Buch lesen: «Неизвестный Де Голль. Последний великий француз»

Schriftart:

«Орленок»

Поздней осенью 1900 года по одной из аллей Люксембургского сада мимо холодных статуй и уже потерявших листву деревьев проходил высокий, немного сутулый, седеющий мужчина, весь в черном. Преподаватель философии коллежа иезуитов на улице Вожирар Анри де Голль время от времени бросал то суровый, то мягкий взгляд на шагавшего рядом с ним сына Шарля, которому в этот день исполнилось десять лет. Они возвращались из театра Сары Бернар. Мальчик дождался, наконец, обещанного подарка, в руке он держал программу «Орленка», спектакля Эдмона Ростана. В последние месяцы Шарль столько слышал о нем! О Ростане говорили, что стоит ему захотеть, и завтра он будет королем Франции, так велика его слава!

Она засияла еще три года назад, после постановки знаменитой героической комедии «Сирано де Бержерак». Ростан воскресил старинное искусство стихотворной романтической драмы. Его главный герой Сирано заставлял плакать и смеяться одновременно. Отважный, благородный, остроумный гасконец, со смешным огромным носом, казалось, воплощал самые лучшие качества типичного француза. Новая пьеса «Орленок» была несравненно слабее. Злосчастная судьба сына Наполеона, так называемого Римского короля, оказавшегося после падения императора фактическим пленником австрийского королевского двора, вообще мало походила на ее изображение в пьесе. Ростан невольно подтвердил справедливость слов Наполеона о том, что от великого до смешного – один шаг. В «Орленке» трагедия смешалась с дешевой опереттой и, несмотря на блестящие александрийские стихи, великолепную игру актеров, пышное оформление пьесы, получилась банальная мелодрама. И все же «Орленок» затмевал успех действительно замечательной пьесы «Сирано де Бержерак» и производил Фурор. Впрочем, пьесы, как и книги, имеют свою судьбу в зависимости от головы читателя или зрителя!

А французы в дни, когда начинался новый век, оказались необычайно восприимчивы к напыщенной риторике на тему о Родине, Величии, Франции. Если речь заходила об унижении национальной святыни, об имени Наполеона, а об этом и напоминал Ростан в «Орленке», возмущенное патриотическое чувство доходило до экстаза. Уже тридцать лет французы болезненно переживали позор поражения во франкопрусской войне 1870–1871 годов. Франция познала тяжкое горе побежденных: у нее отняли Эльзас и часть Лотарингии, заставили платить огромную пятимиллиардную контрибуцию. Франции, как заявил Бисмарк, оставили лишь глаза, чтобы оплакивать свои несчастья…

Три десятка лет не только не ослабили чувства унижения, но превратили его в жажду отмщения. Франция вновь стала сильной. На Всемирной парижской выставке 1900 года она демонстрировала свои богатства, достижения и таланты. Теперь боль от старых ран стала невыносимой. Французы ничего не забыли, статуя захваченного врагом Страсбурга на площади Согласия неизменно покрывалась траурным крепом, а ее подножие утопало в цветах. Дух реванша, грозно созревая, выражался в самых неожиданных вещах. В моду вошли матросские береты для мальчиков с надписями вроде «Мститель», «Бесстрашный», «Неукротимый». Такая золотая надпись украшала и голову десятилетнего Шарля де Голля, возвращавшегося с представления «Орленка» как во сне: настолько его потрясла пьеса. Взгляд блуждал по сторонам, а в ушах не умолкали великолепные, звенящие стихи Ростана. Тирады старого наполеоновского солдата Фламбо, страдания несчастного «белокурого Бонапарта», игравшего на сцене в солдатики, любимое занятие маленького Шарля, – все волновало его. Слова сына Наполеона отдавались в сознании ребенка звучным эхом: «О царственная слава! Имперский трон, порфира и орлы!» Глаза наполнялись слезами, когда он вспоминал раннюю смерть Римского короля, покидавшего мир с очередной звонкой фразой: «Скорей коня, к отцу спешить я должен…»

Словом, Ростан безраздельно и надолго завоевал сердце Шарля. Видно, не зря мать еще раньше завивала и причесывала ему локоны под Римского короля, а вокруг его тонкой шеи обычно лежал туго накрахмаленный воротничок, подобный тому, в каком великий актер Коклен исполнял роль Сирано.

Правда, тогда все французские дети, выраставшие в атмосфере националистического психоза, легко поддавались обаянию барабанного боя, пушечной канонады, сверкания оружия и трепета боевых знамен. Но юный Шарль де Голль оказался особенно восприимчивым ко всей этой патриотической бутафории. Культ восторженного патриотизма, давних традиций, страстной национальной гордости безраздельно царил в семье, где он воспитывался. Здесь часто с грустью говорили о поражении Франции во франкопрусской войне. На всю жизнь запомнится Шарлю де Голлю рассказ матери об отчаянии, которое она испытала однажды в детстве, увидев своих родителей, горько плакавших при известии о капитуляции в 1870 году армии маршала Базена. О горестных днях поражения особенно часто напоминал отец Шарля, участник злосчастной войны. Лейтенант мобильной гвардии Анри де Голль сражался против пруссаков, осадивших Париж, был ранен в бою около местечка Стен. Он не раз возил своих детей на бывшее поле битвы и показывал им памятник погибшим с изображением сломанного меча и эпитафией, которую они с волнением читали: «Меч Франции, разбитый в доблестных руках павших, будет снова выкован их потомками».

Анри де Голль часто водил детей на прогулки по историческим местам Парижа и его окрестностей, рассказывая по пути о самых славных эпизодах истории Франции. Юный Шарль де Голль восторженно проникается чувством патриотической гордости. О самых сильных впечатлениях своего детства он напишет много лет спустя: «Ничто так не поражало меня, ребенком попавшего в Париж, как символы нашей славы: Собор Парижской богоматери, окутанный ночным сумраком, Версаль в его вечернем великолепии, залитая солнцем Триумфальная арка, трофейные знамена, колышущиеся под сводами Дворца инвалидов».

Анри де Голль показывал детям исторические памятники с таким же видом, с каким он давал им потрогать свою военную медаль 1870 года. Ведь эти памятники тоже были своего рода фамильной гордостью. Уже в раннем детстве Шарль де Голль узнал о своих предках, на протяжении веков помогавших королям «создавать» Францию.

Далеко не каждый из его сверстников, происходивших из старинной французской знати, мог похвастаться тем, что еще в 1210 году славный король ФилиппАвгуст пожаловал Ришару де Голлю ленное владение в Эльбеже.

Особенно заметный след оставил участник Столетней войны храбрый шевалье мессир Жеан де Голль, правитель Орлеана. В 1406 году с отрядом арбалетчиков он переправляется через Сену и штурмует Шарантон, в 1413 году король поручает ему защиту ворот СенДени, которые осаждал герцог Бургундский, а через два года он участвует в знаменитом сражении при Азенкуре, окончившемся поражением французов. Когда англичане захватывают Нормандию, Жеану де Голлю предлагают перейти на службу к английскому королю. Подобно своему далекому потомку, он отказывается стать коллаборационистом, теряет свои владения и обосновывается в Бургундии; король Франции вознаграждает его за верность и наделяет владением в Кьюзери…

Генеалогическое древо де Голлей дает новые ветви, и на страницах истории упоминается то один, то другой представитель рода, носившего имя, столь созвучное с названием древней Галлии, на земле которой возникла Франция. К началу XVIII века предки Шарля де Голля превращаются из представителей «дворянства шпаги» в «знать мантии». Наместники, советники парламентов, судебных учреждений, адвокаты, прокуроры сменяют друг друга в фамильном списке.

Но вот наступает Великая французская революция, и советник парижского парламента ЖанБатистФилипп де Голль, как и все дворяне Франции, ощущает на себе ее железную руку. Он разорен, а при Конвенте посажен в тюрьму. Контрреволюционный переворот 9 термидора спасает его; на другой день он уже на свободе, а затем постепенно приспосабливается к новым временам. К концу правления Наполеона он становится директором военной почты Великой армии. А его сын ЖюльенФилипп де Голль соединяет уже порядком высохшую ветвь дворянского рода с промышленной буржуазией севера. Он женится на Жозефине Мэйо из семьи владельцев табачной фабрики в Дюнкерке. И у нее был хотя и более скромный, но приличный список предков. Один из Мэйо в XVIII веке строил по приказу Вобана укрепления Лилля.

Два полуразрушенных рода – один аристократический, другой буржуазный – дали не совсем обычную поросль, которую можно назвать консервативной интеллигенцией. ЖюльенФилипп де Голль оставил после себя несколько исторических сочинений, например «Новую историю Парижа и его окрестностей» или «Жизнеописание пейзажиста гна Бидо». Но особенно активную духовную деятельность развила бабушка Шарля – Жозефина Мэйо. Она написала немало книг, в частности биографию Шатобриана, поклонником которого станет ее знаменитый внук. Она издавала также журнал «Семейная переписка». Ревностная католичка, она тем не менее проявляла необычную широту взглядов. В своем журнале Жозефина напечатала одобрительные комментарии к некоторым сочинениям социалиста Прудона и даже произведения будущего коммунара Жюля Валлеса.

В этой семье было три сына. Шарль стал историком, написавшим труд «Кельты в XIX веке». Второй сын – Ж. юль тоже пошел в науку, но совсем иную. Он приобрел известность как энтомолог своим «Каталогом перепончатокрылых Франции», в котором описал пять тысяч видов ос и пчел. Судьба третьего сына – Анри, родившегося в 1848 году, сначала была неопределенной. Участник войны с Пруссией, допущенный в военноинженерную Политехническую школу, он отказался от карьеры офицера, предпочел должность мелкого чиновника в префектуре департамента Сена. Здесь он тоже не задержался, подав в отставку в знак протеста против несправедливости по отношению к одному из его коллег. В конце концов, он стал преподавателем «свободной», то есть религиозной, школы. Он обучал литературе, философии, математике учеников иезуитского коллежа Непорочного зачатия на улице Вожирар.

В 1886 году Анри де Голль женился на своей кузине Жанне Мэйо: так род де Голля еще раз породнился с промышленной буржуазией севера. 22 ноября 1890 года у супругов родился второй сын. Если первого они назвали Ксавье, то второму удачно досталось звучное имя Шарль, очень подходящее для будущего политического деятеля. Он появился на свет в строгом двухэтажном особняке солидного буржуазного квартала города Лилля, вдали от его шумных промышленных районов. Но нет нужды особенно останавливаться на описании Лилля; семья жила в Париже, и двое старших сыновей родились здесь только потому, что мадам де Голль хотела родить в доме своей матери.

Многие считали, что Шарль де Голль по своему характеру был вылитым портретом матери: та же чувствительность, скрытая под ледяной маской невозмутимости, тот же темперамент, в котором смешивались уравновешенность и нервозность, та же внезапная вспыльчивость. Что же касается мировоззрения, культуры, манеры мышления, то он – явно сын своего отца. Разумеется, все эти проявления врожденной наследственности – дело темное и напоминают извечные разговоры о том, от кого из родителей сын унаследовал цвет глаз, форму носа или походку. Важнее восстановить духовную атмосферу, в которой рос и воспитывался человек, вступавший в жизнь.

Север Франции, откуда ведет свое происхождение семья Шарля де Голля, всегда считался центром национализма в сочетании с католицизмом. Однако церковь выражает здесь несколько иной дух, чем, например, в западных районах Франции, где многое застыло в формах феодальных времен. На севере католики склонны больше прислушиваться к новым веяниям. Это в какойто степени свойственно и части промышленной буржуазии северных департаментов. Здесь, вблизи скрещения главных европейских торговых путей и промышленных районов, нельзя было выдержать конкуренции без особой предприимчивости, без умения приспосабливаться к новым обстоятельствам и требованиям рынка и, конечно, без экономии и неустанного труда. Север – главное средоточие деловой энергии тогдашней французской буржуазии, что отражалось во всем ее пуританском облике, в образе жизни и нравах. Дворянство здесь тоже, в отличие от юга и запада, более современное, особенно близкое к новой буржуазии. К тому же среди населения севера росло число рабочих, которые посвоему вынуждали местную буржуазию понимать требования времени. Что касается национализма, то его сильное влияние объясняется тем, что на протяжении веков этот район Франции был полем битв и путем вражеских вторжений.

Вообще, атмосфера человеческих отношений, быт, нравы на севере отличались значительно более суровым колоритом, чем на средиземноморском юге, в Лангедоке или Провансе. Еще Бальзак писал, что весь характер уроженцев этих мест «в двух словах: терпение и добросовестность… которые делают нравы страны столь же скучными, как ее широкие равнины, как ее пасмурное небо». Но оставим север, поскольку Шарля де Голля еще ребенком увезли в Париж, а несколько поколений его предков по линии отца были парижанами.

Жанна де Голль, женщина набожная, создавала в доме жизнь, полную благочестия. Хорошая жена и заботливая мать, она была властной и непримиримой в отношении религии и нравов. Под стать ей был и муж; не зря же он преподавал в религиозном учебном заведении.

Не говоря уже об обязательном посещении мессы, ничего не делалось без молитвы. Тоска по прошлому, и особенно по монархии, надежды на восстановление которой безнадежно рухнули, создавала в семье настроение некоторой отчужденности от окружающей жизни. 14 июля – день взятия Бастилии – почти не признавался законным торжеством. Национальным праздником считали больше день памяти Жанны д’Арк.

События политической жизни встречали одобрение только в том случае, если речь шла о какомлибо намеке на возрождение «истинного величия» Франции. С восторгом отнеслись родители Шарля к приезду в Париж в 1896 году русского императора Николая II. Союз с Россией обещал успех в назревавшей войне с Германией. В Париже хотя бы внешне возродилась видимость монархической атмосферы в ходе разных официальных церемоний вроде торжественной закладки первого камня в мост Александра III. Семья непременно отправлялась на военные парады на ипподром в Лоншане, чтобы любоваться стройными рядами солдат, своим видом напоминавших о былой воинской славе. Правда, Анри де Голль, называвший себя «тоскующим монархистом», предпочел бы видеть не трехцветные республиканские знамена, а королевские лилии на белых стягах. Только два института французского общества считались в семье Анри де Голля достойными всяческого уважения и доверия – армия и церковь. Но с тем большей горечью следили здесь за ожесточенной борьбой против этих столпов тысячелетней истории Франции. Последнее десятилетие XIX века было наполнено непримиримыми распрями, в центре которых оказалось знаменитое «дело Дрейфуса». Судьба невинно осужденного за мнимый шпионаж офицераеврея возмутила совесть Франции. Страна оказалась на грани гражданской войны. Раскрылась гнусная цепь подлогов, лжи, мошенничества, к которым прибегала верхушка французской армии, чтобы спасти свое лицо в позорном для нее «деле Дрейфуса».

Родители Шарля де Голля были уязвлены в своих сокровенных чувствах: обожаемая ими армия, эта национальная святыня, покрыла себя грязью невиданного позора. Оказалась запачканной и сама святая апостольская Церковь, выступавшая на стороне клики, столь нелепо состряпавшей «дело Дрейфуса», чтобы сокрушить ненавистную Республику. Преступные махинации военщины и клерикалов убедительно и бесстрашно разоблачали Жан Жорес и Эмиль Золя. Но люди консервативных убеждений вопреки очевидным фактам обычно становились все же на сторону антидрейфусаров. И здесьто проявилось благородство, интеллектуальная честность Анри де Голля. Он не только считал Дрейфуса невиновным, но даже открыто заявил об этом на службе. И где? В иезуитском коллеже! Это серьезно повредило его карьере.

Впрочем, консервативные убеждения, националистическая гордость, монархические мечты и клерикальные симпатии родителей Шарля оставались вопреки всему непоколебимыми. Они лишь замыкались в одиночестве, еще раз убеждаясь, что все, чем может гордиться семья, связано с прошлым Франции, с ее историей.

С раннего детства Шарлю внушали, что по воле счастливого случая он – продолжатель столь славного в прошлом, хотя ныне увядшего генеалогического древа рода де Голлей. Естественно, каждый раз речь заходила о Столетней войне и событиях, ей подобных. Детям говорили, что людям такого происхождения никогда не следует изменять своей исторической миссии, состоящей в том, чтобы хранить высокий духовный облик нации, быть опорой патриотизма и католической веры. Вот к чему сводилось семейное воспитание будущего генерала! Он рано осознал свою принадлежность к подлинной элите, призванной самим богом быть солью земли и составлять когорту избранных носителей французского духа. Конечно, признавались и заслуги промышленной и коммерческой буржуазии, однако подчеркивалось неизмеримое превосходство над этим разрядом людей, обреченных на вечную низменную погоню за деньгами.

Видимо, здесь и лежат истоки того, что де Голль никогда, до конца своих дней, не признавал своей принадлежности к буржуазии. Забегая вперед, приведем слова, сказанные им в 1962 году: «Буржуа? Я им никогда не был. Буржуазия – это богатство, стремление к доходам, к собственности. Моя семья и я, мы всегда были бедны… Я никогда не чувствовал себя связанным с интересами и стремлениями этого класса».

Как мы еще будем иметь возможность убедиться, генерал де Голль имел весьма своеобразное представление о классовой структуре общества.

Вернемся, однако, к дням его нежного детства, когда ему внушали убеждение в его принадлежности не столько к буржуазному классу, сколько к самой выдающейся, самой высшей общественной группе – к дворянству, причем к его особой, избранной касте, той, которая не просто сражалась за короля, но обладала знаниями, правом судить, управлять, просвещать, поучать людей. Он приобретал не обычное гордое сознание дворянина, но особое патрицианское чувство. Им всегда отличались представители наследственной магистратуры, дворянства «мантии», к которому принадлежали многие предки Шарля де Голля.

Конечно, сама по себе дворянская приставка «де» уже практически мало что значила. Тем более, как говорили в старину во Франции, «нет сеньора без земли». А земли, как и богатства, не было, если не считать маленького семейного владения Ла Лижери в Дордони, где дети проводили лето. Однако сознание своего благородного происхождения психологически ведет к тому, что человек хочет быть знатным и стремится к власти. Он проникается чувством отличия от других и инстинктивно приобретает некоторую чопорность языка и манер, даже, как это было с де Голлем, если он и не кичится открыто своей знатностью. Ведь родители наряду со всем прочим воспитывали в нем на свой лад хорошие манеры, хороший вкус, хороший тон.

Уже в раннем детстве в его поведении порой проявлялись признаки веры в свою особую судьбу. Однажды десятилетний Шарль по обычаю мальчиков его возраста, забавляясь, съезжал по перилам лестницы, но, не удержав равновесия, упал и больно ушибся. Его подняли и участливо спросили: «Ты не испугался?» – «Испугался? – гордо ответил он. – Разве я родился не под счастливой звездой?»

Мальчик очень рано обнаружил отнюдь не покладистый характер. Никто не называл его простодушным или тем более послушным. С опущенными глазами его лицо выражало какуюто надменность, а когда он смотрел вперед, его взгляд исподлобья одним казался отважным, другим – заносчивым. Иногда он погружался в долгое мрачное молчание. Но гораздо чаще он был непоседливым и задиристым, горячим и резким. С азартным увлечением Шарль устраивал игру в войну вместе с сельскими мальчишками. В комнате мальчиков именно он подымал невыносимый шум, устраивая из книг, тетрадей и игрушек беспорядочную свалку. «Если появляется Шарль, – говорили в семье, – покой исчезает».

Мать надеялась на школу; в 1900 году Шарль начал учиться в иезуитском коллеже на улице Вожирар. Иезуиты славились искусством внушать уважение к священному принципу власти и воспитывать беспрекословное послушание. Пассивное повиновение – высшая из всех христианских добродетелей и величайшая заслуга перед богом. Развитию этой добродетели и посвящали иезуиты свои главные усилия. Руководствуясь учением Святого Бернарда, они требовали беспрекословного повиновения любым приказаниям свыше, даже если эти приказы покажутся отвратительными и ужасными. Рассуждать о целесообразности или справедливости приказания – тяжкий грех. «Как труп в руках начальства» – таким должен быть христианин согласно учению основателя Ордена иезуитов Игнатия Лойолы.

Все, что отдавало противоположными идеями и духом, естественно, решительно отвергалось. Преподаватели в коллеже Непорочного зачатия сурово поносили Реформацию во всех ее проявлениях, и особенно XVIII век – век французского Просвещения. Руссо, Вольтер, энциклопедисты безоговорочно осуждались. Да и как могло быть иначе, если, например, Монтескье в знаменитой книге «Дух законов» в корне подрывал доктрину пассивного повиновения? «Абсолютное повиновение, – писал великий мыслитель, – предполагает невежество того, кто подчиняется, оно предполагает также невежество и того, кто повелевает».

Особенно яростные проклятия иезуиты обрушивали на Великую французскую революцию и ее деятелей. Вот что могли прочитать дети в своих учебниках: «Дантон был очень уродлив. Он напоминал разъяренного бульдога. Он был очень жесток. Он был бесчестен»; «Марат был ужасной личностью. Говорят, он напоминал жабу…»; «Робеспьер страдал безумной гордостью. Он считал себя всегда правым и хотел казнить всех, кто думал иначе, чем он». Понятно, почему как раз в те годы, когда Шарль де Голль учился в иезуитском коллеже, республиканцы, демократы и социалисты Франции упорно добивались принятия закона, который запретил бы религиозным конгрегациям, особенно иезуитам, заниматься обучением детей, запретил бы воспитывать их врагами Республики, демократии и прогресса.

Но все это происходит в ином мире, от которого юного Шарля де Голля прочно ограждают идеи, усвоенные в семье и в школе. Очень многое за стенами дома и коллежа для него совершенно непонятно, чуждо и необъяснимо. И хотя юный ум развивается и познает, а духовный горизонт расширяется, так остается надолго. Устойчивость, незыблемость однажды приобретенных представлений – одна из важных особенностей его личности. Тем более важно проследить процесс формирования мировоззрения юного де Голля.

Отцыиезуиты не преуспели в обуздании характера Шарля. Надежды на то, что коллеж упорядочит, смирит, дисциплинирует его, не оправдались. Мальчик обнаружил весьма неподатливую натуру. Речь не идет о том, что он отвергал глубоко консервативную, а точнее, реакционную идейную сущность образования, даваемого иезуитским коллежем. Иного идейного мира он просто не знал и не мог даже вообразить возможной альтернативы тому изощренному мракобесию, которое иезуиты выдавали за божественное откровение. Не вызывала протеста и религиозная сторона – обязательные мессы, молитвы до и после занятий, занятие апологетикой, катехизисом, духовным чтением и прочими благочестивыми «науками» и Церемониями. Религия уже стала для него привычкой; и, отнюдь не обладая фанатизмом в вере, он выполнял все положенное, подобно умыванию по утрам.

Дело состояло в том, что система мелочной дотошной регламентации, не обоснованной никакой логикой, необходимость безропотного подчинения всему, что предписано, оказались для него непереносимыми.

Стать «трупом в руках начальства» Шарль де Голль не мог. Его натура отвергала необходимость пассивного повиновения, во всяком случае для него самого. И он сохранит свой характер, побуждавший его в наиболее значительные моменты жизни проявлять именно активное неповиновение, что и сделает его человеком выдающимся.

Шарль возмущался принудительными школьными порядками. Часто ему указывали на его недисциплинированность, на небрежность в занятиях. Много лет спустя, будучи президентом Республики, генерал неожиданно признался своим внукам и внучатым племянникам: «В начальных классах школы я никогда не учил уроков. Но этому примеру не следует подражать!»

Он отнюдь не был ленивым и проявлял исключительное прилежание, но лишь тогда, когда делал то, что ему нравилось, что волновало его воображение. Но вот, например, уроки немецкого языка вызывали у него отвращение. Родители пытались всеми способами утихомирить его причудливую натуру. Так, мать настояла, чтобы он брал уроки фортепьяно у мадемуазель Монтей. Но результаты оказались более чем посредственными. «Шарль очень беспокоит меня, – говорил его отец, – он весьма способный и далеко пойдет, но ему так не хватает умеренности и здравого смысла… Боже! Сделай так, чтобы все было хорошо…»

Впрочем, родительские опасения оказались напрасными. Вскоре Шарль начинает соперничать со старшим братом Ксавье, успехи которого ему постоянно ставили в пример. Природная одаренность брала свое. К тому же семья воспитала в нем вкус к культуре. Он с удовольствием слушает по вечерам отца, читавшего Расина или Сенеку, хотя в те годы он отдавал предпочтение Ростану. Он выучил наизусть всю пьесу «Сирано де Бержерак».

Трон и алтарь, сабля и кропило – вот идеалы, стоявшие в центре обучения в коллеже Непорочного зачатия. Однако воспитанникам давали основательные знания античной и классической французской литературы. Разумеется, усвоение латинской культуры мало способствовало пониманию окружающей действительности. Но несомненно, что Шарль де Голль получил серьезную литературную подготовку на традиционной классической базе. На всю жизнь он сохранит тот стиль речи, языка, который он приобрел в детстве. Его выступления всегда будут отличаться цицероновским стилем, своеобразным эпическим характером, так же как и краткостью, ясностью, четкостью терминов. В сочетании со смелостью лексикона, образностью мышления все это поможет ему выработать эффектное и одновременно доходчивое красноречие.

Вкус к литературе не только пробуждает в нем не ослабевавшую никогда страсть к чтению, но и стремление испытать свои силы на соблазнительном литературном поприще. Увидев в одном журнале объявления о литературном конкурсе, он пишет, естественно в стиле Ростана, небольшую пьесу в стихах «Дурные встречи». Говорили, что ее довольно банальное содержание заимствовано у известного шансонье Гюстава Надо. Во всяком случае, ему присуждают первую премию: он мог по своему выбору либо получить 25 франков, либо опубликовать свое произведение. Юный литератор предпочел публикацию. К чести начинающего автора следует отметить, что в дальнейшем он не пытался писать стихи.

Навсегда сохранившиеся у него литературные наклонности все же отступают на второй план перед рано пробудившимся интересом к истории. Если литература способствовала приобретению де Голлем формы, манеры, стиля в выражении мыслей и взглядов, то его мировоззрение формировалось главным образом изучением истории. Французы вообще очень любят историю и гордятся не без основания великим прошлым своей страны. Шарль де Голль отдавался изучению истории самозабвенно, забывая даже в праздничные дни ради чтения исторических книг игры, забавы и развлечения. Эта страсть зародилась еще в кругу семьи. В школе история становится любимым предметом Шарля де Голля, и он приобретает обширные исторические познания, хотя и довольно односторонние. Ведь историю в коллеже иезуитов преподавали так, что она состояла исключительно из перечисления войн, сражений, описания деяний полководцев и королей. «Сорок королей создали Францию» – этот знаменитый принцип определял сущность той философии истории, которую внушали воспитанникам коллежа. В этой истории не оставалось места для народных масс, для борьбы классов. Над всем царили божественное провидение и гений властителей.

Но даже из такого архаичного и консервативного изложения истории Шарль де Голль постепенно извлекает идею, которая помогает ему выработать цельное мировоззрение, основанное на абсолютном приоритете национального фактора. Нация в его представлении служит извечным элементом жизни, сохраняющимся в неприкосновенности под покровом меняющейся действительности.

В представлении де Голля время как бы течет обратно, к прошлому. Конечно, это странное понимание истории, хотя иногда возвращение к прошлому может означать движение вперед. Он проникался сознанием, что высшей целью истории, ее смыслом и содержанием является существование и укрепление французской нации. Все должно служить величию Франции. Молодой де Голль приходит к твердому убеждению, что этому должна быть подчинена и его собственная жизнь. «Еще в коллеже он знал, – скажет через много лет его младший брат Пьер, – что ему предстоит спасать Францию…»

Вот так молодой человек XX века осваивал культуру, состоявшую из понятий и представлений XVIII столетия. Франция, к которой устремлялись все его помыслы, в его сознании была застывшей социальной формой, тогда как в действительности она в эти годы представляла собой бурно клокочущий, кипящий котел ожесточенных политических страстей. В первом десятилетии XX века снова усилилась классовая борьба между буржуазией и пролетариатом. Забастовки не прекращались. Мостовые промышленных городов Франции все чаще обагрялись кровью пролетариев. Каждые выборы неизменно увеличивали число социалистических депутатов в парламенте. Левобуржуазные партии, и прежде всего радикалы, завоевывали большинство мест в парламенте. Правые, клерикалы и монархисты теряли влияние. Эти три главных политических течения сталкивались в ожесточенной борьбе за власть. Правительства быстро сменяли одно другое. Парламент превратился в арену непрерывных политических схваток. Ни одна из политических партий не была единой, и внутри них соперничали левые, правые, умеренные и крайние. Это была одна из самых драматических страниц политической истории Франции, раздираемой непримиримыми классовыми противоречиями.

Вспоминая годы юности, Шарль де Голль писал об этом времени: «Меня интересовала и вместе с тем возмущала драма, непрерывно разыгрывавшаяся на арене политической борьбы. Я восторгался умом, энтузиазмом и красноречием участников этой драмы. В то же время меня удручало, что столько талантов бессмысленно растрачивалось в результате политического хаоса и внутренних распрей, тем более что в начале XX века стали появляться первые предвестники войны».