Невероятные приключения одной важной дамы

В Зеленоморск пришла суровая снежная зима 2005 года. Тяжелые недобрые облака нависали над опустевшим прибрежным городом, почти касаясь крыш пятиэтажных домов и верхушек заснеженных холмов. Потемневшее море бушевало, и порою казалось, что оно вот-вот протянет холодную черную лапу и утащит в пучину все дома, днем и ночью глядящие в полумрак близорукими желтыми окнами.

– Надо же, какое гадство!

Татьяна Афанасьевна Ненасытина, директор второго зеленоморского интерната, стояла у окна учительской и недобрым взглядом окидывала обледеневший двор.

– Вера Сергеевна, вы прогноз не читали? Сколько эта холодрыга продержится?

– Говорят, до февраля не отпустит, – ответила уборщица, не переставая бойко размахивать деревянной шваброй. – Да ты, милая, не бранись. Морозец, если со снежком – это хорошо. И земля не промерзнет, и вся вредная бактерия повысдохнет.

– Да уж! Лучше некуда! – буркнула в ответ директриса.

Накануне вечером брешь, которая осенью образовалась в крыше жилого корпуса интерната, окончательно разверзлась и бездумно отдалась непогоде. Школьный комитет по чрезвычайным ситуациям в составе учителя труда Рудольфа Петровича и учителя физкультуры Ивана Андреевича отчаянно пытался вернуть крыше девственность. Дыру заколачивали досками, покрывали кусками рубероида. Но разбушевавшаяся стихия мигом обезвредила все средства ремонтной контрацепции. Чердак наполнился осадками, а сердце Татьяны Афанасьевны – тоской.

Дело было в том, что еще минувшим летом от неких далеких спонсоров поступили внушительные средства на капитальный ремонт крыши. Щедро отблагодарив поверенное лицо, призванное следить за тем, чтобы деньги благотворителей использовались по назначению, Ненасытина приобрела необходимые канцелярские товары для воспитанников интерната, а на остальное съездила в заграничную поездку. В качестве участника полезнейшего научного семинара, разумеется. Правда, совершенно случайно она прихватила с собой мужа.

Побаловать Борика Татьяна Афанасьевна любила. Невысокий коренастый юноша был младше нее на двенадцать лет и очень хорош собой.

Теперь из-за гадкого ненастья ей, судя по всему, придется снять деньги с собственного банковского счета. А она так хотела к лету поменять свой старый «шевроле» на что-нибудь свежее, подобающее ее статусу.

– Вера Сергеевна, заканчивайте возню! – выпалила Ненасытина свинцовым голосом. – Хватит болото разводить!

Уборщица кротко кивнула, оперативно свернула нехитрое снаряжение и удалилась, шоркая резиновыми калошами по исцарапанному паркету.

– Афанасьевна, на дворе больно скользко. Ты там осторожно на своих клаблуках, – предупредила старушка уже из коридора.

– Не каркай, старая дура, – тихо огрызнулась директриса в пустой дверной проем.

Убрав в стол несколько стопок бумаг, покрытых фиолетовыми печатями, она надела волчий полушубок и вышла в коридор. Ноющий ветер отчаянно бился в оконные стекла, будто самому ему было нестерпимо холодно, и он хотел спрятаться внутри опустевшего школьного здания. Расхлябанная форточка с грохотом распахнулась и ударилась о выбеленный косяк. Посыпалась штукатурка.

– Гадство! – снова выпалила раздосадованная Ненасытина, и из глубины темного коридора с ней тут же согласилось эхо.

Неграциозно балансируя на коротеньких ножках, словно переевший и хорошо выпивший пенсионер-канатоходец, Татьяна стала медленно спускаться с крыльца. Она уже преодолела половину ступеней, как вдруг из сумки раздался рингтон, выставленный на Борика:

– 

First I was afraid, I was petrified

Kept thinking I could never live without you by my side

Then I spent so many nights thinking how you did me wrong

And I grew strong

And I learned how to get along, – орала сумка слова популярного когда-то шлягера.

Татьяна попыталась извлечь технику, но не удержала равновесие. Белый лед тихо скрипнул под каблуками, словно чисто вымытый стакан, по которому провели пальцем. Ненасытина раскинула руки, хватаясь за воздух, и упала навзничь, ударившись затылком о верхнюю ступень крыльца.

***

– Проснись! Проснись! Проснись! – звонкий детский голос врезался в сознание Татьяны Афанасьевны ржавым гвоздем. – Проснись! Проснись!

Сделав титаническое усилие, она подняла тяжелые веки и прямо у своего носа увидела пару пытливых голубых глаз, обрамленных рыжими ресницами.

– Как тебя зовут? – спросила девочка, явно обрадованная пробуждением Ненасытиной.

– Таня… Татьяна Афанасьевна.

Девочка почему-то захлопала в ладоши, будто обрадовалась тому, что женщину, лежащую на ступенях, зовут именно так.

– Таня, – продолжала она, слегка отстранившись, – а почему у меня нет папы и мамы?

За время работы в интернате Татьяна Афанасьевна многократно слышала этот вопрос и уже давно привыкла к нему.

– Я не знаю, – машинально ответила она и попыталась поднять голову, но почувствовала приступ режущей боли и осталась неподвижной.

– А ты угадай! Угадай! Угадай! Почему? Почему? – капризно настаивала девочка.

– Я не знаю. Может быть, они… умерли.

– А вот и нет! А вот и нет! – нараспев завела рыжая и опять захлопала в ладоши, – это потому, что я умерла! – радостно сообщила она и побежала прочь.

Волна ужаса накрыла Татьяну. В голове беспорядочно замелькали обрывки воспоминаний. С трудом сосредоточившись, она установила последовательность событий: кабинет, уборщица, распахнутая форточка, ступени, телефон. Все оборвалось после телефонного звонка. Видимо, она упала и ударилась головой, а гадкая рыжая девочка – это галлюцинация. Если так, то она, Татьяна, сейчас, должно быть, лежит без сознания на обледеневшем крыльце, и если тетя Вера, уборщица, уже ушла домой, то никто не обнаружит ее до следующего утра. А тогда будет уже поздно. Школьный сторож, скорее всего, уже успел нарезаться и преспокойно спит в своей коморке. В такую погоду он едва ли станет делать обход, как положено по должностной инструкции.

Ей вдруг вспомнился бомж, которого три года назад нашли во дворе интерната после такой же морозной ночи. Бог знает – зачем, он пытался перелезть через забор на территорию, но зацепился за металлический прут, упал, ударился головой и замерз насмерть. Татьяна явственно помнила лицо мужчины: серая кожа в синих кровоподтеках, губы землистого цвета, застывшие в каменной саркастической улыбке.

Инцидент был не из приятных. Поначалу в интернат ходил следователь, а потом целый месяц ей морочил голову какой-то клерк из министерства, дотошный, как одинокая свекровь, и честный, как тридцатилетняя девственница. Наотрез отказавшись от вознаграждения за ожидаемое равнодушие, плешивый невысокий мужичок все пытался доказать, что в интернате не соблюдается техника безопасности, и совал свой длинный тонкий нос в каждую дырку. Хорошо, что такие долго на посту не задерживаются. Тогда неприятные хлопоты напрочь вытеснили из сознания Ненасытиной физиономию неблагонадежного элемента, которая, судя по всему, приобрела оттенок индиго задолго до воздействия низкой температуры. Теперь же страшная картина всплыла на поверхность, будто все это случилось вчера.

От мысли, что и ее собственное бездыханное одеревеневшее тело найдут утром на крыльце, сильно затошнило. Татьяна переборола страх перед дикой режущей болью в голове, глубоко вдохнула, зажмурилась и рывком подняла корпус.

Вопреки опасениям, на этот раз никакой боли она не почувствовала. Напротив, голова стала легкой, тошнотворный туман перед глазами рассеялся, и она увидела, что сидит на крыльце школьного здания, где с ней и произошла досадная неприятность.

– Слава богу! – выдохнула она и аккуратно поднялась на ноги. – Привидится же такое!

Метель разыгралась еще сильнее. Холодный ветер поднимал в воздух клубы острого снега, который жалил щеки и лоб. Татьяна стала искать ключи от машины, подставив сумочку под блеклые лучи света, струившиеся из окна, но вдруг остановилась.

Свет из окна!

Ненасытина резко обернулась и выронила расстегнутую сумку, содержимое которой посыпалось на припорошенную снегом землю.

Во всех окнах школы горел свет. Но ведь этого быть в принципе не могло! Всего пару минут назад она покинула совершенно темное здание. В каждой классной комнате имелся собственный выключатель. Школа – не тюрьма и не психиатрическая лечебница. Осветить ее всю в один миг – задача технически невыполнимая, если, конечно, в каждой комнате не стоит человек, ждущий команды, чтобы нажать на клавишу.

Гораздо удивительней, однако, было то, что источником этой невесть откуда взявшейся иллюминации являлись явно не «Лампочки Ильича», купленные лично Татьяной Афанасьевной по очень оптовой цене. Всмотревшись в голубоватые окна, она обнаружила мощные современные лампы на потолке каждой классной комнаты. И сами окна преобразились: складывалось впечатление, будто их только что заменили. Или довольно удачно окрасили в белый цвет. Стены школы, еще утром имевшие оттенок содержимого расстроенного желудка, которое только что вернулось нетрадиционным путем, теперь напоминали спелый апельсин.

Здание такого вида могло запросто приютить в своих стенах головной офис банка, или другое серьезное учреждение.

«Фасад тысяч двадцать, не меньше. Плюс окна тысяч пятьдесят. И это по самым скромным расчётам», – пронеслось в голове Ненасытиной.

Несмотря на осознание нереальности и нелепости сложившейся ситуации, она не изменила своей привычке. Склонность оценивать практически все предметы, которые попадались на глаза, Таня приобрела еще в детстве, когда проводила часы в огромных залах первого городского универмага, которым заведовала ее мать. К десяти годам пухлая, как плюшка из кондитерского отдела, девочка могла с точностью определить цену любого предмета гардероба каждого посетителя магазина. Погрешность обычно не превышала пятидесяти копеек. Вот, например, мужчина с кротким лицом выбирает носки в галантерейном отделе. На нем отечественный костюм с большим содержанием шерсти. Изрядно поношенный, но пока еще весьма сносный. Тянул в свои лучшие времена рублей на семьдесят. Под пиджаком – выглаженная хлопковая рубашка в клетку за десять рублей. Брюки затянуты кожаным ремнем, по-видимому, совсем новым, за десятку. Туфли отечественные, как и все остальное, не больше сорока рублей за пару. Таким образом, стоимость этого мужчины в общем не должна превысить сто сорок два рубля. Этот вряд ли купит хорошие носки, выберет что-нибудь подешевле, копеек за восемьдесят. Так и есть. Взял за восемьдесят, синие в голубую полоску. В общем, выражение «оценивать ситуацию» в случае Татьяны Афанасьевны следовало понимать буквально.

Помедлив еще несколько минут, она все же поднялась на крыльцо, приоткрыла входную дверь и заглянула внутрь. Из коридора, который невесть каким образом тоже преобразился, повеяло сладким ароматом свежеиспеченных булочек с корицей. Ровные нежно лимонные стены были всюду увешаны яркими рисунками. На окнах красовался новый тюль зеленоватого оттенка с прозрачными кошачьими мордочками. Мягко ступая, Ненасытина медленно пошла по коридору, рассматривая рисунки. Большинство изображало солнечные пейзажи – весенний лес в свежей зелени и подснежниках, синюю реку с удивленно изогнутой бровью радуги, деревья, на ветвях которых сидели разноцветные птицы, рожденные богатым детским воображением. Были здесь и натюрморты, и портреты. Один, висевший в самом центре коридора возле двери в учительскую, сразу же привлек внимание Татьяны Афанасьевны, так как был гораздо больше остальных. Она подошла поближе и с удивлением узнала себя. Какой-то маленький художник явно трудился с душой. Ненасытина вышла вполне узнаваемой и даже симпатичной. Она широко улыбалась ярко-красным ртом, в ушах синели большие сережки (вымысел автора картины, Татьяна предпочитала изящную бижутерию). Оранжевые волосы были уложены залихватскими буклями. Правда, портретист слегка перестарался над ушами, из-за чего нарисованная Ненасытина немного походила на чебурашку. В самом низу рисунка неуклюжим, но аккуратным детским почерком была выведена надпись:

«Большое спасибо, дорогая Татьяна Афанасьевна!»

Крайне удивительно. За что это ее благодарят воспитанники? Нет, конечно, она очень много сделала и делает для интерната, никто с этим не поспорит. Но способность чувствовать благодарность за что бы то ни было совершенно не присуща обитателям заведения – ни воспитанникам, ни подчиненным. Для нее ведь совершенно не секрет, что все они тихо ненавидят ее, несмотря на все заслуги. Банальная человеческая зависть.

«Что же я ерундой маюсь, разглядываю мазню. Нужно что-то предпринять, чтобы прояснить ситуацию. Нужно позвонить», – подумала Ненасытина. Кому будет звонить, она еще не знала. Скорее всего, в скорую помощь или МЧС.

Она уже собралась войти в учительскую, как вдруг раздался школьный звонок, за которым сразу же последовал приглушенный шквал счастливых криков, какой всегда вызывает благословенный вестник перемены. Двери классных комнат распахнулись, как одна, и какофония детских голосов вырвалась в коридор.

Не хватало лишь одного: детей. Десятки спорящих, смеющихся, плачущих, ругающихся голосов заполнили все помещение доверху, но при этом Татьяна не видела поблизости ни одного ребенка. Коридор был по-прежнему пуст.

Она в ужасе прижалась к стене и стала оторопело осматриваться.

– Кто здесь? Кто здесь? – закричала она осипшим от страха голосом, но ее крик остался без ответа в невероятном гомоне.

– Иди в жопу! – взвизгнуло над самым ее ухом.

– Сам иди, козел! – ответила пустота прокуренным альтом.

– Что у нас следующее? – спросил кто-то, будто стоящий справа от нее.

– Информатика. Идем в компьютерный класс, – ответил невидимый собеседник.

Компьютерный класс? Полчаса назад, когда Татьяна Афанасьевна покидала свой кабинет, в школе не было никакого компьютерного класса. Жуткая догадка возникла в голове директрисы и поползла по венам липким ядом, заставляя сердце биться нестерпимо громко: что, если она умерла и попала в собственный интернат в будущем? Лет через пять-десять. Это объяснило бы портрет с надписью. Допустим, этот шикарный ремонт был осуществлен при ее содействии. Воспитанники благодарны ей за наступившее светлое, в буквальном смысле, будущее.

Но нет. Стоп. Если она на самом деле умерла только что на ступеньках от черепно-мозговой травмы, то когда же она успела сделать ремонт? Неувязка получается.

И вообще, что значит «умерла»? О том, что происходит с людьми после смерти, Танечка всерьез задумалась лет в шесть, когда сидела на веранде бабушкиной усадьбы и ела хлеб с домашним маслом и смородиновым вареньем. Ей вдруг стало невыносимо страшно от мысли, что настанет такой день, когда она больше не будет есть варенье. Само варенье будет, а ее, Танюшки Ненасытиной, не будет.

– Ма, а что случается с людьми, когда они умирают? – робко спросила девочка Ненасытину-старшую, которая раскатывала поблизости огромный лист теста для домашней лапши.

– Не бери в голову глупостей, ешь варенье, – строго отрезала мать и еще сильнее налегла на скалку.

И Татьяна не брала. Глупостей, по крайней мере.

С различными гипотезами о загробной жизни она сталкивалась преимущественно в кино. Борик страстно любил мистические фильмы и Татьяна, хоть в тайне и не разделяла это безобидное увлечение мужа, но всячески его поддерживала, регулярно заказывая лицензионные новинки с фантастической белибердой. Пусть лучше смотрит дома ящик, чем шатается с однокурсниками после пар. Так спокойнее.

В коллекции, насчитывавшей не меньше сотни дисков, был один фильм, который Борис часто пересматривал. Названия Татьяна не помнила, что-то связанное с патологией или мутацией. Вроде как, третье ухо. Или глаз. Главный герой, лысоватый парень с крупной мордой, на протяжении всей ленты что-то делал, суетился, а в конце узнал, что, на самом деле, он давно уже помер и никто его не видит, кроме странного рыжего мальчика.

С ней же, Ненасытиной, получается еще хуже: она сама никого не видит.

– А у Катерины Сергеевны сегодня красные трусы, – прошипел кто-то заговорщически у самого уха Татьяны Афанасьевны.

– Ага. С кружевами, – согласился ломающийся подростковый тембр.

«Нет. Не будущее, – заключила Ненасытина, руководствуясь услышанным. – По крайней мере, не далекое».

Речь явно шла о Ворониной, учительнице географии. Бесстыжая вечно являлась в школу в короткой расклешенной юбке, несмотря на постоянные замечания со стороны администрации. Совершенно безнравственная особа. Ноги «иксиком», а она их выставляет на всеобщее обозрение. Татьяна Афанасьевна уже подыскала Ворониной замену и со дня на день собиралась попросить ее написать заявление по собственному желанию.

Женщин, подобных Екатерине Сергеевне, Ненасытина очень не любила. И дело было вовсе не в зависти к молодости и смазливости. Более всего в таких особах ее раздражала наглая и неуместная манифестация собственных прелестей (не всегда прелестных, к тому же). Независимо от мероприятия, будь то свадьба, похороны или обычный школьный урок, все предметы одежды таких барышень выглядели так, будто приобрели они их еще в пубертатном периоде, и с тех пор на обновление гардероба средств категорически не было. Говорят, что по восточному обычаю, когда муж отрекается от жены, она имеет право забрать с собой лишь то, что надето на ней. Поэтому зажиточные мусульманки обильно украшают себя драгоценностями. У отечественной женщины нынче все с точностью до наоборот: для достижения личного благополучия ей нужно носить на себе как можно меньше. А чем чаще одни женщины достигают стабильности в отношениях с мужчинами, тем чаще другие его теряют. Бориса Татьяна терять не собиралась. Она всегда была крайне бдительна и, как могла, старалась убирать из своего и его окружения потенциальных соперниц, привыкших «оголять оружие».

Тем временем шквал голосов все нарастал. Татьяна больше не могла улавливать отдельные реплики и лишь стояла, плотно прижавшись спиной к стене. От страха все ее тело будто наполнилось вязкой холодной субстанцией, отчего она застыла, слегка раскинув в стороны руки, словно тряпичная кукла, и не могла пошевелиться.

Так продолжалось минут десять, пока снова не зазвенел звонок. Шумливая толпа невидимым эфиром полилась в распахнутые двери классных комнат, которые через несколько секунд с грохотом захлопнулись одна за другой. Все стихло. Спертый воздух больше не пах булочками, словно невидимые дети поглотили его до последней молекулы. Вместо этого по всему коридору разносился тошнотворный запах резины десятков разогретых от бега и прыжков подошв. От этого Татьяну почему-то сильно затошнило, и она с трудом сдержала рвотный порыв.

Она подумала, что не будет пытаться добраться до своего кабинета или учительской, как намеревалась ранее. Нужно как можно скорее вырваться из этого проклятого места. По крайней мере, снаружи нет голосящих призраков. Если, конечно, призрак – не сама Татьяна. После того, что произошло в последние пятнадцать минут, ничего нельзя было утверждать с уверенностью. Что если на пороге школы, действительно, лежит ее бездыханное тело? Или лежало много лет назад, а теперь одна лишь бестелесная душа блуждает по коридорам интерната. В таком случае, даже если захочет, она не сможет больше выйти отсюда. От этой мысли Ненасытина лихорадочно задрожала. Необходимо было проверить бредовую гипотезу и попробовать выбраться из здания, но двинуться с места она по-прежнему не решалась.

Откуда-то издалека донеслось эхо тяжелых одиноких шагов, по всей видимости, мужских. Половицы слегка поскрипывали. Отчетливо слышалось тяжелое дыхание. У того, кто приближался, явно были серьезные проблемы с сердцем или легкими. Через несколько секунд из-за поворота, ведущего в актовый зал, показалась фигура Андрея Вячеславовича, учителя истории. Низко опустив голову, он читал что-то в раскрытом учебнике. Ненасытина едва не подпрыгнула от радости и облегчения.

– Андрей Вячеславович! Как хорошо, что вы здесь, – вскричала она, бросившись к нему навстречу.

Но реакции не последовало. Историк по-прежнему угрюмо таращился в книгу и медленно продолжал свой путь.

– Андрей Вячеславович, вы меня слышите? – Татьяна остановилась перед самым его носом.

Не обращая на нее никакого внимания, учитель прошел мимо, остановился перед одной из классных комнат, достал носовой платок и отер вспотевший лоб. Ненасытина в отчаянии бросилась к нему, и попыталась схватить за плечи. Но едва кончики ее пальцев коснулись синего пиджака, волна обжигающей боли пронзила обе руки до запястья, словно она окунула их в кипяток. Татьяна дико закричала и рванулась назад, но с ужасом увидела, что обе кисти, словно вкрученные в стену болты, прошли насквозь в спину учителя и застряли в ней. Сознание туманилось, грудь сдавило тисками, а сердечный ритм, казалось, вытянулся в одну сплошную линию. Она делала отчаянные рывки, пытаясь освободиться, словно волк, попавший в капкан, но от этого боль становилась еще нестерпимее. Картина перед глазами стала сворачиваться, будто в пластилиновом мультфильме. Но вдруг учитель сам сделал шаг вперед и скрылся за дверью. Татьяна Афанасьевна упала на пол без чувств.

***

– Ты что, обалдел что ли? Куда ты все это прешь?

– На сортировку.

– У меня смена заканчивается. Ты читать умеешь? На двери расписание висит.

Сухая, но при этом очень крепкая на вид женщина средних лет злобно смотрела на сутулого паренька, который нерешительно мялся в проходе. За его спиной возвышалась гора деревянных ящиков, выстроившихся на металлическом поддоне.

– Извините, вы сортировщик 5708?

– Да, я сортировщик 5708. Но моя смена заканчивается!

– Я понимаю, что заканчивается, – парень мял в руках синюю кепку с маленьким козырьком и смущенно моргал большими голубыми глазами, – но это сверхурочные. Александр Иванович направил их вам.

На бледных скулах женщины проступил румянец раздражения.

– А сам Александр Иванович не хочет поковыряться со сверхурочными?

– Боюсь, ему и без них хватит еще смены на четыре, не меньше.

– Почему, что случилось?

– Землетрясение в Западной Европе. А вы не слыхали?

– Нет. Что я вообще тут слышу и вижу? – женщина недовольно скривилась. – Работаю, как проклятая.

– Ну, дык вы и есть, типа… – хихикнул вдруг парень и закашлялся.

– Завози свою телегу и проваливай отсюда! – гаркнула женщина и отвернулась.

Татьяна Афанасьевна наблюдала за странными собеседниками, сидя в углу комнаты на маленьком диване с дерматиновым покрытием. Она не пыталась вмешаться в разговор. Скорее всего, эти люди тоже не видели ее. Иначе женщина непременно отреагировала бы, когда Ненасытина, едва держась на ногах, вошла в свой кабинет. Во всем здании, похоже, это было единственное помещение, обстановка в котором практически не изменилась. Все тот же письменный стол с высоким кожаным креслом, серые портьеры в серебристых узорах, несколько старых деревянных стульев в хорошем состоянии и диванчик для гостей, на который и упала Татьяна, едва добравшись сюда после того, как пришла в себя на паркетном полу в коридоре.

Поначалу она и сама не заметила, что в комнате кто-то есть. Со всех сторон рассматривая свои ладони, она тщетно пыталась найти ожоги, которые непременно должны были остаться после адского жжения. Но руки имели совершенно нормальный вид, а кожа осталась белой, без единого изъяна.

Немного успокоившись, Татьяна Афанасьевна осмотрелась и увидела женщину, одетую в синий рабочий халат. На голове незнакомки была аккуратно повязана белая косынка, розовые перчатки плотно обхватывали миниатюрные кисти. На столе, за которым трудилась женщина, стоял прибор, похожий на микроскоп с двумя окулярами. Справа от стола стоял большой открытый ящик, слева – несколько емкостей, похожих на бидоны, в которых деревенские труженицы носили прежде молоко. С интервалом примерно в минуту женщина доставала что-то небольшое из ящика (Татьяна Афанасьевна не могла рассмотреть, что именно, так как в комнате царил полумрак, лишь письменный стол освещался небольшой металлической лампой), аккуратно помещала извлеченный предмет под прицел окуляра и внимательно рассматривала его, время от времени поворачивая тонким пинцетом. Затем она бережно брала объект исследования между указательным и большим пальцами и опускала в одну из емкостей.

Татьяна Афанасьевна хотела было заговорить с невесть откуда взявшейся здесь женщиной, но медлила, боясь новых странностей этого места и его обитателей. Диалог с «грузчиком» и вовсе сбил ее с толку. Она снова начала подозревать, что все происходящее – нелепая галлюцинация.

Шутка молодого человека, которую Татьяна Афанасьевна совершенно не поняла, по-видимому, очень задела работницу. Она снова повернулась к микроскопу и сохраняла молчание, пока смущенный паренек, потея и кряхтя, снимал ящики с поддона и выставлял их рядком на полу комнаты. Закончив, он расстегнул ворот своей куртки и достал из внутреннего кармана черный приборчик, похожий на калькулятор с круглым экраном.

– Извините, – снова обратился он к женщине.

– Чего тебе еще? – процедила она сквозь зубы, не оборачиваясь.

– Я насчет оплаты. Снимите, пожалуйста.

Парень протянул ей одноглазый прибор.

– Какой у тебя тариф?

– Месяц за каждый ящик.

– Ни хрена себе! – возмутилась женщина. – Мне больше дня за ящик не списывают. А кто-то принес, скинул, и до свидания!

– Ну, дык не я ж тарифы устанавливаю, – стал оправдываться парень виноватым голосом. – Да вы не расстраивайтесь. Наоборот, радоваться надо, что не безлимит. И мне, и вам. Рано или поздно все спишется.

Женщина взяла машинку и набрала что-то на клавиатуре, после чего «грузчик» удалился, тихо прикрыв за собою дверь.

Некоторое время после его ухода работница сидела недвижно, задумавшись о чем-то и глядя перед собой невидящими глазами, как вдруг повернулась в сторону Татьяны Афанасьевны и в испуге соскочила со стула.

– Вы кто такая? – выпалила она.

Татьяна Афанасьевна выпрямилась от неожиданности.

– Это вы мне?

– Само собой, вам. А кому же еще?

– Вы меня видите?

– Вижу.

Работница с опаской разглядывала Ненасытину, машинально передвинув свой стул так, чтобы он оказался между нею и Татьяной Афанасьевной.

– Извините, конечно, но кто вы такая и что здесь делаете? – спросила Ненасытина.

– Где здесь?

– В моем кабинете.

– А с чего вы взяли, что я в вашем кабинете?

– Но простите, ведь мы с вами находимся в кабинете директора второго зеленоморского интерната, верно?

– Вы, может быть, и находитесь. А я – нет.

– Это как же, если вы только что сидели за моим столом?

Ненасытина нахмурилась, думая, нормально ли разговаривать и, более того, – спорить с галлюцинацией.

– Тут всякое бывает, – сказала женщина и загадочным взглядом обвела кабинет. Или же то, что сама она вместо него сейчас видела.

Ее поведение не на шутку пугало Татьяну Афанасьевну.

– Что-то я вас не понимаю. Кто вы?

– Сортировщик 5708.

– Сортировщик чего?

– Исходников.

– Чего-чего, простите?

Женщина молча кивнула в сторону микроскопа.

– Можете посмотреть… Наверное.

Татьяна Афанасьевна неуверенно поднялась на ноги. Жжение во всем теле стихло, руки больше не болели. Только теперь появилось странное ощущение, будто комната, в которой она находилась, действительно, не была ее кабинетом. Внешне в ней ничего не изменилось, но визуально знакомые предметы казались все более чужими. Ненасытина ощущала что-то наподобие того, что можно почувствовать, если сесть в полный автобус в центре города и доехать до конечной остановки. Когда выходят все пассажиры, салон кажется совершенно другим, будто ты попал в другой автобус, хотя на самом деле все время не сходил со своего места.

Она мешкала, нетвердо держась на ногах, и никак не решалась приблизиться к столу. В глазах ее странной собеседницы появилось сочувствие.

– Выглядите вы что-то неважно. Присядьте, – предложила она. – Побелели, как покойница.

– А я еще, случайно, не покойница? – осмелилась спросить Татьяна и ей тут же стало совестно за нелепый вопрос.

– Подозреваю, что нет. Безнадежные в отдел кадров попадают. Я, как отошла, сразу там в приемной и оказалась, – доверительно сообщила работница.

Неужели она, Татьяна, действительно, лишилась рассудка? Сидит, наверное, сейчас в палате психиатрической лечебницы и ведет сама с собой бредовые беседы. Бедный Боренька! Как он будет жить без нее?

– Думаете, вы сошли с ума? – угадала женщина мысли Ненасытиной.

– Что вы, конечно, не думаю! Просто мило болтаю с покойницей. Это ведь вполне в порядке вещей, – иронично заметила Татьяна Афанасьевна.

– Вполне, – заверила работница. – Поглядите.

Она осторожно расстегнула три верхние пуговицы и распахнула халат на груди.

От того, что Татьяна Афанасьевна увидела, ее затошнило и повело в сторону так, что пришлось схватиться за край стула, дабы удержать равновесие: в центре грудной клетки женщины зияла дыра, будто сквозь ее тело, как по тоннелю, на огромной скорости промчался детский электрический поезд.

– Видали такую красоту? – почти весело спросила сортировщица, снова застегивая халат.

– Что это? – едва слышно пролепетала Ненасытина.

– Газовый баллон взорвался. И понять ничего не успела, а уже в отделе кадров.

– Какой отдел кадров?

Татьяна Афанасьевна с трудом сдерживала слезы.

– Обычный. Который жмуриков сортирует, чтобы потом их мучили в соответствии с должностными инструкциями.

Ненасытина схватилась вдруг за голову обеими руками и до боли сдавила виски ладонями.

– Бред! Все это мне чудится! Чудится! Хочу скорей проснуться! – почти крикнула она.

– Прекратите истерику! – прервала ее женщина. – И без вас тошно.

Татьяна Афанасьевна сделала над собой усилие и отерла выступившие слезы негодования.

– Простите. Я не понимаю, что происходит.

– Если честно, – сказала женщина, смягчившись, – я и сама не знаю, почему вас сюда занесло. Вы у меня первая живая гостья. Но я слышала о подобном. К Александру Ивановичу, моему здешнему начальнику, как-то живой медиум заглядывал. Не весь. Одна голова. Долго говорил что-то на каком-то тарабарском языке, но Александр Иванович ни черта не понял. При жизни сантехником был, какая уж там лингвистика. Голова покраснела от досады и исчезла. Дурень потом сокрушался, что языков не учил.

Сортировщица рассмеялась.

– А у соседки по кабинету, Марии Сергеевны, проявился раз молодой растаман. Весь в косичках, разноцветный. Поглядел на нее и говорит: «Хуяси!». И сразу исчез. Наш уборщик (он при жизни востоковедом был) сразу сказал, что есть такой город в Китае. Но на китайца паренек похож не был. Так что, скорее всего, соотечественник.

«Дырявая» женщина проявляла все большее расположение к гостье.