Доходные дома обычно хороши только с одной своей стороны – с той, что смотрит на проспект или набережную. На Руси всегда умели выгодно выставлять фасады. Саша знал эту нехитрую истину и еще добавлял от себя, что чем параднее крыльцо, тем грязнее нужник. В доходном доме, где они с матушкой снимали комнату в квартире у инженера, было именно так. Весь Версаль достался набережной, а вот их оконце исправно выходило в глухой колодец внутреннего двора. Здесь стены словно умоляли жильцов не чихать, благо для падения им хватило бы и ничтожного шума.

Саша не мог ходить, сколько себя помнил. Руки у него тоже были слабые, иногда вдруг немели. Тогда он ронял костыли, на которых передвигался, волоча ноги, и падал. Врач, навещавший их, приходился матушке не то дальним родственником, не то другом семьи. Во время своих немногочисленных визитов доктор проделывал одно и то же: одинаково печально покачивал головой, профессионально охал, сначала долго отказывался, а затем все же зачем-то принимал ничтожный гонорар и пропадал еще на полгода.

Саша никогда не выходил на улицу в одиночку. Ему требовалось присутствие матушки рядом, чтобы подхватывать его, когда слабели руки. Но она днями напролет пропадала в купеческом доме, где служила гувернанткой. Зимой же про гуляния можно было и вовсе забыть: Нева туго затягивала город в ледяной корсет. По такому катку и здоровому человеку передвигаться было непросто. Петербург щедро баловал своих жителей наводнениями, ветрами, метелями и в особенности долгими зимами. Иногда они казались Саше бесконечными. Порой он даже думал, что бог в одночасье отменил весну за грехи человечества.

Тем не менее Саша считал себя весьма занятым человеком. Дел у него и правда было невпроворот. Например, он ежедневно изучал внутренний дворик их доходного дома. Конечно, с большей радостью Саша принялся бы штудировать Петербург с парадного фасада, но туда выходили только окна комнаты, в которой жил инженер. Вот уж кто мог всласть любоваться и набережной, и прохожими. Но инженер этой роскоши не ценил. Почти все время он проводил в типографии, на которой работал, и комнату свою запирал. Отборный вид бездарно пропадал. Саше оставалось днями напролет зубрить повадки местного дворника. Вскоре юноша мог сдавать по нему экзамен. Других экзаменов ему не полагалось: к своим шестнадцати годам, в силу своего положения, Саша нигде не учился. Матушка как могла занималась его домашним образованием. Помимо дворников, Саша неплохо разбирался в сером цвете камней. После метели кирпичи в стене напротив их окна выдавали идеальный серый, но вовсе не такой насыщенный, как после короткого легкомысленного снегопада.

Впрочем, не только камни и приставленные к ним дворники занимали досуг юноши. Он был вполне полноценным человеком и смотрел в окно лишь по несколько часов в день. Значительную часть времени Саша посвящал своему основному занятию – поэзии. Писал он самозабвенно, помногу, запоем. Вечерами Саша встречал матушку ворохом бумаги и читал ей до глубокой ночи, переходя на шепот, когда со службы возвращался инженер. Иногда Саша путал листы местами. Это было не страшно. Во-первых, потому что писал он по большей части об одних и тех же средневековых рыцарях и американских следопытах, совершавших одни и те же беспримерные подвиги. А во-вторых, его матушка так утомлялась за день с двумя толстокожими и твердолобыми наследниками славного купеческого рода, что, слушая сына, спала с открытыми глазами.

Инженер также участвовал в образовании юного соседа по мере сил. Раз в месяц он торжественно вручал Саше очередной толстый номер «Вестника Европы». Это был единственный журнал, который инженер выписывал. Кроме него, он и вовсе ничего не читал. Видимо, уставал от книг в своей типографии. Тем самым инженер играл в собственных глазах роль просветителя юношества. За неимением других представителей он довольствовался Сашей. После того как молодой человек проглатывал очередной том «Вестника», инженер приходил в его комнату и они неспешно обсуждали статьи, поэзию и прозу.

Наконец, было у Саши еще одно, исключительно тайное, увлечение. Юноша скрывал его даже от матушки. Внешне оно выглядело весьма обыденно. Каждое воскресенье, когда инженер проводил дома свой законный выходной, на пару часов в первой половине дня он дозволял Саше постоять у окна его просторной комнаты. Сам хозяин в это время либо читал новый номер «Вестника Европы», если месяц только начался, либо перечитывал старые. Иногда он просто дремал. Саша стоял за занавеской так тихо, что несколько раз инженер забывал про него и, отправляясь по делам, запирал комнату вместе с мальчиком.

Это были самые счастливые моменты в жизни Саши. Таинственность же этого увлечения, его сокровенность, не доверяемая даже самому близкому человеку на свете, заключалась в том, что юношу привлекал вовсе не вид из окна на набережную. Дело в том, что иногда по воскресеньям под окнами инженера прогуливался ангел. Ангел учился в последних классах женской гимназии – судя по форме, которую гимназисток обязывали носить и в выходные дни. Саша читал об этом в «Вестнике». Ангел ходил по земле, а Саша смотрел на него свысока, с третьего этажа. Девушка неизменно появлялась под руку с высокой статной дамой, видимо, матерью. Каждый раз они проделывали один и тот же путь по набережной под окнами инженера. Саша отлично знал, что счастье не вечно и заканчивается за мостом, где набережная делала поворот. Он легко сумел бы убедить себя в том, что девушка плывет над мостовой, если бы не изящные ботиночки или сапожки. К несчастью, заветная пара появлялась на набережной не слишком исправно и далеко не каждое воскресенье. Но свой рыцарский пост, свою сторожевую башню Саша не покидал ни при каких обстоятельствах, даже если руки совсем отказывались слушаться. В таких случаях он наваливался на подоконник и упирался лбом в раму.

Их роман длился уже больше года. Саша всерьез считал это романом, хотя они даже не знали друг друга. Но ведь были же у них свидания, пусть и не каждую неделю, и признания в любви, которые он шептал ей через стекло, и его нежные взгляды, порхающие вокруг нее несмелыми мотыльками. Однажды Саша даже подарил своей даме цветы – нарисовал букет пальцем на морозном стекле. Конечно, девушка не могла этого видеть, даже если бы подняла голову. Чтобы принять прекрасный букет, ей бы пришлось перейти на другую сторону канала, обернуться, найти его окно в третьем этаже, встретиться с ним взглядом и лишь тогда улыбнуться. С момента первого появления гимназистки под Сашиными окнами его стихи не изменились. Саша по-прежнему писал о рыцарях и следопытах. Он не сомневался, что ангелы способны жить только в сердце, а не на бумаге.

Март 1911 года осыпал город мелкими упреками серых дождей, дымился по утрам паром в подворотне, просился в дом сквозь дряхлую раму окна жалобным сквозняком. Саша сидел на заправленной постели абсолютно без дела. Инженер недавно пришел со службы и заперся у себя. Матушка еще не вернулась от своих оборванцев. Дворник прятался где-то от назойливой мороси. Вода превращала пейзаж в несносную акварель. Саша никак не мог решиться, о чем ему писать сегодня: о рыцарях или о следопытах. Он клевал носом и старался не дышать слишком глубоко, чтобы не спугнуть спасительный сон. И вдруг в дверь постучали.

Выждав немного по обыкновению, инженер открыл дверь и вошел. В руках он держал новый, вкусно пахнущий бумагой и кожей экземпляр журнала «Вестник Европы». «Ах да, март…» – успел подумать Саша.

– Надо признать, весьма удивлен, братец.

С этими словами инженер несколько картинно протянул Саше увесистый том. Юноша не обратил внимания на его реплику. Он был уже весь там, под толстой кожей нового номера. Саша стряхнул с себя остатки сна, устроился на постели поудобнее и на мгновение замер. Это был целый ритуал – чтение «Вестника Европы». Саша деловито послюнявил палец и открыл обложку.

Папиросная бумажка, за ней вставка с портретом. Подписано: Стасюлевич. Седовласый, с тросточкой. Следующая страница – титульная.

«„Вестник Европы“, журнал. Март. Санкт-Петербург, 1911 год».

Саша раскрыл журнал сзади и принялся читать оглавление.

«Начало эпохи освобождения крестьян» Семенова-Тян-Шанского.

«Ну, это не в первую голову, после прочтем», – решил Саша.

«Осенью», рассказ В. Муйжеля.

«Какая же осень, весна вон на дворе», – ворчал он про себя.

«Смерть», стихотворение Дмитрия Цензора.

Саша читал оглавление и дошел уже почти до самого конца.

«Провинциальное обозрение». Памяти Михаила Матвеевича Стасюлевича.

«Ах, так вот к чему фото в начале», – догадался Саша.

П. Д. Боборыкин «Прорыв в вечность»

«Баллада о рыцаре без лошади», стихотворение Александра…

Саша вздрогнул и захлопнул журнал.

Чтобы вновь раскрыть увесистый том «Вестника» на оглавлении, Саше потребовалось время: руки дрожали, не слушаясь, а глаза будто чем-то заволокло. Саша наконец справился и начал заново. Ближе к концу страницы сердце снова заколотилось.

…«Провинциальное обозрение». Памяти Михаила Матвеевича Стасюлевича. П. Д. Боборыкин «Прорыв в вечность». «Баллада о рыцаре без лошади», стихотворение Александра…

Надрывая бумагу непослушными руками, Саша перелистнул на стихотворение. Прочитал несколько строчек. Затем встал, сгреб костыли и застучал по комнате.

Никаких сомнений. В знаменитом журнале «Вестник Европы» за март 1911 года сразу следом за повестью П. Д. Боборыкина «Прорыв в вечность» была напечатана баллада его сочинения, под его именем. Бегло прочитав балладу, Саша удостоверился, что это именно его текст. Мысли пребывали в полном беспорядке. Он хотел кинуться к инженеру, но застеснялся. Битый час Саша то садился, то поднимался, гремя костылями, то хмурился, то улыбался. В сущности, в его жизни никогда ничего не происходило. Он оказался не готов к первому полноценному, полнокровному и бескомпромиссному событию.

Когда вернулась матушка, Саша буквально наскочил на нее и едва не сбил с ног.

Затем он показывал ей журнал, а она признавалась, что когда-то давно передала несколько его стихов одному профессору университета, которого встречала у купеческих барчуков, и, видимо, через него как-то все и устроилось. Матушка сетовала, что тот профессор не сказал прежде ей, чтобы она могла упредить его, Сашу. Саша читал свою балладу, как заправский поэт, вытянувшись в струнку на костылях в комнате инженера. Матушка держала раскрытый журнал перед его лицом, когда он опирался на костыли, так как Саша не помнил своих баллад наизусть. Инженер и хвалил, и немного критиковал, но больше хвалил, а затем все аплодировали. Юный поэт изящно кланялся и даже ни разу не упал. Вечер пролетел мгновенно, как и должны пролетать вечера в юности и как они никогда не пролетали у Саши. Он скоро утомился и рано пошел в постель. Ему снились многотомные сны с продолжением, и поутру он не вспомнил ни одного.

На следующий день был выходной, и все остались дома. Саша сидел на кровати, зачарованный и хмельной от глубокого глотка судьбы. Матушка все не могла насмотреться на улыбающегося сына, как будто видела его впервые. Саша уже успокоился и степенно листал «других», как он особенно подчеркнул в беседе с инженером, авторов. Петербургская весна за окном силилась изобразить что-то вроде солнца. Получился этакий желток, размазанный по облакам, но в общем вполне сносно. В коридоре послышался шум. Кажется, там кто-то переговаривался. Почти сразу в их дверь постучали, они откликнулись, и инженер учтиво пригласил в их комнату незнакомца.

– Это к вам, гость.

Инженер ушел к себе. А мужчина остался стоять в дверях в нерешительности.

– Простите, я позволил себе взять ваш адрес в редакции…

Он запнулся, его взгляд упал на обложку журнала, который держал в руках Саша, и гость продолжил:

– … «Вестника Европы».

Матушка поднялась.

– Простите, с кем имею честь?

И тут Саша с несвойственной ему прытью вскочил с кровати, едва не забыв костыли и не рухнув перед посетителем на пол. Он выглядел ошалелым.

– Мама, ну что ты, что ты? – запричитал он, почти захлебываясь.

Саша встал рядом с вошедшим, поклонился ему, поклонился матушке, несколько неказисто вытянул руку в неопределенном направлении и произнес:

– Матушка, позвольте вам представить: Блок, Александр Александрович.

И, внезапно обессилев, Саша опустился обратно на кровать.

– Как же так? – озадаченно спросила матушка.

Она не спешила предложить гостю стул. Ошарашенный Саша вытащил из ящика стола фото, очевидно, вырезанное им откуда-то.

– Вот. Это он. Там подписано.

Матушка нацепила очки и, как заправский жандарм, начала сверять изображение с оригиналом. Во время всех этих манипуляций Блок послушно стоял как ни в чем не бывало. Наконец матушка спохватилась:

– Ой, да как же, что же вы стоите?

Она почти насильно усадила визитера на собственное вязание, так что тому затем пришлось незаметно для хозяйки доставать из-под себя спицы. Блок еще раз представился, уже сам, и удостоверил свою личность. Саша смотрел на него с полуразинутым ртом. Еще день назад он глядел бы и вовсе с разинутым, но за последние сутки в его жизни это было не первое чудо, и он как будто начал к ним привыкать.

Матушка заговорила первая, видимо, решив сразу придать беседе интеллектуальное направление. Она сказала, что сначала подумала, будто вошедший – Оскар Уайльд. Блок несколько неуверенно кивнул. Матушка тут же поспешила поправиться и добавила, что, мол, Уайльд-то умер давно. И тактично присовокупила: как она слышала. Блок кивнул еще более неуверенно. Здесь вмешался Саша и отметил, что его матушка не очень сильна в современной поэзии. И добавил: в отличие от вас, Александр Александрович. Все засмеялись, и дальше разговор покатился уже свободно, как по рельсам. Блок рассказал, что познакомился с творчеством Саши в этом самом журнале – он еще раз взглянул на обложку – «Вестник Европы», и оно весьма его впечатлило. Более того, Блок верит в большое поэтическое будущее своего визави и видит в нем несомненный талант. Потом они говорили о поэзии, и всё вокруг Саши плыло в сказочном тумане. На прощание Блок подписал ему свою фотографию. Гость уже собирался уходить, когда Саша придержал его за лацкан элегантного пиджака. Блок наклонился.

– Александр Александрович, а что стало с вашей прекрасной дамой?

Блок едва заметно улыбнулся и ответил:

– Я женился на ней.

Он поклонился и направился к двери. У порога Блок обернулся и сказал Саше:

– Никогда не женитесь на своей прекрасной даме, тезка.

Когда Сашина мама и Блок вышли из квартиры на общую лестницу, он спросил:

– Как вам удалось напечатать его стихотворение?

Женщина проверила, плотно ли она затворила за собой дверь.

– Понимаете, я ничего не печатала. Он у меня никуда не выходит, вы же видели. Читает только «Вестник Европы», ему сосед приносит. Я однажды в этот «Вестник» тайком от Сашеньки его стихи носила, так они меня там на смех подняли. Сказали, у нас только маститые авторы печатаются.

Блок улыбнулся.

– Я его стихи туда просто вклеила.

– Вклеили? – удивился Блок.

– Инженер наш, который вас впустил, на типографии служит. Вот через него-то я и устроила, чтобы стихотворение Сашеньки набрали на листе с двух сторон шрифтом, похожим на этот «Вестник», а заодно и новую последнюю страницу с оглавлением мартовского номера. В оглавлении – все то же самое, только Сашин стих еще добавлен. Потом я взяла эти два листа, со стихотворением и с оглавлением, и вклеила их в журнал. Полночи провозилась, пока Сашенька спал, чтобы аккуратно получилось. Сам журнал мне инженер пожертвовал. Очень мне помог.

– А как же номера страниц? Они же в журнале по порядку идут… – спросил Блок.

– Так я же в самый конец журнала вклеила. Выдрала страницу с настоящим оглавлением, а вместо нее балладу Сашеньки и новое оглавление пристроила. На Сашином листе инженер пропечатал нужные номера страниц, их мы в новом оглавлении и указали.

– Надо же, – Блок стал натягивать перчатки, – вы сами как типография. Странная типография, выпускающая журналы в единственном экземпляре…

– А как же иначе, дорогой вы мой, – запричитала женщина, – он же у меня целыми днями дома, как икона в углу. Что он видит-то в жизни своей… Стихи пишет, души в них не чает… Вот и затеялась я с журналом этим… С инженером мы условились, чтобы он принес Саше новый «Вестник» как обычно, будто ему ничего неизвестно, будто не сам он этот журнал подделывал… А когда я поняла, что с журналом все сладится, то вдруг испугалась. Стихи в журнале – это, конечно, чудо, но чудо какое-то маленькое, понимаете, а что если его Сашеньке мало будет? Так мне хотелось для него чуда большого, чтобы ком в горле… Тогда-то я и раздобыла адрес ваш нынешний у профессора, что к барчукам моим ходит, и вот я к вам, как снег на голову, на Большую Монетную: здравствуйте, Александр Александрович, сын у меня есть, не ходит, сидит да стихи пишет и вас, видно, очень ценит, раз портрет ваш я у него в столе видела, так вы придите и скажите ему, что прочли будто бы стихи его, что стихи-то неплохие, с вас-то не убудет, дорогой вы мой человек, Александр Александрович…

Она заплакала. Блок приобнял ее.

– Ну, эту часть истории я знаю.

Женщина вытерла лицо и что-то протянула Блоку. На лестнице было плохо видно, Блок прищурился:

– Что это, деньги, что ли?

Он поморщился.

– Будет вам, будет.

Блок начал спускаться вниз.

– Конфет, что ли, ему купите, – добавил он на ходу.

Затем, видимо осознав неловкость фразы, остановился и обернулся:

– Скажите, а другие с вас деньги брали? За журнал? Инженер этот или компаньоны его на типографии? Брали?

Женщина комкала в руках ассигнации.

– Нет, Александр Александрович, никто не взял.

Пока матушка провожала Блока, Саша сидел на кровати и гладил шершавую обложку журнала.

В его голове словно открыли кран, из которого безудержно хлестало счастье. Оно разливалось по всему телу, и с каждой секундой Саше становилось теплее. А кран все не закрывали, и счастье все текло и текло. Блок только что ушел, а Саша уже забыл о его визите. Юноше было совершенно безразлично, что значит его баллада для мировой поэзии и как ее оценивают знаменитые авторы. Если бы сам Пушкин вдруг пришел к нему, задорно тряся кудрями, и принялся его нахваливать, Саша и про него позабыл бы тотчас же. Он не слишком жаловал свои стихи, не ценил их и занимался рифмоплетством скорее со скуки. Но его баллада была напечатана! А значит – и в этом Саша был почему-то абсолютно уверен – все гимназистки Санкт-Петербурга обязательно прочтут его стихотворение, и, что гораздо важнее, его прочтет та самая главная из всех гимназисток, которая иногда прогуливается по набережной канала по воскресеньям.

И тогда они с ней, наконец, встретятся, в конце мартовского номера «Вестника Европы», на странице четыреста сорок три.

Оловянный солдатик

Мальчик приходил на станцию почти каждый день.

За исключением тех случаев, когда он помогал маме в огороде. Но и тогда, если управлялись засветло, парнишка бежал на любимое место, перепачканный и чумазый. В школу он еще не ходил, время лилось через край. Девать его в их городке было некуда. Городок был таким маленьким, что существовал на грани географической погрешности. Собак и тех больше, чем людей. Вокзал оставался в нем единственной территорией, где хоть что-то происходило. По крайней мере, там примерно раз в час ходили поезда. Правда, все они пролетали мимо. Все до единого. Жизнь намеренно обходила их захолустье стороной.

Мальчик никак не мог понять: как это еще ни один локомотив не задержался на станции хотя бы на минутку, полюбопытствовать, кто же обитает там, где они столько раз проносились не глядя? А вдруг гномы? Ладно, локомотивы, допустим, гордые, переливаются на солнце сверкающим металлом, выпячивают бока с огненно-красными полосками. Но паровозы, добрые старички, неужели им тоже неинтересно? Ведь и они тоже прочухчухивают мимо. Охая и как будто жалуясь, хромают по рельсам в свою недалекую даль. Мальчик ежился от жалости, когда соседи называли их станцию полустанком. Словно кто-то утащил у нее половину, а никому и дела нет.

Единственной постройкой в поселке, которая не выглядела карикатурно, было двухэтажное здание вокзала с вывеской. Вывеска содержалась начальником станции в идеальном порядке. Время от времени он подновлял буквы. Бодрый ветерок, обитающий в здешних местах, быстро разносил запах краски по округе. Старики в своих палисадниках улыбались в бороды. Порядок исправно соблюдался, они были довольны.

Когда мальчик смотрел на здание вокзала, у него набегала слюна. Уж очень оно походило на пирожное. Коричневая крыша будто из темного шоколада. Стены белые-белые, точно глазированные. Окошки с зелеными ставенками: их, конечно же, нанесли сладким кремом. На подоконниках – благоухающие вазоны, в которых вечно что-то цветет и буйствует. Привокзальные часы с медной вязью били каждый час. Массивные дубовые двери вокзала оставались всегда полуоткрытыми, словно он ждал гостей. Неподалеку торчала водонапорная башня. Красно-желто-зеленая, она расширялась кверху и больше напоминала маяк. И мальчик верил, что именно благодаря ей поезда находят дорогу к их станции.

Возле здания вокзала приютилась маленькая будка голубого цвета. В ней продавали газеты и всякую мелкую всячину. Полустанок традиционно состоял из двух перронов, разделенных железной дорогой. На одном перроне располагалось все самое интересное: и шоколадное здание вокзала, и гроза всех волн – водонапорная башня, и культурный центр городка – газетный киоск. А на другом – только ветхая, рассохшаяся от дождей скамейка и несколько местных старушек на ней. Да еще мусорное ведро, в которое старушки дисциплинированно вытряхивали шелуху от семечек.

Мальчик приходил на вокзал с той стороны, где стояла лавочка с бабушками, со стороны скучного перрона. И целый день вертелся возле них. Дело в том, что мама строго-настрого запретила ему переходить железную дорогу. Пешеходного моста на станции отродясь не было. В одном месте на рельсы положили доски, по которым жители и сновали туда-сюда. И хотя поезда ходили редко, мальчика все равно отпускали гулять к вокзалу лишь с условием, что он никогда не убежит на ту сторону, на другой перрон, и будет все время на виду у старушек. А те и рады были оказаться полезными и несли свою вахту исправно. И мальчик, и бабушки каждый день ходили на станцию как на работу.

Старушки в шутку прозвали мальчика Оловянным солдатиком. Ведь он повсюду таскался с игрушечным автоматом. Детское оружие висело у него на груди на ремне. Мальчик носился по станции как угорелый. Автомат бешено стрекотал. «Солдатик» прятался за скамейкой с бабушками и, когда на станции появлялся очередной состав, выпрыгивал у них из-за спин и поливал проносящийся поезд невидимыми очередями. Особенно отчаянно он расстреливал последний вагон, в котором, по его сведениям, прятался злодейский командир. Мирно дремлющие бабушки каждый раз вздрагивали и даже иногда подпрыгивали. И без того слабые на ухо, от неистового стрекота они глохли еще больше.

Но однажды мальчик перешел на шаг. А потом автомат и вовсе умолк. То ли в нем сели батарейки, то ли все же не в нем, а в мальчике. Даже у тех батареек, что внутри мальчиков, оказывается, тоже есть срок годности. Мальчик слонялся по перрону, подбирал камушки и кидался ими в окрестных голубей. Неизвестно, как мальчик стрелял, но швырялся он совсем плохо. Камушки упорно не попадали в цель. Вскоре голуби привыкли к этому и даже не улетали, а лишь недовольно косились на маленького мазилу. Мудрые старушки на скамейке с умилением глядели на него и перешептывались:

– Гляди-ка, больше не носится, видно, взрослеет.

С голубей, с которыми у мальчика не сложилось, он переключился на здание вокзала на другой стороне. Запретный объект моментально обрастает для ребенка мифологическими деталями. Мальчик мог часами наблюдать за самой выдающейся во всех смыслах постройкой в округе. Время от времени из здания вокзала выходил начальник станции. Он торжественно появлялся в своем идеально отглаженном железнодорожном мундире и фуражке и встречал поезда. Точнее – провожал взглядом, приложив ладонь к козырьку. Начальник станции никогда не опаздывал. В какой-то момент мальчик даже предположил, что начальником станции управляют большие вокзальные часы: когда-то он стал их пленником и теперь вот болтается в своей фуражке, подвешенный к гигантским чугунным стрелкам на невидимых ниточках, как кукла-марионетка. Интересно, а если он однажды не приложит ладонь к козырьку, поезд остановится?

К водонапорной башне у мальчика тоже было немало вопросов. Как-то в сумерках ему привиделось, будто в окошках-бойницах на самом верху блеснул свет. Мальчик тогда только еще крепче прижал к груди свой автомат. Он не сомневался, что в водонапорной башне прячутся злобные тролли, которые хотят заманить старый паровоз в ловушку. Зачем злобным троллям старый паровоз, мальчик не знал, но, с другой стороны, старый паровоз – ведь это настолько ценная вещь, что от нее никто не откажется.

Старушки с интересом наблюдали за своим подопечным и коротали время, гадая, чем же это он занимается, когда ползает по бетону, собирая вековую пыль. На другой перрон, по ту сторону железной дороги, к вокзалу, мальчик так ни разу и не убежал, хотя тот был рядом, рукой подать. Поговаривали, что у его матушки больное сердце. Он не совсем понимал значение этих слов, но маму жалел.

Однажды, на первый взгляд совершенно обычным утром, какими поначалу и кажутся утра, которым суждено перевернуть всю нашу жизнь, вековой уклад станции был нарушен. Кое-что прибавилось к прокисшему местному пейзажу и заставило старушек на развалине-скамейке максимально усилить бдительность. Они перестали дремать и стали приходить на вокзал даже раньше обычного, тем самым опровергнув мнение некоторых злопыхателей, утверждавших, что старушек в свое время принесли на станцию вместе с лавкой.

Новая деталь окружающей обстановки была мала, кучерява, очаровательна и приходилась начальнику станции внучкой. Девочка приехала к дедушке погостить на лето. По ее собственному мнению, она была уже даже стара – только что закончила первый класс школы.

После появления на вокзале девочки мальчик вновь вернул себе гордое звание Оловянного солдатика, которое ему в свое время присвоили станционные наседки. Он больше не позволял себе таких глупостей, как блуждание по перрону. Более того, мальчик пошел на беспрецедентный шаг и перестал швыряться камушками в голубей. Он где-то раздобыл новые батарейки и, как и прежде, носился взад-вперед, расстреливая полчища одному ему видимых врагов. Запыхавшийся солдатик периодически останавливался перевести дух и, естественно, косился в сторону белокурой девочки на другой стороне. Но та только посмеивалась над чумазым сорванцом, а иногда даже презрительно фыркала. Дошколенок был для нее, целой первоклассницы, сущим ребенком. Она смотрела на него с высоты прожитых лет.

Девочка смотрела на мальчика с высоты в буквальном смысле. На втором этаже вокзала располагалась квартира начальника станции. Его внучка любила проводить время на открытом балкончике, утопающем в цветах. К ее приезду дедушка перекрасил серые перила в розовые. Девочка появлялась в каком-то невероятном белом воздушном платье. Старушки любовались ею и вспоминали свои юные годы, хотя их детство кончилось уже так давно, что пожилым женщинам казалось, будто они никогда и не были детьми. Девочка еще плохо писала, неважно считала, не знала, что земля круглая и когда закончилась последняя война. Но наукой кокетства, этим тайным женским знанием, передаваемым через первую заплетенную мамой косичку, она уже владела в совершенстве. Поэтому кудрявая первоклашка не могла позволить себе просто сидеть на своем розовом балконе. Она непременно танцевала, кружась с невидимыми кавалерами, и украдкой поглядывала вниз на своего до зубов вооруженного рыцаря. Чем быстрее кружилась девочка, тем стремительнее носился по перрону солдатик. От бесконечной трескотни у старушек начались мигрени. Они гадали, что же кончится у мальчика раньше – силы или батарейки.

Бабушки были так стары, или так ленивы, или и то и другое вместе, что они ни разу не ходили за газетами в киоск на перроне напротив. Вместо этого не менее древний старичок, продавец в будке, дважды в день выползал на свет божий и читал им вслух свежую газету, утреннюю и вечернюю. Неизвестно, как к нему попадала свежая пресса. Старушки этого не знали. Более того, проверить новости от продавца газет они тоже не имели никакой возможности. Если бы однажды он объявил им, что наступил конец света, бабулькам не оставалось бы ничего иного, как разойтись по гробам.

Скоро в автомате у мальчика и правда снова сели батарейки. Девочка тоже устала беспрестанно кружиться. Получается, даже невидимые кавалеры могут наскучить. Все чаще дети стали присоединяться к ритуальному чтению газет. Когда вокзальные часы пробивали урочный час, на станции собиралось молчаливое общество. Старушки устраивались на своей скамеечке, мальчик усаживался прямо на перрон посреди сонных голубей, девочка облокачивалась на перила своего цветочного балкона, а ее дедушка замирал в дубовых дверях вокзала. Продавец газет читал им вслух, а мальчику казалось, что это где-то вдалеке шелестит дождь. Оловянный солдатик все реже поглядывал на цветочный балкон, и его взгляд становился раз от раза печальней. Ему казалось, что теперь и он, и прекрасная девочка, и все прочие обитатели станции вслед за ее начальником навсегда попали в плен к вокзальным часам.

– Лиза, иди обедать! Только игрушки собери!

– Хорошо, мамочка!

Лизу не нужно было просить дважды. Ведь у ее мамы больное сердце, по крайней мере так поговаривали.

Лиза осторожно разобрала кольцо игрушечной железной дороги. Вернула в коробку блестящий локомотив с красными полосками по бокам и черный паровозик. Подняла с пола макет водонапорной башни и маленький газетный киоск, водрузила их обратно на полку серванта. Туда же девочка осторожно поставила скамеечку, к которой были приклеены три старушки, а также статуэтку железнодорожника в мундире и фуражке. Особенно бережно Лиза пристроила на прикроватной тумбочке кукольный домик с коричневой крышей, вазонами на окнах, розовым балконом и большими часами.