Buch lesen: «Аахен – Яхрома»

Schriftart:

Предисловие

Никита Алексеев, будучи в первую очередь художником, никогда, однако, не делил для себя творчество на визуальное и литературное. Почти во всех его работах текст – неотъемлемая часть изображения: авторские комментарии к выставкам или инкорпорированные в образ поэтические вставки не кажутся вторичными и становятся равноправными элементами целого.

Художник и man of letters, Никита не просто был постоянно занят сочинительством, сочетая слово и образ, а превратил эту работу в служение. История этой книги по-своему отражает такую двойную страсть – к рисованию и писательству.

В последние годы Никита активно вел свой блог, ежедневно публикуя заметки о мимолетном и вечном. У него было много благодарных читателей в соцсетях. В 2018 году в издательстве Grundrisse вышла его книга «В поисках Дерева-Метлы. Короткие мысли отшельника из Соломенной сторожки», основанная на этих постах-записках. По ней хорошо видно, как работает Никитин нарратив: картинка, текст, картинка, текст, – как будто разворачивается бесконечный свиток, украшенный миниатюрами. В его наследии большое количество таких свитков – многометровых рисунков, расстилающихся пространственным рассказом. И один из них, своего рода путевой дневник, – сейчас перед вами.

Возможность путешествовать для Никиты всегда была подарком судьбы, или, как он говорил, «незаслуженной благодатью». В жизни художника были и поездки по стране во времена СССР, и знакомство с европейскими государствами после эмиграции в 1987 году, и, наконец, насыщенный разнообразными туристическими маршрутами период работы журналистом в еженедельном издании «Иностранец», где Никита писал об искусстве, путешествиях, вине и еде.

Никита был невероятно открытым и свободным человеком. Еще в 1970–1980-е годы, находясь за железным занавесом, он мыслил себя гражданином мира. Куда бы он ни приезжал – на Канары или в маленькую греческую деревню, – было ощущение, что он не случайный гость здесь, а словно возвращается в знакомые места. Он мог, например, подростком изучить биографию Гофмана, а много лет спустя, приехав на родину писателя в Бамберг, провести тебя по городу как коренной житель: «Вот тут Гофман жил, здесь дверь, описанная в одной из его сказок, а там он любил пить пиво».

Не всякий путешественник может увидеть вещи, которые замечал Никита. Он разглядывал мир во всех его деталях, как будто внутренним зрением, иногда даже не успев оказаться на месте. Путешествие для него было не только поездкой по туристическим маршрутам и знакомством с историческими памятниками, но и возможностью соприкоснуться с живой реальностью во всем ее многообразии. Для него имели значение цвет травы у озера в Изборске, яркие глаза коз на альпийском лугу, вкус севанской форели, запахи, фактуры земли. Собранные вместе, подробности служили своего рода мнемоническим инструментом, позволявшим легко вызволить из памяти далекие воспоминания.

История сборника путевых очерков «Аахен – Яхрома» началась в 2009 году с организованной в Центральном доме художника выставки «Европейская мастерская», для которой Никита придумал проект. Он составил список всех мест, где когда-либо побывал, написал их названия на маленьких зеркалах губной помадой и решил вымостить из них дорожку через весь огромный зал, расположив топонимы по алфавиту. Всего набралось почти 600 географических точек. Помню, как помогала ему в реализации задуманного: на строительном рынке заказала ошалевшему стекольщику около 700 (с запасом) кусочков зеркала 10 × 15 см, потом купила огромное количество губной помады, дотащила все это до выставочного зала и там раскладывала на полу зеркальную тропинку.

Затем Никита, как человек профессиональный, решил переработать и развить идею – так возник иллюстрированный травелог «Аахен – Яхрома». О каждом из мест он написал короткое эссе, сопроводив его графической зарисовкой. И добавил еще 16 точек на земном шаре, «где я никогда не был и вряд ли буду», которые не вошли в настоящую книгу. Никита тогда уже сильно болел, но эта работа его спасала: он каждый день садился за стол рисовать, продолжал трудиться за компьютером, набирая тексты. К лету 2010 года серия рисунков и текстов была завершена. На персональной выставке «Впечатления» в галерее GMG Никита выставил ее в виде «книги-чемодана»: заказал мастеру Илье Шевелёву короб, обтянутый кожей, и сложил в него 600 с лишним рисунков, в том числе буквицы. Тексты были записаны на маленькую серебряную флешку, подвешенную к ручке «чемодана».

В начале лета 2011 года единственный экземпляр «книги-чемодана» был продан на ярмарке неизвестно кому. Где она сейчас – неизвестно, ее следы теряются где-то в Европе. Но летом 2010 года, когда из-за смога было невозможно находиться на улице, я сидела в торфяном чаду, в раскаленном от жары помещении «Винзавода», – сканировала эти графические листы с иллюстрациями, редактировала тексты. Так удалось сохранить весь материал.

Текст никогда не издавался, и, зная Никиту как великолепного рассказчика и рисовальщика, я посчитала важным наконец его опубликовать.

`САША ОБУХОВА

А

1. Аахен
1987–1993

В первый раз на платформе HBF Aachen я оказался 14 марта 1987 года – ехал с востока на запад. Уезжал из России и не был уверен, что вернусь. По перрону Белорусского вокзала мел снег, в Восточной Польше он лежал унылыми проплешинами на сырой серой земле, после Познани поля уже зеленели, а за Ганновером на газонах придорожных садиков начали мелькать гиацинты.

Не знаю, на самом ли деле я тогда из-за угла какого-то пакгауза заметил очертания Палатинской капеллы Карла Великого. Наверно, почудилось. Наверно, очень хотелось увидеть то, что много раз разглядывал на сероватых иллюстрациях в советских книгах по истории искусства.

Палатинскую капеллу я так и не видел, хотя мимо аахенского вокзала впоследствии проезжал много раз. Париж – Кёльн – Дюссельдорф – Бохум – Бремен и обратно… Париж – Москва – Париж – Москва – Париж… В те времена железнодорожный билет стоил дешевле, чем авиационный, вот я и путешествовал по рельсам туда-сюда.

В последний раз на платформе HBF Aachen я был поздним ноябрем 1993-го. Мы с Юлей Токайе, котом Чернухой и таксой Долли возвращались в Москву. Долли стоически терпела после ранней прогулки в Венсенне, и, когда я ее часов через пять вывел на аахенскую платформу, она тут же навалила большую кучу. Усатый полицейский в серо-зеленой форме, подпиравший стену неподалеку, двинулся арестовывать и штрафовать нас, но тут паровоз дал свисток, мы с Долли вспрыгнули на порог вагона и поехали на восток.

2. Абрамцево
1966, 1967, 1968, 1969, 1972, 1983, 1994

О да, «Девушка с персиками» и длинно тянущиеся по темной воде речки Вори сочные зеленые водоросли. Поддельного русского стиля церковка, которую я старательно рисовал гуашью на серой бумаге. Перламутровое шелушение врубелевских майолик. Разлапистая «избушка Бабы-яги», куда хотелось забраться, хотя детство уже кончилось. Пыльно-восковой запах музея. Облака, низко плывущие в бледном небе.

Мои родители три года снимали дачу на 55-м километре, в трех километрах от Абрамцева. Я туда ездил на велосипеде по щербатой дороге, кое-где почему-то вымощенной блоками красного ясписного мрамора.

Велосипед «Спутник» подпрыгивал на рытвинах и толстенных, отполированных прохожими и велосипедистами корнях сосен – их оранжево-фиолетовые стволы уходили в небо. А я отмахивал на своем пути ветки акаций, сиявшие солнечно-желтыми цветками.

Через неделю срывал только-только созревшие стручки и, высеяв на ладонь блаженного вкуса и запаха ядра, делал «пищалки». Катил, подпрыгивая на корнях и рытвинах, отпустив руль, и пищал, будто счастливая птичка.

Колесо вихляло. Пару раз я падал и обдирал колени.

Впрочем, о подобном куда лучше написал Набоков.

3. Адлер
1963, 1983

Когда-то давным-давно я был с отчимом и мамой во Фрунзенской: это рядом с Сочи; прибыли мы туда на Ту-104 в адлерский аэропорт. Потом мы даже оттуда отправлялись куда-то на четырехместном самолете чехословацкого производства. Помню, летели вдоль берега, а сбоку стоял Кавказ. Со снегом.

Потом я попал в Адлер, наверно, в 1983 году, после московской Олимпиады. И было так.

Мы большой компанией собрались в Гюльрипш отдыхать. Самолет вылетал из Внукова рано утром, а до того мы отмечали день рождения Васи Макаревича и во Внуково приехали вовсе пьяные. Мы – Маша Порудоминская, Коля Козлов, подруга Маши, имя позабыл, и я. В самолете пили коньяк, а Коля играл на блокфлейте «Зеленые рукава».

Вообще-то мы летели в Сухуми, но приземлились отчего-то в Адлере. Было жарко и душно, очень хотелось спать. Пройдя контроль, мы ушли под тень кустов рядом со взлетно-посадочной полосой и легли на колючей южной траве – не было сил сразу ехать в Абхазию.

Я помню, что, когда засыпал, вокруг очень сильно пахло керосином. А проснулся оттого, что меня шершавым языком лизнула корова, пасшаяся на обочине адлерского тармака.

4. Ай-Георгий
1958–1996

Эта гора находится в Крыму, восточнее Судака. Она очень красива, над ней вечно тянутся облака. Между двух ее вершин, в распадке, кое-где еще видны остатки керамического водопровода, устроенного не то греками, не то генуэзцами, не то татарами от горного источника.

Он давно пересох. Вместо него была глубокая яма, до краев засыпанная сухими листьями мелкого, скукоженного ветром дуба. Мы в нее прыгали с высокого каменистого края, будто на батут, затем чихали от пыли.

И спускались к морю вниз.

5. Айн-Туффиха-Бей
2003

В крошечной бухте – ларек, похожий на русский сарайчик, где я купил бутылку сицилийской минеральной воды. Было жарко. Я попил воды, снял сандалии, потоптался вдоль прилива. Средиземное море было густого синего цвета, небо бледное, куда-то плыл – в Ливию? – огромный танкер.

6. Айос-Павлос
2002

Кафе, где мы пили фраппе (удивительное греческое изобретение – остывший растворимый кофе, взбитый со льдом), было украшено византийскими флажками с двуглавыми птичками. Было очень жарко, но чуть продувал ветерок.

Ниже нас были цитадель Фессалоник, кое-где еще облепленная хижинами, построенными, наверно, беженцами из Смирны, и чистенький монастырь, он же Православный университет. Оттуда время от времени доносились дурные вопли павлинов. Мне так никто толком и не объяснил, зачем монахи разводят этих птиц. Основная версия такая.

Павлин – символ дьявола, вот монахи и лелеют его, чтобы не забыть, как ужасна земная жизнь. Не очень убедительно, хотя езиды, которых нередко называют чертопоклонниками, действительно почитают положительного бога в виде павлина. Но это все равно туманно, как душный воздух в Салониках в августе. И где персидские манихеи, а где греческие исихасты?

Где-то далеко, на краю выгнутого морского горизонта, маячила в солнечной мгле гора Олимп.

7. Ай-Петри
1970

На юг от горы – небольшое Черное море, а дальше – Турция, прочий Левант и Африка вплоть до Антарктиды. На север – крымские степи, Дикое поле, Украина и Россия вплоть до Северного полюса. Под горой расположен придурковатый и хамоватый город Ялта. Он особенно хорош зимой, когда, если повезет, чахлые пальмы, растущие вдоль набережной, растрепанными шапками покрывает мокрый снег. Во всяком случае, я так думаю.

8. Айра
2003

Неподалеку виднелась скала Святого Павла, на которую якобы напоролся корабль, везший апостола в Рим. Рядом с пристанью стоял роскошный ярко-красный, весь в никеле, автобус Leylands, сделанный не позже 1968 года, – таких на Мальте, к счастью, еще много. На выцветшем уже весной газоне местные старички играли в странную игру вроде петанка, но не с шарами, а с металлическими цилиндрами. Наверно, в такой маленькой стране шары катать бессмысленно.

9. Акулова Гора
1965

Про этот поселок, находящийся возле станции Мамонтовка Северной железной дороги, всем известно, что когда-то там провел лето Владимир Маяковский, к которому я отношусь с большим сомнением. А я на Акуловой Горе не был с 1965 года, когда мои мама и отчим сняли на лето там дачу на окраине. Моему сводному брату как раз исполнился год с небольшим.

Странным местом была Акулова Гора: несколько трехэтажных желто-белых послевоенных домов с пилястрами, покрытыми как бы коринфскими капителями, из разряда тех, что строили пленные немцы, а вокруг обычная подмосковная не то деревня, не то дачный поселок. Сирень, лопухи, грядки с клубникой, покосившиеся заборы и чудесные кружевные березы.

В соседнем доме жил пожилой пьяница. Когда он, шатаясь, возвращался домой, из-за забора на него с громким хлопаньем крыльев вылетал роскошный петух, желтыми когтистыми лапами хватался за загривок хозяина и начинал его долбить клювом по плеши. Помню, как на медно-загорелой коже выступали рубиновые капли. Тот ругался матом, избавлялся от петуха, а когда заходил в дом, оттуда неслась брань его жены. Она держала козу, и родители покупали парное молоко, налитое в литровые мутноватые банки.

Валентин Иванович, мой отчим, часто оставался на Акуловой Горе по нескольку дней, а мама каждый день ездила в Москву на работу. В одно утро она, спеша к автобусу на станцию Мамонтовка, засмотрелась на трясогузку, бегавшую и стрекотавшую у нее под ногами. Автобус ее не дождался, уехал и минут через десять упал в пруд возле станции – погибло около пятидесяти человек. В последующие дни было страшно: почти в каждом доме (кроме наших соседей с петухом и козой) кто-то умер.

Спасибо трясогузке.

10. Александров
1968, 1984

Родители много лет снимали дачи по Северной дороге – прежде всего потому, что мама работала в издательстве «Прогресс», переродившемся из Издательства иностранной литературы, а находилось оно возле платформы Маленковская, рядом с ВДНХ, в зданиях бывшей богадельни. То есть маме удобнее было добираться до работы по этой железной дороге. Да и отчиму было не так сложно: его издательство «Искусство» тогда еще сидело в Костянском переулке, рядом со Сретенкой.

В результате сыроватая и почти таежная природа северного Подмосковья мне с детства знакома лучше, чем подмосковный юг (я потом узнал, что две климатические зоны делятся ровно посреди Москвы: Кремль – это север, а Замоскворечье – юг).

Когда мы снимали дачу рядом с платформой 55-й километр, я все время ездил на электричке то южнее (в Ашукинскую, в Пушкин, в Челюскинскую), то на север – в Софрино, Загорск. А однажды забрался далеко, за 101-й километр, в Александров. Значение термина «101-й километр» я уже приблизительно понимал. И про Ивана Грозного, после изобретения опричнины удалившегося в Александровскую слободу, читал.

Но запустение и уныние, увиденное в Александрове, меня поразило. Там был какой-то собор (кажется, XVI столетия); если не ошибаюсь, видны были оплывшие валы и старинные кирпичные стены крепости, неряшливо побеленные поверх кирпича. Сушилось белье на веревках, протянутых между покосившимися уездными домишками и гнилыми советскими бараками.

Помню, съел бутерброд, припасенный из дома, и поехал обратно на 55-й километр. А еще помню: небо было ярко-ярко синее.

Потом в Александров меня случайно занесло ночью в июне 1983-го. Вместе со Свеном Гундлахом мы выбирались из Ростова Великого, куда попали совершенно случайно. До Александрова мы доехали на странном поезде, состоявшем из двух вагонов, но следовавшем из Хабаровска. Дальше Александрова он нас не повез, там мы часа два прозябли в зале ожидания местного вокзала, провонявшем безнадежностью, а потом в пять утра появилась электричка, ехавшая почему-то не до Ярославского вокзала, а до платформы Москва-3.

11. Алкмар
1997

В Амстердаме праздновали День королевы. Моросил, как обычно бывает в Нидерландах, перелетный дождик. Мы с покойным Ко Винтерсом серьезно напились и накурились, так что утром, когда я осознал, что надо забираться в автобус и ехать куда-то, в место, называющееся Алкмар, меня начало подташнивать.

В тот раз я оказался в Голландии в качестве журналиста из газеты «Иностранец» в компании фотокорреспондента Саши Перепонова (перед тем как улечься спать накануне поездки в Алкмар, мы с ним еще пили можжевеловку-йеневер из пластмассовых коробочек для фотокассет) и дюжины туроператоров, которые в основном были несимпатичными тетками с пергидрольными – теперь это называется платиновыми? – волосами.

Утром небо было низкое и серое – ни признака эфемерной вермееровской голубизны. Лил дождь, вокруг унылые польдеры, огромный танкер проплыл над головой по каналу. Но потом началось чудо: в обе стороны от шоссе к идеально ровному горизонту узкими полосками потянулись делянки цветущих тюльпанов – ослепительно-желтые, красные, черные, белые, оранжевые, лиловые, лимонные. Они не сходились в предполагаемую евклидову точку схода, но и, вопреки Лобачевскому, не перекрещивались. Они тянулись в счастливую бесконечность.

Куда там Мондриану!

В Алкмаре – сырной столице Нидерландов, как быстро выяснилось, – были толпы туристов. Красномордые мужики квадратного телосложения им на потеху таскали на каких-то особенных носилках огромные круги сыра гуда. Что же, этот сыр я люблю – и молодой, и выдержанный.

В местном турбюро я выдернул из плексигласовой стойки буклетик и узнал из него важное. Во-первых, Алкмар – одно из первых поселений батавов в болотах, которые потом стали Голландией. Во-вторых, в XVI столетии злодей герцог Альба осадил Алкмар, но не смог его взять. С тех пор пошла поговорка: «Победа начинается в Алкмаре».

Я в это верю. Чтобы сделать хороший сыр, надо прежде долго культивировать болото, а потом не сдаваться всяким гадам.

12. Алупка
1958. И позже

В моей семье есть предание, что мой дед Степан Иванович Демакин – бастард не то внука, не то правнука того графа Воронцова (которого обессмертил Пушкин в эпиграмме про «полный будет наконец»), построившего Орлиное Гнездо, Алупкинский дворец и разбившего вокруг него роскошный парк. Так что для меня идиотская архитектура воронцовских сооружений, угнетенные крымским климатом пальмы и великолепные платаны, кипарисы да магнолии – дело родственное. Мне там мазохистски нравится.

13. Алушта
1958–2008

На редкость неприятный город. Его единственное положительное качество – то, что это первое место по пути из Симферополя на южный берег Крыма, где начинает пахнуть морем. Что там было при греках, генуэзцах и татарах – не знаю. Думаю, то же самое. Ленивые и глупые оставались в Алуште, прочие тащились дальше.

14. Алчак
1975–1996

По-тюркски Алчак значит «низкий, подлый». Но я люблю эту округлую, низенькую горку, с востока замыкающую Судакскую бухту. Там камни, загоревшие на протяжении веков, магический запах полыни и чабреца, а в конце апреля, если повезет, можно увидеть не только алые грозди горицвета, низенькие южные дикие ирисы, но и горные пионы. И ничего подлого мне Алчак не сделал. Он мне позволял стоять на его покатой спине и смотреть вперед – в море, назад – на гору Ай-Георгий, на восток – в сторону мыса Меганом и на запад – на крепостную гору и твердый, умный лоб горы Сокол.

15. Амстердам
1991, 1997

Я плохо знаю этот город, хоть и бывал там несколько раз. Ну да, каналы и велосипеды, витрины с проститутками и квартиры на первом этаже с окнами без занавесок, выглядящие как мебельные магазины. Только отчего-то на диване сидит человек и смотрит телевизор.

При этом я себя в Амстердаме всегда чувствую хорошо. И музеи там превосходные. Однажды мы с Мариной Черниковой стояли в Рейксмузеуме перед «Ночным дозором» – картиной, которая, как мы сейчас знаем, вовсе не изображает ночную уличную сцену. Просто за века полотно заросло грязью, а отчистили – оказалось, Рембрандт рисовал день.

Марина сказала умную вещь: «Знаешь, почему Рембрандт – великий живописец? Я знаю, я в Голландии уже много лет живу. Здесь трудно поймать свет. Здесь нет ни лета, ни зимы. Солнце выглянет, и тут же снова небо затянут тучи. Рембрандт пытался успеть дописать картину, но боялся, торопился, старался запомнить свет и цвет и в потемках потом дорисовывал свои чудеса».

А в другой раз я стоял на Принсенграхт, кажется, и смотрел на мутную воду, пахнувшую, как мне помнится, прокисшим гороховым супом. Тут рядом уселась на придорожную тумбу здоровенная морская чайка, заорала дурным голосом. И взглянула на меня кровянисто-янтарным глазом. Он был совсем как отражающие потемки жемчуга на картинах Рембрандта.