Чрезвычайные происшествия на советском флоте

© Черкашин Н.А., 2009

© ООО «Издательский дом «Вече», 2009

* * *

От автора

Великий флот велик не только в своих победах, но и в трагедиях. Военно-морской флот СССР знавал и победы, знавал и трагедии. Атомный и дизельный подводный флот страны был самым крупным в мире по числу кораблей и, пожалуй, самым напряженным по коэффициенту эксплуатации, по длительности и дальности океанских походов. Соответственно, повышалась и кривая аварийности. В задачу настоящего издания не входит разбор причин чрезвычайных происшествий. Автору важно было проследить поведение моряков в экстремальных ситуациях.

На каждом корабле ведется журнал «Учет чрезвычайных происшествий». Мне неизвестно, велся ли такой журнал в масштабах всего советского флота. Эта книга – скромная попытка реконструировать такой журнал. Речь в ней пойдет в первую очередь о взрывах, столкновениях, катастрофах, мятежах, посадках на мель. Чтобы у читателя не создалось слишком мрачного впечатления о реальностях военно-морской службы, я отношу к понятию «чрезвычайное происшествие» и другие экстраординарные события, не связанные с гибелью людей и кораблей, события, которыми ВМФ СССР может гордиться. Это прежде всего рекордные достижения в области скорости подводного хода и глубины погружения, ракетных пусков, уникальных походов подо льдами и на Северный полюс.

О судьбе нашего флота, о главной причине его бед и чрезвычайных происшествий писал на заре ХХ века видный моряк, контр-адмирал Л.Ф. Добротворский:

«Какой такой фатум висит над нашими головами, что японцы и другие нации могут приходить к верным решениям, мы же никак не можем! Что это – уже не грозный ли признак вырождения? Ведь всякое дело мы умеем как-то так запутать, так удалить от здравого смысла, что просто страшно становится за судьбу России и всех нас. Взять хотя бы понятия о флоте.

Его с развязностью считаем каким-то подспорьем армии, на манер понтонов или обозов, и с легким сердцем делим на какой-то оборонительный и наступательный, когда он по природе своей без наступления ноль – хуже, чем форт, который все-таки, хотя бы и разрушенный, не утонет.

В понятие военного корабля включают всякую железную посудину, лишь бы на ней стояли пушки и минные аппараты. Всю оценку личного состава определяем его удалью и отвагою, нисколько не смущаясь прикрывать ими, раз это трудно проверить, и при том достается без занятий, не только свое невежество по всем техническим, морским вопросам, но даже чуть ли не с полною радостью готовы заменить этой удалью пушки, снаряды, башни, броню и машины современных кораблей. Всю военно-морскую дисциплину решаем черпать из внешних форм чинопочитания, из молодцеватого вида людей, их фронта и ружейных приемов, а не из твердых знаний боевых сил корабля. Без малейшего смущения выпускаем в офицеры недоученных кадетов и без всякой церемонии наполняем корпус случайным подбором мальчишек даже без намека на конкуренцию».

Как ни печально, но спустя почти век эти слова по-прежнему актуальны…

О некоторых чрезвычайных происшествиях (в самом широком диапазоне этого понятия) было рассказано в книге «В отсеках холодной войны», выпущенной издательством «Вече» в 2005 году. Эта работа в известном смысле может считаться продолжением темы, но отнюдь не исчерпывающей ее.

Автор благодарит всех моряков, кто поделился своими воспоминаниями и фотографиями, которые легли в основу этой книги.

Ядерные аварии

Глава первая
«Хиросима» Северного флота

О, море, древний душегубец!

Александр Пушкин

Пущен корабль на воду – сдан Богу на руки.

Русская пословица

1. «Торпедировать К-19 буду сам…»

… КОГДА ЕЕ СПУСКАЛИ НА ВОДУ, У НЕЕ БЫЛ ТОЛЬКО ТАКТИЧЕСКИЙ НОМЕР – К-19. СВОЕ ЗЛОВЕЩЕЕ ИМЯ ОНА ПОЛУЧИЛА В ОКЕАНЕ – «ХИРОСИМА»… Впрочем, это не имя, а прозвище. «Хиросимой» ее зовут меж собой подводники атомного флота. Горький юмор…

Почему «Хиросима»? Не потому ли, что в своих ракетных боеголовках она несла десятки Хиросим – десятки условных городов, обреченных на ядерное испепеление?

Не потому ли, что сама однажды едва не превратилась в ядерный гриб, когда из аварийного реактора чуть не потек расплавленный уран?

Не потому ли, что в девятом отсеке забушевала вдруг гигантская «паяльная лампа», в бешеном пламени которой сгорели и задохнулись десятки моряков?

Она была п е р в о й советской ракетоносной атомной подводной лодкой. У ее колыбели стояли маститые академики – Александров и Королёв, Ковалёв и Спасский.

Ее величали первенцем советского стратегического атомного флота, потому что именно она несла в своем чреве три межконтинентальные баллистические ракеты.

Первенец уже в колыбели потребовал человеческих жертв: в феврале 1959 года ночью при оклейке десятого отсека пробковой крошкой произошел взрывообразный пожар, в пламени которого погибли двое рабочих.

Подобно тому как в Древней Ассирии путь кораблю к воде поливали жертвенной кровью рабов, слиповые дорожки К-19 также были обагрены человеческой кровью. Вслед за первыми двумя жертвами атомный молох пожрал жизни шестерых женщин: они оклеивали резиной цистерны атомарины и задохнулись в ядовитых парах. В декабре 1960-го крышкой ракетной шахты задавило электрика. Затем разбился молодой инженер, свалившись в прорезь между смежными отсеками… Но главные жертвоприношения были впереди… Те, кто выжил, закоснелые советские атеисты, не верящие ни в Бога, ни в черта, сегодня вполголоса говорят о чьем-то заклятии, висевшем над кораблем, и вспоминают, что неспроста не разбилась при спуске традиционная бутылка шампанского. Пущенная вопреки ритуалу неженской рукой (рукой инженер-механика Панова), она скользнула по бронзовым лопастям гребного винта и целехонькой отскочила от обрезиненного борта.

Дурная примета!

Каких богов – земных, морских, небесных – разгневали они? Первая кара обрушилась на них 4 июля 1961 года. К-19 шла Датским проливом. У них была странная задача: уйти под ледяной панцирь и там, развернув ракеты в сторону СССР, изображать вражеский атомоход. Завеса дизельных подводных лодок должна была сорвать ракетно-ядерный удар, условный разумеется, по территории страны. Дизельные «эски» – среднетоннажные субмарины – намеревались поразить ядерного левиафана своими торпедами…

Капитан-лейтенант В. Погорелов, бывший командир электротехнического дивизиона (вместе с командиром он последним покинул борт объятого чудовищной радиацией корабля):

«Я слушал «Лунную сонату» в рубке гидроакустиков. Играла моя жена. Магнитофонную пленку с записью своей игры она прислала из Киева перед походом. Вы улыбнетесь, но сейчас мне все чаще и чаще приходит в голову такая мысль: Киев, «Лунная соната», авария реактора, что-то вроде генеральной репетиции той ядерной катастрофы в Чернобыле, которая продолжается и поныне… Может, все дело в «Лунной сонате»? Для меня все это сплелось в какой-то дьявольский узел…

Но представьте себе: на стометровой глубине, над трехкилометровой бездной несется в кромешной ночи подводный ракетодром. Огибаем айсберги. Конец зятянувшегося похода. Нервы на пределе, и тут – нежные бетховенские звуки, да еще из-под пальцев любимой женщины…

Я стою свою «механическую» вахту с четырех утра. Самое противное время: клонит в сон – хоть умри. И командир разрешал нам маленькие вольности: зарядиться музыкой у радистов. Те подлавливали на сеансах связи блюзы и танго из американских ночных дансингов. Благо они были неподалеку.

Всего лишь семь минут слушал я «Лунную сонату». В четыре ноль семь – тревожный доклад с пульта управления атомными реакторами, Юра Ерастов, вахтенный КГДУ, сообщает: «Падает давление в первом контуре кормового реактора… Подхвачена компенсирующая решетка… Запущен водяной циркуляционный насос».

С этого и начался наш подводный атомный ад…»

Что же все-таки произошло?

Капитан 1-го ранга Н.В. Затеев: «В том, что произошло, вины экипажа не было… Помните, как в старой притче про гвоздь: его не вбили в подкову лошади полководца, и та оступилась в решающий момент. «Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого что в кузнице не было гвоздя…»

Вот так и у нас… Только вместо гвоздя был термический коврик, которым некий рабочий не накрыл при сварке нижепроходящий трубопровод; на него капал расплавленный металл, из-за термического перенапряжения возникли микротрещинки. Все остальное было уже делом времени…

Короче, из первого контура кормового реактора ушла охлаждающая вода, как уходит она из дырки в электрочайнике. Что станет с электрочайником? Расплавится, потечет, сгорит… Примерно то же ожидало и нас, с той лишь разницей, что плавиться должны были не оболочки электроспирали, а урановые ТВЭЛы – тепловыделяющие элементы. Расплавленный уран скапливается в сферическом поддоне, и, как только масса его достигает килограмма, по всем законам ядерной физики – атомный взрыв. И где – рядом с американской военно-морской базой на острове Ян-Майен. A B мире и без того напряженно – Карибский кризис вызревает. Тут только начни – и пойдет полыхать…

Что делать?

Собрал в кают-компании командиров боевых частей и инженеров. Эдакий совет в Филях под Ян-Майеном…»

В. Погорелов: «Стояло раннее утро. И люди всех континентов, начиная новый день, конечно, не подозревали, что их судьба, как и судьба планеты, решается сейчас не в ООН, не в Вашингтоне и не в Москве, – во втором отсеке подводного ракетоносца. Да, да, точь-в-точь, как в мрачном полубредовом боевике. Спасение было не в казуистике международного права, а в решении замысловатой технической задачи: как не допустить расплавления урановых стержней, как охладить взбесившийся реактор? Инструкция предлагала отвести тепло, выделяемое ТВЭЛами, путем проливки или, понятнее будет сказать, – прокачкой активной зоны реактора водой. Но как?! Конструкция реактора не имела для этой цели специальной системы. А ведь механики К-19 во время приемки корабля убеждали строителей, что магистраль аварийного расхолаживания реактора совершенно необходима. Но завод спешил с победным рапортом: «Есть первый советский атомный ракетоносец!» И в ожидании потока звезд и наград не посчитали нужным «усложнять конструкцию и без того сложного агрегата». Эх, до чего ж мы сильны задним умом! И вот теперь эту систему надо было создавать из подручных средств и, самое страшное, монтировать ее в отсеке с тройной смертельной нормой радиации! Без защитных костюмов (их не было у нас), голыми руками, в армейских противогазах, которые защищают от излучения с той же эффективностью, что и пресловутые белые простыни.

Но кому-то надо идти умирать… Никто не произносил высоких слов, но в подтексте, в подкорке это все давно было – за нами даже не Москва, за нами шар земной.

Мир до сих пор не знает имен этих парней. Лейтенант Борис Корчилов, было ему едва за двадцать.

Остальным и того меньше – восемнадцать, девятнадцать:

главстаршина Рыжиков;

старшина 1-й статьи Ордочкин;

старшина 2-й статьи Кашенков;

матрос Пеньков;

матрос Савкин;

матрос Харитонов.

Потом эти имена в таком же порядке лягут на могильные плиты. А пока у них еще есть час, шестьдесят минут отсрочки – пока мы не всплывем, не откроем люк, пока электрики не приготовят сварочный аппарат, а дизелисты – дизель-генератор. У каждого свое дело. Вам выпал жребий согласно корабельному аварийному расписанию. Вы – кормовая аварийная партия. Ваш долг. Ваша присяга. Покурите пока. Всего лишь час. Курите, где хотите, вам сейчас все можно. Это последняя радость жизни, отпущенная вам судьбой. Пусть будет сладок ваш «Беломор».

Команды… Затеев и сейчас, спустя тридцать лет, готов повторить их одна за одной…

– По местам стоять, к всплытию!

– Акустик, прослушать горизонт!

– Приготовить шестой (реакторный. – Н.Ч.) отсек к проведению аварийных работ по плану механика!

– Противопожарный контроль возлагаю на помощника командира капитана третьего ранга Енина…

Шесть часов пять минут… Всплыли. Закачались… Но не сильно. Кажется, с погодой повезло. Хоть на этом спасибо…

По отсекам – голос Затеева:

– Отдраить верхний рубочный люк! Сигнальщика на мостик! Все как всегда. Привычный ритуал воссоединения с атмосферой матушки-Земли. На сердце легкая надежда: может, обойдется? Не пожар все-таки, гарью не тянет… Может, и радиация эта – только россказни? У страха глаза велики…

Ax, какой сладкий воздух льется из шахты рубочных люков!

Бросьте папиросы, ребята! Лучше подышите напоследок… Вам осталось полчаса. А может, и нам всем…

Море почти штилевое… Правда, океанская зыбь еще не улеглась, «коломбина» наша переваливается с борта на борт. Хоть и утро, а солнце почти в зените – Арктика, вечный день. Вечный ли?..

Пара чаек пролетела над самой рубкой. Значит, земля неподалеку. По карте до острова Ян-Майен не больше ста миль… Вокруг – насколько хватает оптической силы бинокля – пустая ширь океана. И близка земля, да не наша. А под килем – три километра.

Одна беда не приходит. Радисты не могут связаться с Москвой. Подо льдами раскололи изолятор и залили антенну. Если рванет, даже Главный штаб не узнает, чей ядерный гриб встал над Арктикой.

Работают оба дизеля, выдувая выхлопными газами океанскую воду из балластных цистерн. Частично вентилировали отсеки.

Связи нет как нет… Правый дизель-генератор готовят к работе в сварочном режиме. Электрики Стрелец, Калюжный и Токарь тянут от него в реакторный сварочные кабели…

Что это? Воздвигают эшафот для аварийной группы?! Или рабочие сцены сооружают подмостки для финального акта трагедии? Или ассистенты хирурга готовят операционный стол?

Связи нет.

Температура в реакторе растет, уровень радиации в отсеках повышается. Час назад на пульте центрального поста (мозг корабля) дозиметры показали пять рентген в час, в турбинном отсеке – двадцать, в шестом, реакторном, – пятьдесят.

По кораблю нарастает аэрозольная активность… Это сменились вахты и по отсекам потащили радиоактивную «грязь» на подошвах. Даже если ничего больше не случится, для нас всех это уже «доза на всю жизнь». Но это было час назад, когда температура в каналах реактора еще поддавалась приборному измерению – шестьсот градусов Цельсия. Теперь температурные датчики зашкалили. При тысяче двухстах градусах уран потечет в поддон. Сколько там натикало сейчас – восемьсот, пятьсот, тысяча? Командир:

– Доложить об уровне радиации в отсеках!

От доклада стынет кровь в жилах:

– В реакторном – до ста рентген в час, в седьмом – пятьдесят. На пульте – двадцать пять-тридцать».

Счет их жизней шел на рентгены, часы и градусы… Связи нет, и теперь уже не будет. Антенна залита сотой морской водой…»

Н.В. Затеев: «Я подозвал к себе лейтенанта Корчилова. Красивое, еще юношеское, лицо, голубые глаза. Скольким девушкам кружили голову его пышные кудри!

Боже, что с ним теперь станется?!

– Борис, ты знаешь, на что идешь?

– Да, товарищ командир.

Я вздохнул:

– Ну, так с Богом!»

…Потом, много лет спустя, когда портреты Затеева и Корчилова будут наконец опубликованы в «Правде», кто-то из читателей бросит убийственное: «Смотрю на фото: лейтенант погиб, а капитан жив…» Спустя тридцать лет отставной капитан 1-го ранга Затеев придет в православный храм русских моряков – питерский Никольский морской собор – и зажжет на панихиде поминальную свечу по командиру реакторного отсека лейтенанту Корчилову и всей кормовой аварийной партии…

С Богом – в ад!

Город Полярный. Вот она, «Хиросима», доживает свой век у заводского причала. Ее последний командир капитан 1-го ранга Олег Адамов покажет мне потом тесную выгородку в реакторном отсеке. Именно сюда спустилась в шесть часов пятьдесят минут аварийная группа Бориса Корчилова.

Н.В. Затеев: «Когда они вошли в отсек – увидели голубое сияние, исходившее от трубопроводов аварийного реактора. Они подумали, что начался пожар. Но это светился от дьявольской радиации ионизированный водород…»

С. Погорелов: «Активность на крышке реактора, где им предстояло работать, уже достигала двухсот пятидесяти рентген в час. Ребята работали по два-три человека в группе, закутавшись в химкомплекты, натянув маски изолирующих противогазов. Но Борис Корчилов как «хозяин» отсека присутствовал все время. Он не вымерял, достанется ему больше, чем остальным, или меньше. Тогда об этом просто никто не думал. Молили Бога об одном – лишь бы не рвануло…

Им надо было отвернуть заглушку «воздушника» на компенсирующей решетке и приварить медный трубопровод, который применяют для зарядки торпед воздухом высокого давления. Едва открыли заглушку воздушного спуска, как оттуда вырвалось облако радиоактивного пара. Пар заполнил выгородку и стал разлагаться на водород, который тут же начал возгораться то тут, то там голубыми вспышками. Мы предвидели подобную ситуацию. Шланги и огнетушители были на «товсь». Пожар потушили в считанные минуты. Однако температура в выгородке подскочила до шестидесяти градусов. Пар заволакивал очки масок, матросы их стаскивали. Чем они дышали? Эту дьявольскую смесь уже и воздухом не назовешь – сверхрадиоактивный аэрозоль. Ведь интенсивность радиации на крышке реактора из-за выброса пара повысилась до пятисот рентген!»

Кроме группы Корчилова в этой смертельной парилке – еще два офицера, которые руководят монтажом самодельной системы, – инженер-механик Анатолий Козырев и командир дивизиона движения Юрий Повстьев.

Примерно через полтора часа все было закончено. Охлаждение заработало. Все бросились к прибору АСИГ, показывавшему температуру в каналах активной зоны реактора.

Что он покажет?! Надо ждать…

Н.В. Затеев: «Когда Борис Корчилов вылез из реакторного и стащил маску ИПа (изолирующего противогаза. – Н.Ч.), на губах его пузырилась желтоватая пена. Его тут же вырвало. Там, на крышке реактора, все они нахватались жестких «гамм» без всякой меры. Мы все понимали – ребятам конец. Их смерть – вопрос нескольких дней… Чем облегчить их последние часы в этом самом лучшем из миров?

Я отправляю всю девятку в наш лодочный «рай» – первый (торпедный) отсек. Там самый низкий уровень радиации, да и попрохладнее, посвежее, чем в других отсеках.

Прошу лодочного врача майора медслужбы Косача:

– Доктор, сделай все возможное…

И в глазах его читаю безнадежный ответ: «Медицина бессильна…»

В девять двадцать принимаю доклад вахтенного КГДУ:

– Товарищ командир, показания температуры в каналах аварийного реактора вышли на уровень, контролируемый приборами пульта управления.

Слава Богу!

Чуть отлегло от сердца.

Но только чуть. В центральном посту на пульте управления уровень радиации достиг ста рентген. Чтобы хоть как-то уменьшить нарастание активности, приказываю перевести второй реактор на минимальный режим и двигаться на гребных электродвигателях под дизель-генераторами.

Иду в первый отсек. Там на матрасах ничком лежат Корчилов, Ордочкин, Кашенков, Пеньков, Харитонов, Савкин. Часам к десяти утра самочувствие их резко ухудшилось. Лица распухли, губы вывернуты, глаза налились кровью. Несколько лучше чувствуют себя Повстьев, Козырев и Рыжиков.

Доктор Косач со своим санитаром трудятся не покладая рук, пытаются хоть чем-то облегчить страдания обреченных. Хотя прекрасно понимают, что, ухаживая за пострадавшими, облучаются и сами. Позже станет известно: Корчилов получил пять тысяч четыреста бэр и потому сам стал интенсивнейшим источником облучения.

– Сгущенки бы, – скорее разбираю по шевелению вздутых губ, чем слышу Корчилова. Санитар бросается открывать банку сгущенного молока… Командир реакторного отсека был сладкоежкой… Ловлю себя на этом заупокойном «был». Гоню прочь мрачные мысли… Может, обойдется?!

Почему должны гибнуть эти молодые, красивые, самоотверженные парни? Кто приговорил их к смерти?

К концу суток и в лазаретном отсеке уровень радиации повысился с двух рентген в час до десяти. Чтобы снять нервное напряжение, а также чтобы увеличить сопротивляемость организма облучению, разрешил личному составу выпить по сто граммов спирта. Один из молодых матросов хватил лишку и вырубился. Пришлось уложить его в лазарет.

В десять тридцать температура в активной зоне аварийного реактора упала до двухсот-двухсот пятидесяти градусов и более-менее стабилизировалась на этом уровне. Но радиация нарастала по всему кораблю.

О том, как воздействуют сильные дозы облучения на организм, все мы имели довольно общее понятие. И, конечно же, больше всего нас угнетала мысль не о возможных раковых опухолях, а о потере мужских способностей. Ведь средний возраст офицеров на лодке был двадцать шесть лет; да и я в свои тридцать пять, хоть и считался почти стариком, тоже рефлексировал на сей счет. Но пока что мысль о том, что нет связи и о своей беде мы не можем никому сообщить, заслоняла все остальные тревоги.

Я развернул атомоход курсом строго на юг – к берегам Норвегии – в надежде, что так мы быстрее выйдем на оживленные морские трассы, а там, глядишь, подвернется кто-нибудь из Мурманска. Я готов был высадить своих страдальцев хоть на рыбацкий сейнер, Лишь бы тот шел под красным флагом.

Велел врубить аварийный передатчик, и тот посылал сигналы SOS на международной частоте. Но никто не откликался. Маломощный – четыреста ватт – аппарат работал в радиусе всего около ста миль.

Идти же прямиком в базу – это более трех суток. Надо ли говорить, что за этот срок К-19 превратилась бы в «летучего голландца» со светящимися трупами в отсеках. Разумеется, сознавал это не только я. Едва подлодка повернула на юг, как на мостик ко мне поднялись двое. Не буду называть их фамилий. Но это были мой замполит и мой дублер (командир резервного экипажа). Они настойчиво стали склонять меня к мысли, что идти надо на север – к Ян-Майену, высадить людей на остров, а корабль затопить. Я турнул их с мостика, и теперь к старым тревогам прибавилась новая: что, если там, в отсеках, они подобьют разогретых спиртом матросов, мягко говоря, к насильственным действиям? Я не исключил и такого варианта, хотя верил в своих людей и в итоге ни в ком из них, кроме замполита, не ошибся.

Но тогда, на мостике, когда оглядывал океанскую пустыню – хоть бы точка где возникла! – и перебирал в уме невеселые наши варианты: тепловой взрыв, бунт, переоблучение, чего греха таить, возникла однажды мысль спуститься в каюту, достать пистолет и покончить со всеми проблемами разом.

Не буду говорить, что я испытал, когда сигнальщик доложил, что видит цель и цель эта – наша дизельная подводная лодка, одна из тех, что обозначала «красную» сторону в несостоявшейся игре. Вскоре подошла и вторая. Обе услышали наш SOS и покинули завесу на Фареро-Исландском рубеже без приказа. Командиры этих «эсок» – Гриша Вассер и Жан Свербилов – пришли сюда на свой страх и риск.

Первым делом попытались передать на «дизелюхи» пострадавших моряков. Бились два часа. Погода ясная, но крупная океанская зыбь рвала швартовы.

К четырнадцати часам на одну из лодок нам удалось пересадить всех переоблученных, а также тех, чье присутствие на борту К-19 не было необходимым для обеспечения живучести корабля и его хода. Но самое важное – через лодочные передатчики удалось связаться с Москвой. Первый вопрос: как спасать погибающих? Лица у них стали красными и раздутыми, точно их запекли в духовке.

Томительно жду ответа из Главного штаба. Бегут часы… Наконец долгожданное радио, расшифровываю:

«Давайте им побольше свежих фруктов и натуральных соков».

Матюгнулся: где я посреди Арктики возьму свежие фрукты?!

Думаю, что московские специалисты дали подобную рекомендацию, явно находясь в шоковом состоянии. В пятнадцать часов еще один удар по нервам: наша самодельная система охлаждения дала течь. Выйдет весь бидистиллят (дистиллированная вода двойной перегонки), и температура активной зоны снова начнет повышаться – значит, снова угроза взрыва… Кого посылать в реакторный на сей раз?

Вызвались идти командир электротехнического дивизиона капитан-лейтенант Погорелов, старшина команды трюмных Иван Кулаков и старшина-ракетчик Леонид Березов. Довольно быстро они заварили место протечки.

К вечеру на дизельные лодки мы пересадили еще двадцать человек. На К-19 остались шестеро: я, заместитель по политчасти, шифровальщик, сигнальщик, два электрика.

Подводную лодку с пострадавшими отправляю в базу. Под утро перебираемся все на подводную лодку С-159. Жду указаний из Москвы. А пока первый советский атомный ракетоносец беспомощно покачивается на зыби. Черный остров невидимой смерти. Мы не имеем права покидать его, бросать на произвол судьбы. Тем более рядом с американской военно-морской базой. Был 1961 год – разгар Холодной войны.

Беру у Гриши Вассера вахтенный журнал и делаю в нем запись: «Командиру ПЛ С-159. Прошу циркулировать в районе дрейфа К-19. Торпедный аппарат № 4 (заряженный боевой торпедой) прошу подготовить к залпу. В случае подхода к АПЛ К-19 военно-морских сил вероятного противника торпедировать АПЛ К-19 буду сам. Командир АПЛ – капитан 2-го ранга Затеев. (Астрономическое время. Дата.)».

К счастью, торпедировать родной корабль не пришлось. В район дрейфа прибыли наш крейсер и вспомогательное судно.

Что было дальше? Был тяжелый штормовой переход домой. Пересадка на подошедший эсминец… Процедура дезактивации. А потом госпиталь на берегу. Отправка тяжелобольных в Институт биофизики. И нелепое падение одного из вертолетов с больными подводниками на борту. На глазах у всего госпиталя, всех провожающих. Порывом штормового шквала машину швырнуло на стадион. Правда, обошлось без жертв. Судьба уготовила подводникам иное испытание: больные погибли от радиоактивного облучения.

А еще было многосуточное расследование действий командира и других должностных лиц. С протоколами, показаниями, объяснениями, вызовами по ночам…

Я уже приготовился надеть «полосатую пижаму» эдак лет на пятнадцать. Все к тому шло.

Однажды на завтрак появились апельсины, яйца, фруктовые соки. Потом прибыл кадровик из Москвы. Намекнул: мол, дырки для орденов колите…

Спас нас академик Александров. Когда он прибыл в Полярный, где стояла К-19, и с борта эсминца замерил радиоактивное поле, он поразился тому, что мы жили и действовали в нем несколько суток… Доложил Хрущёву, мол, так и так: экипаж совершил подвиг – спас стратегический ядерный подводный крейсер. Тут-то для нас все изменилось как по волшебству…»

* * *

Но смерть, поселившаяся в отсеках К-19, искала новые жертвы. Искала и находила. Все имущество с атомарины, «грязное» в лучевом отношении, перегрузили на специальную баржу, которую потом поставили на прикол в одну из необитаемых бухт Кольского полуострова. Неподалеку работали военные строители. Солдатский паек в стройбате не самый сытный, а тут прознали, что старая баржа доверху нагружена всевозможными деликатесами: копченая колбаса, сыр, шоколад, консервы, галеты, вобла, печенье… Ну и устроили бойцы «праздник живота». Ведь никаких табличек, предупреждающих о радиоактивной опасности продуктов, да и самой баржи, вывешено не было. Соблюдали «режим секретности». Точь-в-точь, как берегли эту пресловутую секретность в Киеве после чернобыльского взрыва, когда ничего не подозревающих горожан зазвали на первомайскую демонстрацию.

Кто знает, что стало с теми стройбатовцами, отведавшими радиоактивных яств с проклятой баржи…

В далеком полярном гарнизоне одна из улиц носит имя Бориса Корчилова. Между прочим, командир представлял лейтенанта к званию Героя Советского Союза. Начальство в Москве распорядилось иначе: «Аварийный случай… Обойдется орденом».

Да ему-то что… Он давно уже обошелся… Не ради звезды, не ради ордена полез в радиационное пекло.

* * *

В дождливый летний день приехали мы с Николаем Владимировичем Затеевым на окраину Москвы – в Кузьминки, вошли в кладбищенские ворота. По дороге Затеев рассказывал:

– Наших переоблученных моряков Институт биофизики схоронил в свинцовых гробах, тайно, не сказав о месте захоронения даже родственникам. Обнаружил «совсекретное» захоронение один из членов нашего экипажа. Случайно. Привез хоронить мужа сестры и вдруг увидел вот эти могилки.

Затеев показал на грубо сваренные железные пирамидки. Знакомые имена тех, кто в реакторном и смежном с ним отсеках, жертвуя собой, не дрогнул и выполнил свой долг до конца:

старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин;

старшина 2-й статьи Евгений Кашенков;

матрос Семен Пеньков;

матрос Николай Савкин;

матрос Валерий Харитонов.

Молодые матросские лица на керамических овалах. А рядом – роскошный мраморный монумент их ровеснику – цыганскому парню, погибшему в пьяной драке. Цыгане умеют чтить память своих удальцов. Поучиться бы у них политработникам в генеральских погонах…

– А где Корчилов? Повстьев?..

– Бориса и Юру Повстьева перезахоронили в Питере – на Красненьком кладбище. Главстаршина Рыжиков лежит на Зеленоградском кладбище под Питером…

Из Кузьминок мы отправились на станцию Сходня, что находится близ Москвы, по дороге в Питер. Сколько раз проезжал на электричке мимо этого домика с палисадником и подумать не мог, что именно здесь собираются не свои поминальные «атомные вечери» подводники с К-19. Собираются каждый год в день аварии под хлебосольным кровом бывшего старшины 1-й статьи, а ныне доктора сельскохозяйственных наук, специалиста по лекарственным травам Виктора Стрельца… Много лет назад уволенный в запас старшина бросил клич сослуживцам: «Помогите, ребята, дом построить!» С тех пор и собираются по раз и навсегда отлаженному обычаю: сначала Кузьминки и поклон погибшим товарищам, потом Сходня… К возвращению с кладбища жена Стрельца натопит баньку, после баньки – стол с домашней снедью и своим же вином. А за столом там, как в баньке, все равны – и бывшие матросы, и офицеры… Только Затеев для них навсегда— «товарищ командир».

– Товарищ командир, передайте огурчики!..

Я смотрю на этих людей, куда как пожилых, живалых и бывалых, и думаю: а ведь по великому чуду собираются они здесь вместе. Вот уж тридцать лет, как их могло не быть на этом свете – разметанных ядерным взрывом по молекулам. Чудо, которое спасло их, зовется подвигом души и сердца, когда человек кладет свою жизнь за други своя.

Специальной правительственной комиссией действия экипажа по ликвидации аварийной ситуации на корабле были признаны правильными. Несколько позже, в октябре 1961 года, на ответственном совещании, где решался вопрос о продолжении строительства атомного подводного флота, еще раз были отмечены умелые действия моряков, было сказано, что жертвы, принесенные экипажем, не напрасны.

Урок пошел отчасти впрок. На всех действующих и проектируемых реакторах подобного типа были установлены штатные системы аварийной водяной проливки.

Многие матросы, старшины и офицеры за мужество и героизм были награждены орденами и медалями, экипаж отмечен ценными именными подарками министра обороны. При вручении орденов и медалей бывший в то время командиром Ленинградской военно-морской базы адмирал И. Байков «успокоил» еще не отошедших от потрясения моряков: «Ну что вы там героями себя считаете? С трамваем у нас в Ленинграде тоже аварии случаются». Кстати сказать, некоторым подводникам вообще никакой награды не вышло.