Треугольник. История, семиотика, литература

© Тимашева О. В., 2022

© «Пробел-2000», 2022

Насмешливый, острый треугольник бровей…

– А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней – нет, революции – бесконечны. Последняя – это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо – чтобы дети спокойно спали по ночам…

Е. И. Замятин. «Мы»

Великая французская революция идей

Жил-был антиквар Василий Андреевич Верещагин – однофамилец знаменитого батального живописца и – как оказалось – прилежного историка Верещагина Василия Васильевича, чей труд «Наполеон I в России. 1812» не раз цитируется на страницах этой книги. Почему он мне вдруг вспомнился? В 1914 году антиквар Верещагин издал толстый том своих статей под названием «Памяти прошлого». Там была заметка «Старый шкапик», посвященная комоду, который принадлежал Наполеону в его ссылке на острове Святой Елены. А доставил этот «шкапик» в Россию, уже после смерти владельца, некий русский офицер, который входил в состав особого международного корпуса надзирателей за Наполеоном. В этой заметке написано, что оный русский офицер «всегда с почтением относился к императору». Вот тут я несколько запнулся. Загадкой для меня стало это почтение. Ведь Бонапарт, как ни крути, никакой не император, а узурпатор трона – так его называло русское общество, если следовать «Войне и миру» Льва Толстого. И уж тем более это должен был понимать русский дворянин, воспитанный в исконном почтении к законной – наследственной, укорененной – монаршей власти. А еще более удивительным мне показалось это «почтение к императору» со стороны русского офицера: ведь перед ним был поверженный агрессор и оккупант. Благородный человек и офицер, разумеется, не станет измываться над побежденным врагом, он проявит к нему милосердие, да; но – почтение?

Еще более удивительным для меня стало открытие поистине братской – на монаршем опять же уровне – любви русского императора Александра I к перекрасившемуся республиканцу, узурпатору Бонапарту (о чем, кстати, подробно рассказывается в огромном трехтомном романе-хронике «Государи-братья» Евгения Васильева и Виктора Смоктия).

Ничем иным, кроме как нестерпимостью тысячелетнего феодального застоя, я не могу объяснить всеевропейский восторг перед Наполеоном – повторяю, агрессором и завоевателем. Открытые Наполеоном шлюзы рационального жизнеустройства, национальной идеи и социальной мобильности не могли не затопить если не всю тогдашнюю ойкумену, то уж Старый Свет наверняка. Если даже русский царь был очарован обаянием перемен – что говорить о людях, голову которых не стискивала корона предков! Наполеон был бессознательным России и остальной Европы, ее бушующим социальным и философским «Id», перед которым отступало житейское «Ego» и даже «Super-Ego» легитимизма.

Наполеон, очевидно, необъясним без Революции, а Революция – без Просвещения, как необъяснимы романтизм и французская философия и новейшая литература Франции – без Наполеона.

Вот об этом, как мне кажется, трехчастная книга моего давнего, уже полувекового друга Оксаны Владимировны Тимашевой: образ Наполеона, семиотика Барта, современная литература.

Конечно, это мои дилетантские рассуждения. Чистейший импрессионизм. Тоже, кстати, французское изобретение.

Собственно говоря, всё, что я знаю про Францию, – я знаю из русских переводов и здешних артефактов. Дидро, Руссо, речи Робеспьера, Стендаль – особенно Стендаль «туристический» и «биографический»; классика социального романа; Лотреамон; и поразительный ХХ век. Увы, французский язык я так и не выучил, хотя мог бы, особенно с моим знанием латыни. Так, разве несколько фраз с первых страниц «Войны и мира». Во Франции не был ни разу. Ни Парижа, ни Лувра. Вернее, так. Был у меня один день в 1990 году – то есть несколько часов, с полудня до позднего обеда – в Страсбурге. Мой друг из Фрайбурга отвез туда – так, поставить ногу на французскую землю, посмотреть на розетку Страсбургского собора и съесть кусочек гусиного паштета (он же – «страсбургский пирог нетленный»). Хотя внешне всё было мало отличимо от Германии, которая в десяти верстах: Эльзас, сами понимаете.

Но тем не менее – читая эту книгу – я вдруг понял, что Франция – точнее, французская мысль, французская идея – воздействовала на меня куда сильнее, чем Германия с великими и любимыми философами от Канта до Ницше, Фрейда и Юнга. Чем Англия с ее величайшими поэтами, которыми я наслаждался в подлиннике. Пожалуй, главнее были только Греция и Рим. Эстетическое воздействие Стендаля и Флобера, бытовая плотность Бальзака и Золя, эмоциональное обаяние Камю, философская мощь маркиза де Сада (я не оговорился и не интересничаю, это один из худших писателей и лучших мыслителей Нового времени) и поразительная методологическая проницательность Фуко и Барта (ну и всех, кого мы тут обозначим как «иже с ними», хотя и Рикёр, и Делёз, и Лакан, и Лиотар, и особенно Батай – каждый достоин интеллектуального и эстетического оммажа). Не говоря уже о собственно литераторах, от Селина и Сартра – при всем их политическом различии – до наших современников, которым в этой книге посвящена завершающая, третья часть.

«Dieu, quelle virulente sortie!»^[1] – сказал бы князь Василий Курагин в ответ на эту мою тираду.

Книга Оксаны Владимировны Тимашевой помогла мне разобраться в моих мыслях о великой революции идей, которую нам подарила Франция.

Полагаю, поможет и другим читателям. В связи с этим хочется отметить стиль изложения – очень ясный и иногда нарочито чуть-чуть старомодный, академический, словно бы сошедший со страниц традиционных «Ученых записок», когда автор объясняет, откуда цитата и что означает то или другое слово, и дает подробные и точные ссылки – и это хорошо.

Денис Драгунский

Вокруг Наполеона

Три наброска к портрету Наполеона
Стендаль, де Сталь, Шатобриан

Всякая идеология есть рационализация каких-то глубинных аффективных влечений. Романтизм рождается в тех слоях сознания (или подсознания), где стихийно совершается выбор героев и формируются основные психологические установки. Подлинный романтизм, как это неоднократно отмечалось, не есть только литературное течение, это также форма мирочувствования, новый способ переживания жизни. Художник в каждую данную эпоху проявляет и артикулирует тождество окружающей нас природы с той природой, которую люди носят в себе. Поэтому каждый шедевр своего времени – это своеобразный резонанс внешнего с внутренним^[2].

Все романтические эстетики отмечают как важную составляющую или заметную тенденцию своего времени изображение реальных, но исключительных по своей судьбе и характеру персонажей, среди которых могут быть выдающиеся герои. С романтизмом связывают два понятия или явления: байронизм, то есть изображение героев, ощущающих и выражающих трагическое не соответствие между огромностью замысла и масштабами зла; и бонапартизм, то есть абсолютное сосредоточение на осмыслении одной личности, носителе субстанционального начала^[3]. Личность Наполеона становится одновременно эталоном суждений о романтических поэтах и героях. В свою очередь, поэты эпохи романтизма часто суммируют грустные мысли о человечестве и о той власти, которую может обрести над ним один сильный и гениальный человек. В начале XIX столетия художники еще не делают акцента на унифицированной толпе, над которой вдруг возвышаются отдельные личности, как герои, так и антигерои. Различение толпы и героя, разрушение идеалов и создание идолов – это приоритет второй половины XX века. Французская революция, приведшая к Директории, периоду Консульства и Империи, стремилась показать, что героем, подобным Наполеону, может стать каждый. Наполеон – герой-символ, извлеченный «из крови и почвы», пришедший из страны чистых сущностей, «апофеоз западного человека»^[4], то есть это герой сакральный, священный, по природе своего возникновения – языческий. Гениальность Наполеона заключалась в том, что он остро ощущал природу своего таланта, понимал свой дар и какое-то время умело им пользовался. Это располагало к нему тех, кто потерпел неудачу с пропагандой просветительства, но также и тех, кто вынужден был сделать уступки Просвещению.

Думается, что именно отсюда возникает та общая позитивная тональность, в которой о нем говорят почти все авторитетные и талантливые авторы. Даже М. Ю. Лермонтов, комически изображающий французов в «Бородино» («Постой-ка, брат мусью»), не забывает всерьез им попенять:

 
Как женщина, ему вы изменили
И, как рабы, вы предали его^[5].
 

Однако художественных произведений, где Наполеон позитивен, вполне достаточно. Он весь «буря и натиск». Неукротимый, с развевающимися волосами, с умным и глубоким взглядом, он притягивает к себе простого солдата, вельможу и прекрасную даму. Простой солдат готов идти за императором на край света и умереть с его именем на устах. Вельможа радуется действенной политике и глубоким переменам после долгих лет застоя. Жозефина де Богарне восхищается отсутствием у него светскости, умным челом и мужеством главнокомандующего французской армией, который обратил на нее льстящее ей внимание.

Как писал А. С. Пушкин,

 
…И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
 

Такое убранство можно было найти в кабинете не только Евгения Онегина, но и многих других европейских денди. Возможно, для них Наполеон воплощал идею цельной гармоничной личности. Хотя это было утопией, иллюзорным воплощением высшего слияния человека и природы, неординарности и исключительно сти художественной натуры.

Иллюзии посещали также и другие головы, людей иного порядка – тех, кому выпало властвовать. Некоторое время в Европе поговаривали о браке Наполеона с русской принцессой; известно, что Бонапарт неофициально обсуждал возможность сватовства к великой княжне Екатерине Павловне. Такой жених не мог понравиться ее матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне. Для своей дочери она предпочла принца Ольденбургского: он и родовит, и России ближе. Однако пришло время, когда в Австрии для Наполеона нашлась другая принцесса – Мария-Луиза, внучка знаменитой Марии-Терезии, дочь Франца II, которая не посмотрела на то, что новый властитель Франции не был порфирородным. «…Высшее общество… составляет в Европе одно семейство». Так писала и говорила Жермена де Сталь; ее слова повторил и Пушкин^[6]. Новый союз надолго определил политическую карту Европы.

Факт «отказа» Екатерины Павловны от брака с новым союзником России отозвался в русской литературе. Гавриил Державин создал «Послание к великой княгине Екатерине Павловне о покровительстве отечественной литературы». На ту же тему написана его трагедия «Евпраксия». Личность Екатерины Павловны была подвергнута активной мифологизации. Во многих драматических произведениях десятых годов XIX века можно было встретить подобную коллизию, так же как подчеркнутую мысль о том, что перед лицом столкновения с неизмеримо сильнейшим неприятелем, предлагающим постыдный мир, отрицательные персонажи предлагают пойти на унижение, а благородные (такими Державин видит С. Н. Глинку, Л. Н. Неваховича, А. А. Шаховского) предпочитают принять бой.

Французская литература в этот период вступила в эпоху романтизма, накал которого постепенно возрастал. Однако и жанры прошлого, XVIII века были еще в ходу. Это в первую очередь мемуары. Написать историю своей жизни значит выиграть поединок с вечностью. Записки, биографические заметки или мемуары пишут все, кто берется за перо. Это и короли, и министры, и вельможи, и придворные дамы, и военачальники, и судейские, и прелаты, и профессиональные писатели. Часто они затрагивают события небольшой давности, которые, однако, отошли уже в прошлое. Мемуаристы рассказывают о любовных интригах, воинских подвигах, высоком благородстве или расчетливой подлости. В начале XIX столетия все мемуары приобретают романтическую окраску.

«Повивальная бабка французского романтизма» (Белинский) Жермена де Сталь (1766–1817) встречалась в Петербурге и Москве с некоторыми из перечисленных выше русских авторов. У нее сложилось свое представление о русской литературе, которая к тому моменту, с ее точки зрения, недостаточно оформилась. С ней вполне согласился А. С. Пушкин, писавший в незаконченной статье «О ничтожестве русской литературы» (1834), что французская литература уже с начала XVIII столетия обладала всею Европою, к которой присоединилась и Россия – с того момента как «при стуке топора и при громе пушек» Петр Великий ее «спустил со стапелей»^[7].

«Удостоенная Наполеоном гонения» (Пушкин), обреченная на жизнь в Швейцарии и блуждания по Европе, де Сталь повсюду подвергала императора критике. Поклонница Великой французской революции, хотя и конституционалистка, она называла Наполеона порождением великих лет, которые он постарался смазать и забыть. Если революция его «отец», то он – «отцеубийца». Учителями де Сталь были принятые в салоне ее матери писатели-просветители, авторы XVIII столетия, пафос и риторику которых Жермена неплохо усвоила. Наполеон не терпел «идеологов» (негативное слово в его словаре), поэтому постарался от этой дамы избавиться, отправив ее в ссылку. Во многих своих работах Жермена де Сталь высказала всё, что думала о «чудовище».

Другой французский романтик, автор «Атала» и «Рене» Франсуа Рене де Шатобриан (1766–1848), дипломат в Риме до Наполеона, ожидавший от Бонапарта приличной дипломатической должности, думал об этом странном, но безусловно обаятельном человеке несколько по-иному. В опубликованных посмертно «Записках» он многое рассказал из того, что при его жизни еще невозможно было проговорить. Занятия этого писателя политикой и дипломатией, историей и эссеистикой позволяют с доверием отнестись к его оценкам, тем более что он стал теоретиком монархии, и это особенно интересно прозвучало в его труде «О Наполеоне и Бурбонах» (1814).

И наконец, всемирно прославленный автор психологических романов, еще во многом романтик, но уже реалист Стендаль (17831842), служивший офицером-интендантом в армии Наполеона, написал, как известно, две книги о Бонапарте: «Жизнь Наполеона» и «Воспоминания о Наполеоне». Его суждения о французском полководце отличаются от суждений его знаменитых при жизни современников. Он идеализирует молодого республиканского генерала, но в то же время демонстрирует ошибки императора.

Отражение Наполеона и войны с Россией во французской художественной литературе помогает точнее представить, какими были в европейском и отчасти в мировом общественном сознании цели, задачи и деяния Наполеона в России.

Пьер-Анри Бейль, известный небольшому числу современников под именем Стендаля, начал свои «Воспоминания о Наполеоне» в 1816 году. Работа продолжалась до тридцатых годов. Слово «воспоминания» (mémoire), появившееся для обозначения этого произведения в русском переводе, в данном случае не совсем точное, поскольку по сути этот неоконченный труд писателя – авторизованная история Франции эпохи Наполеона, на которую пришлась жизнь писателя. Стендаль не притязает на особенную литературность своих воспоминаний, но все-таки пишет так, «как хотел бы видеть историю Франции, написанную кем-то другим». Его цель – знакомство читателя «с исключительным человеком, которого он при жизни любил и после смерти уважает значительно более тех, кто пришел ему на смену»^[8]. Отдельные главы из обеих книг издавались во Франции в пятидесятые годы XIX столетия, а полный текст того и другого сочинения был напечатан лишь в 1929 году.

Имя Бонапарта Стендаль впервые услышал в 1796 году в связи с сообщениями о поразительных победах итальянской армии. И поскольку значительная часть жизни Стендаля-дипломата, консула в Милане, оказалась связанной с Италией, наиболее подробно он пишет об итальянских кампаниях Бонапарта. Устанавливая отдельные факты и делая пояснения, возможно будет приобщить французов к гражданственности. «Любовь к Наполеону, – пишет он, – единственная страсть, сохранившаяся во мне, но это отнюдь не мешает мне видеть недостатки его ума и жалкие слабости, которые можно поставить ему в упрек». После такого заявления все равно ожидаешь панегирика, но Стендаль хотя и воздает должное романтизму, окрасившему его эпоху, тем не менее очень серьезно подходит к сущности данной исторической фигуры. Источники, которыми он пользуется для анализа деятельности выдающегося современника, – многочисленные опубликованные при его жизни исторические труды: «История Наполеона» Корвена, 1827; «История Наполеона» Вальтера Скотта, 1827^[9]; «Политическая и военная жизнь Наполеона» Жомини, 1827; «История французской революции» Тьера; «Воспоминания» Бурьена; «Мемориал с острова Св. Елены» Ласказа, 1823, а также «Мемуары Наполеона, составленные генералами Гурго и Монтолоном», 1822–1827.

Освещение исторических событий в «Воспоминаниях Наполеона» Стендаля весьма неровное. Две главы писатель посвящает юности и семье Наполеона, его жизни на Корсике, затем восемнадцать глав отводятся им событиям 1795–1796 годов, и четыре главы в конце рассказывают о завершении героиче ского периода жизни Наполеона, об отношениях с якобинцами и Фуше. Заключительная XXIV глава книги рассказывает о графе Дарю, главном интенданте Наполеона, в ведении которого находились продовольствие и финансы армии, а также управление разделенными на интендантства завоеванными странами. Пьер Дарю был дальним родственником Стендаля, принявшим участие в его судьбе. Стендаль ушел служить в армию и благодаря именно Дарю оказался в интендантских войсках. Это позволило ему вести относительно вольную жизнь в армии, делать заметки, писать и читать.

Как самоучку Стендаля привлекали круг чтения Наполеона и первые его попытки себя реализовать. Он отмечает, что Наполеон «плохо читал» любимую просветителями книгу Монтескье «О духе законов», невнимательно пробежал Пьера Бейля «Исторический и критический словарь» и «Разум» Гельвеция, но зато прочел множество других книг, например многотомную римскую историю, из которой, видимо, понял, что полководцу необходимо заставлять свои войска действовать «1) из преданности родине; 2) из чувства чести; 3) из страха наказания; 4) из самолюбия или честолюбивых побуждений; 5) из корысти». Но самое главное – ему самому «пришлось найти мудрые мысли для управления войсками и Францией»^[10]. Еще живя на родине, Наполеон написал два тома гражданской и военной истории Корсики. Этот труд не получилось издать из-за недостатка средств, но в 1793 году он напишет брошюру «Ужин в Бокере», которая будет опубликована. Ее слог, по мнению Стендаля, несколько тяжеловат, часто встречаются итальянизмы и неправильные обороты речи, но уже тогда нельзя было не признать за автором своеобразие мысли. Наполеон размышляет о моральном состоянии армии, интересуется пленными и их здоровьем – это станет известным как одна из его добродетелей. Одобрение народа получат и действия Бонапарта в борьбе с казнокрадами, занимавшими большую часть административных должностей.

В «Воспоминаниях о Наполеоне», в XXI главе «Молодой француз-живописец Бьоджи^[11]: простота и благородство его характера» Стендаль рассказывает о том, как значительно более известный художник Гро писал портрет императора. Наполеон встретился с молодым французом-пейзажистом Бьоджи, когда тот делал зарисовки в окрестностях озера Гарда. Чем-то ему художник понравился, и Наполеон стал часто приглашать его к обеду, поскольку тот был очень хорошим собеседником и человеком с достоинством. Главнокомандующий хотел склонить Бьоджи к занятиям батальной живописью и даже готов был дать ему офицерское звание, вожделенное многими гражданскими лицами как синекура. Однако Бьоджи категорически от этого отказался, подчеркнув, что военное дело – грубое ремесло. Главнокомандующий, как понял Бьоджи, мало разбирается в живописи. Он может приписать кисти Микеланджело картины более поздних художников. Но художника Гро генерал хвалил и считал, что «Наполеон на Аркольском мосту» тому очень удался. При этом Бьоджи отмечает, что Гро – единственный, кто решился в пору беззастенчивой лести императору передать синяки под глазами главнокомандующего. Наполеона изнуряла тяжкая грудная болезнь. Однако «изумителен был его взгляд, пристальный и глубокий, отнюдь не вдохновенный и не поэтический»^[12].

В специальной главе о причинах, которые привели императора к гибели, Стендаль называет две, несколько неожиданные. Это, во-первых, предпочтение, которое император со времени коронования стал отдавать людям посредственным, и, во-вторых, сочетание обязанностей императора с обязанностями главнокомандующего. «Критическим мгновением» в судьбе Наполеона Стендаль считает битву под Лейпцигом, когда тот потратил весь день накануне решающей битвы на изучение дел, касающихся Испании, и затем проиграл сражение. Что же касается «людей посредственных», то первым в этом списке следует назвать Бертье – генерала-щеголя с изящными манерами, выдававшими его принадлежность к Сен-Жерменскому предместью. Он стал автором многих бедствий французской армии, начиная с битвы при Эйлау. Это всё, что в данном контексте хотелось бы сказать об этой книге.

Другая книга, «Жизнь Наполеона», была начата Стендалем в конце 1817 года. Она значительно менее самостоятельна, чем «Воспоминания…». Стендаль цитирует или пересказывает то, что узнает от других авторов, например, что Наполеон, став монархом, часто лгал в своих воспоминаниях. Он якобы приобщил французов к гражданственности, «установив для простолюдина тот же орден, что для маршала»^[13], и потомство, как кажется писателю, подтвердит суждение народа. В «Жизни Наполеона» прослежен весь путь этого сверхчеловека, и книга имеет завершение.

Отмечая необычные черты Наполеона, аристократия ищет и тонко использует его слабости, все более усугубляя его раздражение. Из самых известных его слабостей была прекрасная женщина Жозефина де Богарне, с которой генерала принудили расстаться ради суетной пышности и церемониалов двора внучки Марии-Терезии. Невзрачная наружность, маленький рост, бедность поначалу заставляли Бонапарта робеть перед женщинами, и он им цинично мстил. Однажды, встретившись на званом обеде с госпожою де Сталь, которую ему тогда так легко было привлечь на свою сторону, он грубо заявил, что ему нравятся только те женщины, которые занимаются своими детьми. Это не мешало ему приглашать многих дам своего двора в личные покои, заставлять их раздеваться и через две-три минуты отправлять обратно. Никого из них он не сделал своей любовницей. Женщинам, понятно, это не нравилось. Он часто заявлял, что вообще не любит праздных дам, которых слишком много вьется возле подчиненных ему мужчин. Желая хоть немного исправить общественную нравственность, он категорически выступал против внебрачных связей, смеялся над рогоносцами и любовными интригами, иногда сам насильно женил своих приближенных офицеров. Причем эти «сочиненные» им браки, как признавали потом, оказывались весьма удачными.

Русской кампании в «Жизни Наполеона» посвящены три коротеньких главы (LV, LVI, LVII), порядка 20 страниц. С точки зрения Стендаля, европейским монархам была нужна успешная война с Россией, чтобы отнять у нее возможность «вторгнуться в среднюю Европу». Разве не было естественным воспользоваться в этих целях моментом, когда Францией правил великий полководец, своим искусством возмещавший огромные невыгоды положения этой страны? Иными словами, война 1812 года – естественное следствие Тильзитского мира. Россия, давшая слово не допускать английские товары, не смогла выполнить свое обязательство, и Наполеон вооружился, чтобы покарать ее за нарушение договора, которому она была обязана, как ему казалось, самим своим существованием. Еще в Тильзите Наполеон имел право сокрушить ее.

Французский писатель напоминает, что прекраснейшая из европейских столиц, Петербург, была еще недавно пустынным болотом среди земель Швеции и Польши. Со времен Петра Великого Россия, по его мнению, верила, что в 1819 году (?) она станет владычицей Европы, а единственной державой, способной противостоять ей, будет Америка. Сама Россия была неприступна, силы ее возрастали. Для русских, с его точки зрения, существовала только одна преграда – знойный климат. Иными словами, Наполеон имел все основания вторгнуться в Россию, и 24 июня 1812 года он во главе четырехсоттысячной армии (в других источниках – шестисоттысячной) перешел Неман у Ковно. Начало кампании ознаменовали две политические неудачи. «Турки, люди столь же глупые, как и порядочные, заключили с Россией мир, и Швеция, трезво оценив свое положение, тоже выступила против Франции»^[14].

Не описывая никаких сражений, Стендаль рассказывает, что после битвы под Москвой Наполеон получил возможность восстановить Польшу, в чем, по мнению писателя, и состояла истинная цель войны. Наполеон достиг этого почти без борьбы. Из тщеславия и желания загладить свои испанские неудачи он решил взять Москву. Этот неосторожный шаг не имел бы вредных последствий, если бы император оставался в Кремле не более трех недель, но «посредственность его политического дарования» проявилась и здесь, послужив причиной того, что Наполеон потерял свою армию. Если бы он, полагает Стендаль, фланговым движением двинулся вправо и занял беззащитный Петербург, жители которого ни имели ни малейшего желания жечь свой город, то заключение мира в такой ситуации было бы обеспечено.

Стендаль критикует французскую армию, которая утратила прежнюю энергию и свою сплоченность, прониклась эгоизмом и развратилась. Дух армии к моменту войны с Россией глубоко изменился, из суровой, республиканской, героической она стала недисциплинированной, трудно повинующейся. Потому-то, полагает Стендаль, эта самая храбрая в мире армия сдавалась казакам и плохо вооруженным крестьянам: «Я сам видел, как двадцать два казака, из которых самому старшему, служившему второй год, было лишь двадцать лет, расстроили и отправили в бегство конвойный отряд в пятьсот французов» (это случилось позднее, в 1813 году, во время саксонской кампании)^[15].

Дисциплина французской армии расшаталась из-за грабежей, которые поневоле пришлось разрешить солдатам в Москве – ведь их не снабжали продовольствием. «Ничто, при характере французов, не является столь опасным, как отступление, а при опасности более всего необходима дисциплина, иначе говоря – сила»^[16].

Как офицер интендантской службы Стендаль пишет, что из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось остаться без хлеба еще в Польше. Армии не объявили, куда ее ведут, не предупредили, что за 25 дней ей придется пройти 93 лье и что каждый солдат получит по две бараньих шкуры, по подкове, по два десятка гвоздей и по четыре сухаря. Полковникам и генералам не было предоставлено право выносить смертные приговоры солдатам, уличенным в мародерстве и неповиновении. «На обратном пути из Москвы в Смоленск шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами, они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени, оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего, то вскоре под ружьем остались одни солдаты героического склада или простофили»^[17].

Известно также, что князь Невшательский приказом по армии от 10 октября разрешил всем солдатам, не чувствующим себя в состоянии делать в день по 10 лье, покинуть Москву, не дожидаясь выступления армии. Очевидец событий Стендаль пишет, что 19 октября, когда французы начали уходить из Москвы, светило солнце и была прекраснейшая погода. В России Наполеон, как думает Стендаль, потерпел поражение прежде всего от своей гордыни, но также и от климатических условий, в конце концов сразивших французов, еще не достигших Березины. Поражение на востоке стоило ему утраты влияния в Европе. «Мелкие государи перестали трепетать, сильные монархи отбросили колебания; все они обратили взоры на Россию: она стала сосредоточием неодолимого сопротивления»^[18].

Пропитанные атеизмом и язычеством французы удивлялись кротости и любезности храбрых русских. «Не воззвания и награды воодушевляют солдат на бой, а приказания святого угодника Николая». Маршал Массена рассказывал в присутствии Стендаля, что русский, если с ним рядом падает смертельно раненный земляк, должен передать привет его матери. «Россия, подобно Риму, имеет суеверных солдат, которыми командуют начальники столь же просвещенные, как и мы»^[19].

Изложенные выше факты составили содержание всего нескольких страниц! А последующие за российскими события были в жизни Наполеона не менее яркими, насыщенными и драматичными. Стендаль мастерски об этом рассказал, дополняя собственное видение явными и скрытыми цитатами из книг старших современников.

Такой знающей и правильно оценивающей его современницей была г-жа де Сталь, чьи философско-психологические суждения с ранних лет писателя занимали большое место в его размышлениях. Пожалуй, никого он не цитирует так же часто и так же близко к собственным мыслям, особенно когда ведет речь о вопросах искусства и литературы. В вопросах же философии, внутренней и внешней политики он ее оппонент. «Жизнь Наполеона» была написана в качестве возражения суждениям де Сталь о Бонапарте, высказанным в «Размышлениях о главнейших событиях Французской революции». Наполеон у де Сталь предстает как воплощение духа военщины и постигшего общество раболепия. Она противопоставляет его Бурбонам, позволяя себе обо всех говорить без пиетета. Это не нравится Стендалю; его собственные тексты шире и аналитичнее. Называя Наполеона величайшим со времен Юлия Цезаря человеком, он безжалостно анализирует его характер и совершенные им «оплошности», подчеркивая, что это ошибки буржуа-выскочки: он слишком высоко поставил то сословие, которое его приняло, и оказался жертвой своего природного простодушия и простосердечия.

Г-жа де Сталь иначе как олицетворением макиавеллизма и воплощением злого духа Бонапарта не называла^[20]. Она сосредоточилась на той мысли, что для управления своей немаленькой армией, а затем государством-империей он создает пять полиций, следивших одна за другой. Его министр Фуше даже имел своих доносчиц среди жен маршалов. Сама г-жа де Сталь, которой удавались не столько романы, сколько философские эссе, преследовалась как «сочинительница пасквилей». Обошлись с ней (она это признает) довольно мягко: в эпоху заговоров, когда возможны были тайные убийства и смерти от несчастного случая, ее не посадили в Бастилию, не гильотинировали – это осталось в прошлом, – а лишь выслали из страны. Общеизвестно, что наполеоновская полиция пролила очень мало крови, особенно по сравнению с якобинцами, но ей удалось раскрыть множество заговоров и выпадов против императора.