послов соседних государств обычно принимали частями.

Со временем к вознаграждению послов стали подходить чисто математически, в зависимости от количества и качества даров – «в полтора», «вдвое», «втрое». При этом не гнушались даже мистификацией, не говоря уже о проблемах с правильной оценкой многих западноевропейских подарков из-за серьезных культурных различий и т. д. Вот что сказал по этому поводу подъячий Посольского приказа Григоргий Котошихин: «а ценят королевские и посольские дары той ценою, чего стоит весом, а дела не считают».

В свою очередь, московская дипломатия придавала большое значение дарам, предназначенным для иностранных монархов. Подарки московских государей состояли не только из ценной пушнины, но и представителей местной фауны. К примеру, Михаилу Корибуту Вишневецкому и одному из турецких султанов в 1671 году было послано из Москвы по живому белому медведю.

Для важных дипломатических партнеров список даров составляли весьма тщательно, чтобы удовлетворить их всевозможные пожелания. Например, Борис Годунов отправил шаху Аббасу I Великому, помимо драгоценных одеяний, мехов, соколов – два огромных «винных» котла и гигантское количество (200 ведер) готового продукта. Учитывая, что, согласно традиции, персидское посольство привезло в подарок царю Борису от имени хана золотой трон, инкрустированный бирюзой и рубинами (ныне хорошо известный всем посетителям Оружейной палаты), своеобразный дипломатический «обмен» такого шедевра на «винный куб» впечатляет!

Согласно традиции, среди царских даров превалировали меха, особенно соболиные, которые раздавались обычно сороками (по 40 штук), реже парами или одинцами – единичными, особо ценными экземплярами. Меха, благодаря своей многовековой роли денежного эквивалента на Руси, были традиционным символом удачи и богатства.

В особых случаях достоинства внешнего вида подарка превосходили саму дареную шкурку, сколь бы ценна она ни была. Поэтому, одновременно с укреплением дипломатических контактов Москвы с Европой, на популярных западных гравюрах появляется хорошо известное изображение московского дипломата со связкой ценных шкурок. Так, подаренная Иваном III венгерскому королю Матею Корвину шкурка особо редкого черного соболя одновременно являлась настоящим произведением ювелирного искусства: все коготки были окованы в золото и украшены жемчугами.

На протяжении XVI–XVII веков – до начала правления Петра I – иностранные наблюдатели неизменно отмечали несхожесть московского посольского обычая с европейским, особо выделяя дипломатические дары, которые в большей степени ассоциировались с обычаями Восточных земель.

Первым иностранным дипломатом, передавшим свои впечатления от посольства в Москву, стал барон Сигизмунд фон Герберштейн. Его сочинение Rerum Moscoviticarum Commentarii («Записки о Московитских делах»), изданное в 1549 году, на многие десятилетия стало настоящим бестселлером в жанре «путевых заметок», являясь при этом авторитетным пособием для европейцев, собирающихся в «таинственную и экзотическую» Россию.

Оставленное им описание кремлевского этикета подтверждает особую роль, какую играли посольские дары. «Габсбургские посланники, – пишет он, – появились в России без подарков, что было неслыханным. И когда на официальном приеме гости стали излагать цель своего посольства, стоящие около них русские начали громко подсказывать: „Поминки“ (дары)!» Тем не менее, в отличие от литовских, ливонских и шведских послов, он не подчинился требованиям этикета. По-видимому, такой рискованный жест был результатом точного и холодного расчета: заинтересованный в антиягеллонском союзе с Габсбургами, Великий князь не только простил ему эту непочтительность, но даже одарил посла дорогой шубой на собольем меху, а также двумя сороками соболей и тремястами горностаевых шкурок.

Иногда дары становились яблоком раздора. В 1570 году в ходе Ливонской войны наступил неблагоприятный для России поворот, и царь Иван Грозный пригласил в Москву польских и литовских послов для заключения мира. Поляки были не прочь заключить мир, тогда как литовцы вели дело к разрыву. Литовский посол преподнес в дар царю чистокровного арабского скакуна. Получив за него в качестве ответного царского подарка изрядную сумму денег, посол заявил, что предложенная цена его не устраивает. Грозный велел заплатить деньги, затребованные литовцем, после чего опричники изрубили лошадь на его глазах. Легко догадаться, что в тех обстоятельствам переговоры не привели к миру: помимо заключенного тогда 3-летнего перемирия, война продолжалась еще 12 лет.

Посольский обычай в России не особо изменился и в следующем столетии. Его можно достаточно точно воссоздать по донесениям Николааса Витсена – участника посольства Великих Штатов к царю Алексею Михайловичу в 1664-1665 годах. В своем дневнике он написал о том, как накануне аудиенции приставы посоветовали им надлежащим образом подготовить подарки. На следующий день в их резиденции появились 148 стрельцов, направленных для занесения даров в Кремль, при этом каждый из них взял лишь по одному предмету. Когда же послы прибыли в царские палаты, их встретили стрельцы с их дарами, выстроившиеся в шеренгу, доходившую до аудиенц-зала. Рядом – «на показ, дабы царский престиж повысить» – велено было ожидать аудиенции персидским купцам, которые привезли с собою богатые дары от шаха: в том числе восемь верховых лошадей красоты необычайной в богатой упряжи, дорогие ткани, ковры, сабли. Когда послов провели в большой зал, перед ними предстал сам царь в полном парадном облачении.

После приветствия и вручения верительных грамот пришло время показывать дары. Как отдельные подарки вносили не только серебряную посуду, мебель и драгоценные ларцы, но также фарфоровую посуду, наполненную изделиями остендских кондитеров, мешочки с приправами и, наконец, шесть фляг «вод разных питьевых». Аудиенцию завершила церемония целования царской руки.

Подобные описания содержатся и в донесениях других дипломатов – голштинского посла Адама Олеариуса (1634), секретаря датского посольства Андреаса Роде (1659), императорского посланника Августина фон Мейерберга (1661–1662), посетившего Россию в 1670–1673 годах, а также посланников Речи Посполитой. Кажется, именно опыт тех последних имеет особенное значение: во-первых, в силу исключительно частых и плотных контактов посольской службы обоих государств (самое большое количество посольств и дипломатических миссий более низкого ранга до конца XVII в.); во-вторых, как интересный пример противостояния двух посольских традиций, которые от относительного сходства (стоит здесь вспомнить русские корни посольского обычая Великого княжества Литовского) пришли в результате оксидентализации и полонизации литовско-русских земель Речи Посполитой и больших изменений в политической идеологии Московского государства к полному взаимоотрицанию и потере общего культурного кода. С другой стороны, нельзя забывать, что именно контакты с польско-литовской дипломатией – отнюдь не только за счет своей численности – были для российской посольской службы своеобразным полигоном, источником бесценного опыта в контактах с европейской дипломатией, которые в значительной степени подготовили ее к новым вызовам и задачам эпохи Петровских реформ.

Со временем и европейские дипломаты мастерски овладели всеми тонкостями «восточных» посольских обычаев и превосходно поняли важную роль даров в московском этикете. Более того, благодаря русскому опыту, в некоторых странах, например, в Литве, был создан свой, еще более многообразный дипломатический протокол и церемониал, который позволял, в случае необходимости, применять равнозначные действия, в том числе и репрессивные по отношению к московским и восточным легатам. Строгость в исполнении требований дипломатического этикета – численности миссии, ее маршрута, ритуала встречи, «столовой» церемонии, наконец, поднесения даров – особенно подчеркивала опыт, приобрести который они могли лишь в Восточных землях.

Первым шагом к расширению регулярных польско-московских контактов стали упомянутые выше переговоры 1570 года. Состав «великого посольства» точно соответствовал новому государственному укладу. Первым послом был назначен представитель Короны, иновроцлавский воевода Ян Кротоский, которому помогали два литовца: второй посол – минский каштелян Миколай Тальвош и посольский секретарь, литовский писарь Анджей Хоружий – Убрынский. В состав делегации входил также и еще один представитель Короны – радзеевский староста Рафал Лещинский. Правда, указанный состав вряд ли можно назвать удачным, особенно, если учесть, что оба «великих посла» и Лещинский исповедовали протестантизм, к которому Иван IV относился особенно враждебно…

Надо сказать, что приветственная аудиенция прошла довольно спокойно: Иван IV дары послов и их свиты принял, но чем больше тянулось время, тем труднее становилось вести переговоры.

К тому же послам пришла в голову отнюдь не блестящая идея представить Иоанну своего исповедника – консеньора чешских братьев Ивана (Яна) Рокиту, что в свою очередь вовлекло их в совершенно ненужные религиозные прения, а сам царь позднее продемонстрировал еще и презрение к польскому обычаю, а особенно к одежде.

Но прежде чем Иван IV смог сурово покарать за эти вынужденные переговоры своих советчиков (летом 1570 года на плаху сложила свои головы большая часть московских сановников, во главе с несправедливо обвиненным в тайных сношениях с польским королем печатником Иваном Висковатым), он обрушил свой гнев на самих послов. Поводом для этих возмутительных деяний послужила не вполне обдуманная реакция самих гостей, которые посмели усомниться в царской щедрости и открыто выразили свое неудовольствие полученными подарками.

Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что всего лишь несколько лет назад, в 1562 году, царские дипломаты сами спровоцировали подобный инцидент при датском дворе – после подписания важного трактата – а одним из главных виновников того был именно «канцлер» Висковатый. Упомянутый эпизод позволяет более точно проиллюстрировать значение самих даров в московской политической доктрине, и одновременно указать на истинную подоплеку притеснений, какие испытали на себе «неблагодарные» посланцы Ягеллона.

Согласно этикету, русские дипломаты по окончании своего посольства были одарены Фредериком II. Оба великих посла – князь Антон Ромодановский и печатник Иван Висковатый получили тогда от датского монарха по золотой цепи с крестом, украшенным брильянтами, а также по золотому кубку; немногим более скромные дары получил также и посольский секретарь, дьяк Петр Совин.

Послы не скрывали своего разочарования, печатник же весьма дерзко заявил: «Государево жалованье королеве велико, да только моих поминков и в полы не стоит» («велика щедрость королевская, только лишь с моими дарами и вполовину ей не сравняться»).

Поведение посланников, шокирующее с точки зрения европейского дипломатического протокола, нельзя свести к одной лишь прозаической жадности: согласно требованиям московского посольского обычая, ценность даров должна была соответствовать рангу посольства и отражать уважение хозяев к гостям; из этого проистекало, что дары принимающей стороны должны были превышать ценою дары посольские.

Примечательно, что в ответ на язвительное замечание датских сановников, что, дескать, король одарил их не в торговлю («король вас пожаловал своим жалованьем не в торговлю»), царские дипломаты посчитали уместным претензии свои подкрепить разъяснениями, что они этот своеобразный обмен дарами торговой сделкой не считают, а престиж самого посольства и своего государя блюсти обязаны.

В результате посланники получили обратно свои дары (за исключением нескольких образцов штук восточного оружия и пары заморских диковинок), а, когда же, стараясь предотвратить гнев хозяев, предложили их вновь, разгневанный королевский советник Яков Броконгуз объявил, что Фредерик II «скорее отречется от своей короны, чем прикоснется к какому-либо из их даров».

При всей внешней схожести этих инцидентов, поведение польских дипломатов показалось московской стороне неслыханно дерзким. К послам применили гораздо более суровые, чем приведенная выше реакция датского двора, меры: их резиденцию «посетила» ватага из нескольких сотен опричников, вожак которых «некий Булат» (Булат Арцыбашев – прим. Х.Г.), грубо оскорбил послов.

Несмотря на то, что поведение послов также оставляло желать лучшего, известие о варварском отношении к дипломатам долгим эхом прозвучало при королевских дворах Европы.

Во время правления следующего царя – Бориса Годунова – традиционный сценарий оставался в силе: последующие посольства выступали с дарами исключительно от своего имени. Осенью 1600 года Великие послы Речи Посполитой прибыли в Москву под предлогом передачи Годунову пожеланий доброго царствования, но при этом старались прозондировать почву для возможного объединения обоих государств в один политический организм. Этот незаурядный проект предполагал своеобразный политический дуализм: под властью двух монархов, которых единство должны были олицетворять специальные регалии (двойные короны).

И, несмотря на сохранение своих прежних границ, оба государства должны были заключить меж собой тесный военный союз, учредить общую казну для общей же обороны и, наконец, создать совместный флот на Балтийском и Черном морях. Принимая во внимание трудности испытываемый Речью Посполитой на международной арене (намечающийся конфликт со Швецией, война с валашским господарем Михаилом Храбрым), а также записанные в проекте многочисленные неблагоприятные условия для Москвы, шансы на удачное завершение миссии Сапеги и Варшицкого с самого начала были всего лишь иллюзией, вопреки оптимистическим расчетам ее инициаторов.

Еще по дороге в Москву польские дипломаты имели возможность убедиться в том, что им предстоит нелегкое задание. На это указывали хлопоты, связанные с получением царской охранной грамоты, притеснения со стороны русских чиновников, медленное передвижение, и, наконец, весьма ощутимые проблемы со снабжением (другое дело, что посольская свита имела поистине гигантские размеры: почти 1000 человек и 1200 коней).