Buch lesen: «Оливковое дерево»

Глава 1. Зайтуна

1971 год

Лиза распахнула окно, в лицо ей пахнуло свежестью приближающейся весны, хотя зима не смела еще отступать. Она увидела его удаляющуюся спину, комок подкатил к горлу, дыхание сперло – ее вырвало. Сколько же лишений и страданий уготовила ей судьба? Как долго мужчины будут терзать ее сердце? Обессилев, она сползла на пол, утерла подолом юбки окровавленное лицо и обнаружила красную тоненькую струйку на ноге, что извивалась, точно змейка, и не предвещала ничего хорошего ни ей, ни ребенку в утробе.

Спустя мгновение волна нестерпимой боли захлестнула ее и заставила издать истошный вопль. Эта боль была ей знакома – так рождаются дети: сквозь слезы и кровь. С новой схваткой плодный пузырь разорвался, и теплая жидкость околоплодных вод хлынула на пол. Еще рано, слишком рано, чтобы выжить, – кружилась мысль в ее голове. Однако она не пугала, напротив, от нее становилось легче. Поздняя беременность на склоне лет никого не приведет в восторг, особенно если ты никем не любимая и всеми гонимая чужачка.

Еще несколько потуг, и сквозь страшный рев отчаянья появилась на свет новая жизнь, но, не успев зародиться, тут же угасла, словно ее и не было никогда. Возле ног в кровавом месиве лежало безжизненное синее тельце девочки. Из последних сил Лиза соскребла остатки того, что должно было стать человеком, и сложила на печную крышку. Ноги ее не держали, силы покинули, и, словно подкошенная, она упала в объятья забвения.

Женщина увидела себя маленькую – третьеклассницу, бегущую со всех ног с уроков. Она мчалась домой, чтобы принести туда хорошую весть. Учительница – красивая и статная дама в кружевной кофточке, пахнущая цветами, – сегодня похвалила Лизу. Эта прекрасная женщина, столь непохожая на деревенских баб, заметила ее и выделила из многих. А ведь это значило, что мать где-то ошиблась, не такая уж она глупая, и у нее есть шанс изменить свое будущее.

Правда, дома ее тоже ожидала новость – матушка родила. Она лежала на пуховой перине, облокотившись на подушки, а рядом, в люльке, прибитой огромным гвоздем к потолку, мирно спал младенец. В доме было много народу: родня и соседи приехали поздравить семью с прибавлением. Лиза от смущения и страха забилась в угол за печью и не показывалась, покуда гости не разошлись.

Позднее ее хватились – еще бы: в избе и хлеву полным-полно работы, а она отлынивать. Никому не было дела до успехов девочки. На следующий день она в школу не пошла, осталась помогать по хозяйству. Затем снова роды, а потом еще и еще. Школу она так никогда и не окончит, но знания, полученные за три класса обучения, сохранит и пронесет через всю жизнь.

Лизу трудно было назвать красавицей, у нее было не по-женски мощно сложенное тело, левый глаз косил, а щеку обрамляла седая прядь. Суровая деревенская жизнь наложила отпечаток на характер, сделав ее упрямой и гордой. Все это не сулило ей счастливого замужества. Поэтому, когда Петр позвал ее в жены, она не стала долго раздумывать и согласилась.

И вот она уже невеста. Не было пышной свадьбы и широкого деревенского застолья, лишь скромный обед в кругу семьи, а затем – скорее на работу по распределению, строить счастливое будущее.

Все вдруг переменилось. Из захудалой деревушки в две улочки Лиза попала в большой шумный город с заводами и фабриками. Люди на улицах спешили по своим делам, вместо повозок сновали машины – так ново и здорово! Но все было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Муж вдруг попал в больницу. С ним давно уже что-то не ладилось. С тех пор как приехали, стал словно чужой. Подолгу молчал, сторонился ее, будто стеснялся. А на растущий живот и вовсе смотреть не мог.

Спустя неделю она пошла проведать его – сердце было не на месте: один раз позвонил ей Петр, чтобы сообщить о госпитализации, и с тех пор ни весточки. С трудом добралась она до центральной больницы, с еще большим трудом сновала по этажам, но нигде его не было. Ни записей, ни отметок. Словно в воду канул.

На заводе сообщили, что рассчитали аккурат неделю назад. Время шло, неизвестность порождала отчаяние. Утром третьего дня она нашла конверт за дверью. Пустой, никем не подписанный. Внутри месячное жалованье и лист бумаги. «Я женат, есть ребенок. Вернулся к жене. Не ищи меня», – три коротких предложения разорвали на куски ее сердце.

Она вряд ли вспомнит, как собиралась, и долгую дорогу домой, но ей никогда не забыть, как ее встретили. Как не забыть и ту боль, те страдания, что принесло ей рождение сына.

Мальчик быстро рос, но в чертах его она видела отражение подлого предателя, обрекшего на позор. Дома ее приняли подобающим для того времени образом. Братья не скрывали своего отвращения и при каждом удобном случае его демонстрировали. Лишь отец отнесся к ней благосклонно и с жалостью.

Лиза всем сердцем хотела угодить родне и не сторонилась никакой грязной работы, хоть это и принималось как должное. Больше всего на свете она любила хуплу¹. Но, достав из печи огромный пирог, пышущий жаром, она тут же скрывалась из виду, чтобы спрятаться от обидных слов.

– Семья растет! – заключал старший брат. – Лиза в подоле принесла, затем Зинкин черед придет – так на всех хуплу не напасемся!

– Всем хватит, Санька. Лиза, доченька, выходи, поешь с нами, – звал заботливо отец.

Лиза не осмеливалась. Так, раз за разом, съедалось не одно хуплу. Каждый раз она успокаивала себя, что вот-вот выйдет и сядет с ними за стол. Вот еще раз позовет отец, и она выйдет. Но больше никто не звал.

Генка рос непослушным мальчиком. Его детство было непростым. «Безотцовщина», «приблудок», «выродок» – значение этих слов он усвоил с малолетства. Впервые с ними его познакомили родные дяди. Если со взрослыми мальчишка ничего не мог поделать, то со сверстниками приловчился «разговаривать» кулаками.

Мать не одобряла драк, но что ей оставалось, запретить самому за себя заступаться? Отсутствие верного друга и крепкого отцовского плеча привели от драк к мелкому хулиганству. Когда Лиза узнала, что сын связался с шайкой разбойников, ее захлестнуло отчаяние. В бешенстве она поколотила его кочергой. Била так, что чуть дух из него не вышибла, и все повторяла в голове: «Не будь как он! Не будь как отец!»

На шум сбежались соседи. Лиза выронила кочергу и бросилась к речке. «Утоплюсь, сил моих больше нет!» – не давала покоя отчаянная мысль. Возле берега она запнулась и свалилась в густую траву. Вдоволь нарыдавшись, под крики чаек и шорох камышей она успокоилась. Мысли прояснились.

«Нет, здесь больше оставаться нельзя – бежать! Братья не дадут житья ни мне, ни сыну. Они на меня злятся, я им мешаю. Уйду, а там, глядишь, успокоятся», – наивно размышляла Лиза.

Он приехал на рассвете. Спешно погрузились на тарантас, благо добра она много не нажила, да и кто бы ей дал его увезти? За все время, что она прожила с семьей, ей не удалось скопить и рубля, а работала она много. В селе выбор небольшой: пасти коров да трудиться на ферме. Но братья сразу отрезали: «Нас позорить ты не будешь, довольно и приблудыша твоего». Поэтому пришлось уезжать на заработки: валить лес, отстраивать новые поселки – тяжелый неженский труд. Однако ни деньги, ни длительное отсутствие сестры не смягчали нрава братьев.

Когда в дом пришла старая татарка из соседней деревни и предложила Лизе пойти за ее сына, она отказалась, но призадумалась. И тогда, рыдая возле реки, вновь вспомнила хитрую шапочницу. Что, если счастье найдет ее в середине пути, что, если среди чужих людей она станет своей? Как там она сказала: «Ты баба упорная: со дна океана иголку достанешь. Моему бы сыну такую жену!» Впервые кто-то восхищался ее характером. «Кто знает, может, свекровь мать родную заменит? Зато буду в доме хозяйкой, свой хлеб буду есть», – мечтала Лиза.

Как только она оказалась возле него, хлестнули вожжи, и конь ринулся прочь, унося ее в неизвестное будущее, оставляя позади столбы пыли. Она не знала, чего ожидать; больно сжимая кулаки, она доверилась судьбе. Позади бежал сын. Лиза не сказала ему, проводила с утра на рыбалку и спешно собралась. Но клева не было, и, словно почуяв неладное, мальчик бросился домой, а на повороте повстречался с повозкой. В телеге – мать с тюками, и мужичок незнакомый погоняет коня.

– Анне! Анне, ан кай!² – кричал мальчишка, захлебываясь слезами.

Она не обернулась. Не остановила коня, не бросилась к нему, не заключила в объятья…

– Сердце! Ах, сердце! Замри, не бейся! – молила Лиза. – Пусть лишь мое сердце рвется. Пусть ты не простишь меня, забудешь и никогда не узнаешь, что сердце мое сегодня погибло, сынок…

Вся деревня смотрела как бежал парнишка, выбивался из сил, падал, вставал и снова бежал. Мчался следом, пока тарантас не скрылся из виду, утонув в золотом море ржи.

Лиза открыла глаза, когда повозка остановилась возле покосившейся избы. Сама перетаскала свой скудный скарб. Не такой она себе представляла новую жизнь. В доме был земляной пол, из мебели – стол да лавка. Сквозь немытые окна едва пробивался свет. Жилую часть от кухни отделяла засаленная занавеска. На печи, утопая в грязной пуховой перине, восседала свекровь.

– Добралась? Проходи, теперь ты хозяйка. Мужа слушай, да меня не обижай, – проскрипела старуха.

Это были первые и последние добрые слова, адресованные Лизе. В будущем ее станут называть «тэре»³. И за возможность быть хозяйкой тоже придется побороться. Хотя она хорошо знала язык, никто не собирался принимать ее за свою. Новый муж не сбежал, но заставлял спасаться бегством от него. Старуха, так рьяно желавшая их поженить, теперь сама нередко становилась причиной семейных скандалов.

Спокойнее стало, когда его посадили на полгода за мелкое хулиганство. Колхоз отстроил им новую избу, и на период отсутствия хозяина меж женщинами воцарилось временное перемирие. А из отчего дома тем временем шли недобрые вести. Братья избили Генку, сломали ему руку. Оправившись, он покинул дом – уехал искать счастья на север.

***

– Анне! – пронзительный крик привел в себя Лизу. Она встала и осмотрелась. Словно утренний туман, развеялись воспоминания, голоса и лица растворились, осталась лишь тупая боль. По голове словно молотом ударили. И хорошо, пусть болит, уж лучше голова, чем сердце. И чего прошлое так незвано и некстати пожаловало к ней?

Какой беспорядок, сколько же она так пролежала? Нужно все здесь прибрать, пока он не вернулся. И старуха – та еще ведьма! Уж она-то добавит масла в огонь. Ребенок! – оборвались вдруг рассуждения. – Где он, несчастная душа? Девочка. Маленькая, слишком маленькая, чтобы выжить. Надо бы завернуть ее. Поспешно сдергивая с себя платок, Лиза вдруг замерла. Что это? Неужели… Вот опять! Шевелится! Живая!

Боже, чудо – быть не может! Срочно: воду, греть, в тепло! Наспех обрезав пуповину и замотав ребенка в платки и шали, Лиза побежала за помощью, забыв напрочь про боль, беспорядок и страх. Такая новость не заставила себя долго ждать – вмиг облетела деревню.

Он пришел, когда стемнело, старуха уже храпела на печи. Не говоря ни слова, не раздеваясь, он прошел вглубь избы. Нашел кряхтящий сверток, развернул небрежно и замер. Лизе было страшно: как-то нехорошо он смотрит – взгляд суровый, оценивающий, словно кутенка разглядывает, а не ребенка. Шла минута, другая, время медленно тянулось тонкой длинной нитью, словно из рук неумелой пряхи.

Наконец суровое лицо его дрогнуло, уголки узкого прямого рта потянулись вверх и ей даже показалось на миг, что впервые он улыбается.

– Зайтуна!⁴ – громко нарек он свою дочь.

Глава 2. Голод

Шакир сидел возле окна, и яркий лунный свет озарял комнату, освещая его фигуру. Он сгорбился над кулечком и тихо напевал.

– Ай былбылым, вай былбылым⁵, – мурлыкал себе под нос Шакир и кормил ребенка из пипетки козьим молоком. – Агыйделнең камышы…

На печи спала старуха, ее громкий храп, похожий на скрип открывающихся стальных ворот, эхом отдавался в избе. Лиза сидела за печью и чуть дыша наблюдала за происходящим. Впервые она видела его таким. Одной рукой он заботливо придерживал кулек, а второй аккуратно по капле выдавливал молоко в рот младенцу. Вчера еще жестокий тиран, после рождения ребенка переменился и сделался заботливым отцом. Она боялась шевельнуться и спугнуть момент, точно это наваждение и любое неосторожное движение способно его развеять. Резкий глухой шум, похожий на бульканье в огромном котле, испугал Лизу, и она вздрогнула – это старуха задержала дыхание во сне, а затем попыталась вздохнуть и закашлялась.

– А, это ты, – прервал он свое пение, – поди сюда.

Лиза нехотя встала и подошла. «Проклятая старуха», – подумала она про себя.

– Смотри, как ест, – гордо вытянул он перед собой руку, в ней, маленький, словно котенок, лежал ребенок, причмокивая губами. – Зайтуна – моя доченька.

– Откуда ты знаешь, как заботиться о ребенке? – спросила Лиза, недоверчиво косясь на сверток.

– Тоже мне большая хитрость, – недовольно хмыкнул Шакир. – Думаешь, одним бабам дана такая наука? Была бы еда, а накормить несложно.

– Ты и других своих детей вскармливал? – поинтересовалась Лиза, знавшая о детях от первого брака.

– Нет! – он сердито одернул ее. – Хадижа сама. Это ее дети.

– Где ж так ловко с ребенком обходиться научился? – она попыталась лестью сменить гнев на милость.

– Сестренку мою, Зайтуну, кормил в младенчестве, – тут он горько вздохнул, и Лизе даже показалось, что хрустальная горошинка слезы прокатилась по сухой шершавой щеке.

– Разве не один ты у родителей?

– Я не всегда был один, – ответил он нехотя и надолго замолчал, тупо уставившись в никуда.

Лизе была знакома эта его манера: он мог часами сидеть в углу со стеклянными глазами и смотреть в пустоту. В такие минуты она старалась исчезнуть, замереть либо вовсе уйти по делам из дома. Но куда пойдешь, покуда ночь? Так они просидели пять долгих минут.

– Нечего было есть, – заговорил он так внезапно, что Лиза снова вздрогнула от неожиданности, – голодный год был, верно, помнишь? Люди тогда ошалелые бродили по полям, искали старые кости дохлых лошадей. Потом долго кипятили их и пили отвар. Сушили и перемалывали лебеду да что найдется, а потом жарили из этой муки горькие лепешки. Нам они тогда слаще меду казались. Неурожай, да еще проклятая продразверстка! – он передал спящую девочку Лизе, встал и резко заходил по комнате из угла в угол.

– Мы, сама знаешь, не из бедных были. Еще бы, у муллы, да чтобы не было хлеба? Всё грабители забрали! Увели корову, овец, гусей, даже курицы не оставили! Как тут выжить семье с детьми малыми? – он гневно сплюнул и отошел к окну.

Лиза понимала его негодование. Как не понимать? Та беда по всем прошлась. Ее мать – богатую крестьянку – раскулачили, а затем выдали за нищего полуслепого парня, чтобы не сидела в девках бесприданницей. А ведь был уже у матери жених. Тоже из хорошей семьи. Но ее раскулачили, а паренька увезли куда-то, так и сгинул. Отец был груб с матерью, он знал, что гордая красавица никогда его не полюбит и не забудет прежнего жениха. Не упускал он возможности попрекнуть ее куском хлеба, но гордячка не пала духом. Ни многочисленные роды, ни тяжелая работа, ни грубое обращение не могли ее сломить, и красота, так раздражавшая его, отчего-то не меркла. Тогда, в голодные годы, он выставил ее престарелого немощного отца за дверь.

– Ты ведь не единственная дочь у него, – с этими словами он погрузил на сани тщедушного старичка.

Лиза видела в окно, как мать, утирая слезы, побрела по снегу в соседнюю деревню, а за ней в санях, тихонько сгорбившись, молча сидел дедушка. Она довезла своего отца до конного двора и оставила его в общей комнате, где отдыхали скотники.

Это было тяжелое, жестокое время. Лиза все хорошо понимала, ей было жаль мать, но она не могла строго судить отца.

Тем временем Шакир выкурил папиросу и вернулся к разговору, вытащив Лизу из омута тяжелых воспоминаний.

– Многие тогда богу душу отдали. Кто от тифа, кто от холеры. Тех, что не распухали от голода, забирали болезни. В лесу не осталось живности, а в реках рыбы. Тогда вдруг весть пронеслась, будто бы на Волге рыбаки поймали царь-рыбу⁶. Да такую, что всю деревню можно накормить, а в брюхе у нее налимы, раки, стерлядь. И люди, обезумевши, побросали дома и пошли на большую реку. Вот что голод проклятый делает! У матери тогда был я, да трехлетка дочь – Зайтуна – красивая да зеленоглазая, как кукла барская. Любил ее очень. Летом нам все полегче было. Бегали по полям, собирали ягоды, грибы, ловили жучков-паучков – все, что хоть малость в еду сгодится. В деревне не то что кур, котов на улице было не встретить. А есть так хочется! Бывало, наешься ботвы всякой, напьешься воды – живот шаром вздуется, а голод все не унимается. Так тяжко! Да не за себя, а за сестренку больше. Маленькая, а все понимает. Не плачет, лежит тихонько в уголке и палец сосет, – тут его голос оборвался, он опустил лицо на ладони, и плечи его затряслись.

Лиза робко подошла, участливо погладила его по спине, но он, резко дернув плечом, тут же скинул ее руку. Пришлось ей отойти прочь и покорно сесть возле печи.

– Нет ничего страшнее глаз голодного человека, – голос его вновь нарушил тишину, – это взгляд дикого обезумевшего зверя, готового разорвать тебя, стоит только повернуться спиной. Страшные вести доносились отовсюду, в газетах писали, как люди, ошалев от голода, начали поедать мертвых. Стало страшно выходить из дому.

Видно, жуткие истории эти сыграли нам на руку, и власть очнулась, начала помогать. Слух прошел по селу, что прибывает на станцию поезд из Симбирска с продуктами – будут кормить голодных детей. Решили следующим же утром отправиться за пайком. Мы вышли на рассвете. Тяжело было идти, путь неблизкий, сил нет, да еще сестренка. Несли ее с отцом по очереди. То там, то тут встречались путники, которые так же, как и мы, медленно плелись вдоль дороги, понурив головы. Дошли лишь к обеду.

Когда вдали показался паровоз, ноги вдруг пошли быстрее. Я разбудил сестренку, радовался, смеялся и кричал. Отец остановил меня, взял из рук Зайтуну, пошел с ней к поезду, а мне наказал ждать в кустах у дороги.

– Никогда не забуду я, как отпустил ее руку, – всхлипнул Шакир. – Она качнулась, утирая сонные глазки, встала и пошла, качаясь на ветру, как былинка. Даже голод не смог ее изуродовать, она все еще была похожа на куклу: зеленые глаза, волнистые волосы цвета воронова крыла и простое серое платьишко. Уходя, она еще не раз обернулась и все махала мне своей маленькой ручкой.

Ожидание было нестерпимой мукой для Шакира. Казалось, что прошла целая вечность, а отца все не было. Много народу прошло мимо него, люди шли и шли к поезду, а затем обратно, за спинами они несли холщовые мешочки, от которых пахло хлебом. Живот его надрывно урчал, он сгрыз все травинки, обкусал горькие листья кустарника и наконец заметил отца.

Тот шел с большим мешком за спиной, куда большим, чем у других, но девочки с ним не было.

– А где сестренка? – спросил Шакир.

– Нет у тебя сестренки, – ответил отец и странно улыбнулся.

Паровозный гудок громко пронесся по округе. Шакир вскочил и побежал навстречу шуму. Он бежал и спотыкался о камни, цеплялся за шпалы. Ноги его не слушались – он был слишком слаб. Снующие вокруг люди тормозили его. Поезд неспешно тронулся, а они все толпились возле вагонов. Сквозь толчею он заметил обрывок серого платья и метнулся туда. Люди шли ему навстречу, и человеческий поток не давал пробиться вперед. Какая-то женщина вела Зайтуну за руку, затем они поднялись в пассажирский вагон и скрылись из виду.

– Зайтуна! – крикнул Шакир, но голос его растворился в реве толпы.

Паровоз громко прошипел, снова издал пронзительный гудок и двинулся прочь. Только когда поезд скрылся из виду, а толпа рассеялась, Шакир смог расслышать свой голос. Он охрип. Мальчик сидел на шпалах и горько плакал.

– Зайтуна-а-а, – раздавался его тихий стон.

Отец ждал его на том же месте. Не говоря ни слова, он сидел на камне и безразлично жевал. Мальчик заглянул ему в глаза, но ничего там не смог разглядеть. В ответ отец молча дал ему кусок хлеба. Шакир не хотел брать, но руки сами потянулись. Он стал старательно и жадно его пережевывать, а по щекам катились горячие слезы. Это был самый горький хлеб в его жизни, он знал, что горше он уже не попробует.

Той же ночью они вернулись домой. Мать ничего не спросила, а отец не стал рассказывать. Принесенного хлеба хватило на неделю, затем были еще поезда, и каждый раз Шакир искал на станции сестренку. Он заглядывал в вагоны, всюду шнырял, но девочки нигде не было. На расспросы отец не отвечал. Голод мало-помалу отступал, и жизнь в деревне возвращалась в привычную колею. О тех ужасных днях старались не вспоминать, и никто никогда не задавал вопросов. Не вспоминали и про Зайтуну, словно ее и не было.

Но Шакир помнил. Иногда ему казалось, что это вымысел, что он в голодном бреду выдумал себе сестренку. Тотчас бежал к матери с расспросами, и по виноватому взгляду ее понимал – нет, не выдумал. Нравилось ему представлять, что та женщина, богатая и добрая благодетельница, забрала ее себе. Растит теперь как свою родную дочь, в сытости и достатке. Но правды никто не знал.

– Выменяли мою Зайтуну на мешок хлеба! – с досадой бросил Шакир.

– Глядишь, жива и здорова твоя Зайтуна, – попыталась утешить мужа Лиза. – Живет себе в Симбирске и горя не знает.

Он ей ничего не ответил и вышел вон. Светало. Синий утренний свет пробивался в окно – скоро выгонять скотину. Положив ребенка в люльку, Лиза принялась за повседневные хлопоты. Старуха мирно посапывала на боку. «Вот уж кто беды не знает!» – недовольно буркнула она, покосившись на свекровь, и пошла хлопотать по делам. Начинался новый день, а все заботы и тревоги забрала с собой ночь.