Buch lesen: "Белая месса"

Посвящается пианистке А. В. Ковалевой
Глава 1.

Тишина в Гималаях перед рассветом – это не отсутствие звука, а нечто вещественное, плотное и холодное. Она лежит в межгорных ущельях, заполняя их до краев синеватым, почти черным мраком. Воздух обжигающе чист и так разрежен, что кажется, будто ты дышишь осколками звезд, мерцающих в бархатной вышине с неестественной, ослепительной яркостью. Мир замер в ледяном, величественном ожидании.

И вот на востоке, за зубчатым хребтом, начинает тлеть первая, робкая полоска света. Она не светла, а скорее, чуть менее темна, чем все вокруг. Постепенно в ней просыпается пепел, затем перламутр, и вот уже по гребням далеких вершин пробегает первый, неуловимый розовый вздох. Он касается снежных шапок, и те отвечают ему смутным свечением, будто гигантские жемчужины, хранящие лунный свет, решили его отпустить.

Но главное чудо еще впереди. Солнце, невидимое, готовое родиться за стеной исполинов, вдруг посылает в небо свой первый шпиль – луч чистого, расплавленного золота. Он бьет в пик самой высокой горы, и она вспыхивает, как алтарь, зажженный для богов.

Этот огонь мгновенно и жадно перекидывается на соседние вершины. Один за другим, титаны, купавшиеся в тенях, начинают пылать. Ослепительно-белый снег становится розовым, а затем алым; скалы, черные и лиловые, проступают из мрака, демонстрируя свои многовековые морщины.

Свет не льется, а струится вниз, как жидкое пламя, медленно заполняя ущелья. Он тонет в них, но не исчезает, а выхватывает из тьмы детали: серебряную нить реки далеко внизу, складки ледников, похожих на застывшие реки, одинокую сосну на скалистом уступе.

И вот, наконец, появляется само светило – ослепительная, невыносимая для глаза дуга, а затем и целый огненный шар. Ночь отступает, сжимаясь в глубокие синие тени у подножий великанов. Гималаи предстают во всей своей грандиозной мощи: яростной, неумолимой и бесконечно прекрасной. Ледники сверкают алмазной крошкой, ветер, до этого спавший, просыпается и начинает свой вечный свистящий полет над безднами.

В этот миг понимаешь всю свою ничтожность и одновременно – невероятную причастность к чуду. Ты стоишь на краю мира, наблюдая рождение дня так, как его, возможно, видят лишь орлы и сами боги. Это не просто восход. Это титаническое движение планеты, смена циклов бытия, залитая золотом и огнем, – зрелище, которое не увидеть, а можно только пережить, затаив дыхание.

Представьте: вы стоите на открытой каменной террасе монастыря, затерянного высоко в горах. Воздух ледяной, прозрачный, как стекло. Внизу, в синеющей бездне ущелья, еще плавают клочья ночного тумана.

И вдруг – из-за угла главного храма, откуда открывается вид на самую высокую вершину, доносится звук. Сначала это едва слышный гул контрабасов, такой низкий, что его скорее чувствуешь кожей, чем слышишь ушами. Он вибрирует в каменной кладке под ногами. Вслед за ним, точно первые сполохи света на небе, вступают скрипки – нежные, высокие, трепетные. Их звук обрывистый, полный таинственных пауз. Смычки касаются струн так же легко, как первые лучи солнца касаются ледников. И вот, когда золотой край светила показывается над зубчатым хребтом, раздается мощный, экстатический аккорд всего оркестра. Медные трубы поют хвалу солнцу, их голоса – это само пламя, зажигающее снежные поля. Валторны откликаются им эхом, летящим с соседних вершин.

Оркестр стоит полукругом на площадке, музыканты в тёплой одежде, их дыхание стелется облачками в ритме музыки. Дирижер, закутанный в плащ, не дирижирует, а словно заклинает эту зарождающуюся зарю, его движения плавные и гипнотические.

Звучит «Предварительное действо» Александра Скрябина¹. Музыка – мистическая, зыбкая, наполненная дрожащими трелями флейт и звоном челесты – не просто звучит на фоне гор. Она ведет с ними диалог. Каждый всплеск ударных – это отблеск солнца на ледяной глыбе. Каждая мощная нота – это тень, отступающая из ущелья. И в этот миг кажется, что не оркестр играет музыку, а сами Гималаи, просыпаясь, рождают эту звуковую симфонию, а люди – лишь её проводники.

Мужской голос

Кто ты, звучанием белым воспетая?

Кто ты, молчанием неба одетая?

Женский голос

Я последнее свершение,

Я блаженство растворения,

Я вседозволенности алмаз,

Я всезвучное молчание,

Смерти белое звучание,

Я свобода, я экстаз.

Хор

Все мы – единый

Ток, устремленный,

К мигу от вечности.

В путь человечности.

Гималаи – это не горы, а застывшая ярость планеты. Каменные гребни, острые, как лезвие катаны, впиваются в свинцовое небо. Воздух звенит ледяной пустотой, а солнце, ослепительно-жестокое, зажигает на снежных шапках огненные блики, на которые больно смотреть.

Здесь время течет иначе. Ледники, эти исполинские языки древнего холода, ползут вниз с неторопливостью геологической эпохи. В их синих прожилках – пыль тысячелетий. Ветер гудит в ущельях, перебирая струны скал, играя монотонную песню о вечности.

И над всем этим – абсолютное, всепоглощающее молчание. Оно давит на барабанные перепонки, заставляя слышать стук собственного сердца. Это мир до человека, мир титанов, где человек кажется маленьким, как камень под ногами.

Музыка, как и горный воздух, становится только плотнее, острее. Оркестр набирает мощь, струнные взвиваются в пронзительный, почти мистический экстаз.

Хор

Родимся в вихрь!

Проснемся в небо!

Смешаем чувства в волне единой!

И в блеске роскошном

Расцвета последнего

Являясь друг другу

В красе обнаженной

Сверкающих душ

Исчезнем…

Растаем…

Глава 2

Идиллическое, яркое летнее утро. Солнечные лучи пробиваются сквозь листву, играя на светлых волосах девочки. Воздух звенит от стрекоз и пения птиц. Маленькая девочка нежно прижимает к себе белую пушистую кошку, щекой касаясь мягкой шерсти. Она что-то шепчет ей на ухо. Кошка мурлычет, но потом её внимание привлекает пролетающая бабочка. Она вырывается и грациозно исчезает в кустах жасмина. Девочка на секунду огорчается, но ее взгляд сразу становится мечтательным.

Валерий Павлович, музыкант, друг семьи Светловых, с улыбкой наблюдает за ней.

– Луизочка, какую музыку ты любишь больше всего?

– Склябина!

Валерий Павлович удивлен, он подходит к ней поближе.

– А почему именно Скрябина? Он же такой сложный, загадочный.

Луиза смотрит на свои пальчики, будто представляя клавиши.

– Он цветной. И пахнет сказкой.

Глава 3

Рассвет над океаном размывал небо до цвета перламутра. Тёплый бриз гнал по влажному песку барашки пены и шевелил полупрозрачную занавесь её платья. На пустынном берегу, у самой кромки прилива, стоял белый рояль, будто выброшенный сюда последней волной.

Играла молодая девушка. Её светлые кудри были живым ореолом, в котором запутывался ветер. Пальцы касались клавиш, извлекая не мелодию, а саму душу океана – тревожные, порывистые аккорды «Трагической поэмы». Этот нервный, страстный ритм Скрябина вписывался в шум прибоя странно и идеально, словно вечный спор стихии с самой собой.

Она не играла для кого-то. Она была частью этого утра – одинокая, светлая фигура, чья печаль растворялась в солёном воздухе, уносилась вдаль вместе с криками чаек.

Ей было лет двадцать, и вся она казалась созданной из этого утреннего света и морского воздуха. Её волосы, цвета спелой пшеницы, были длинными и вьющимися – не аккуратными локонами, а живой, непослушной массой. Каждый завиток словно жил своей жизнью: одни выбивались растрёпанными прядями на щёки, другие спускались на спину тяжёлыми, шелковистыми волнами, и ветер безнаказанно играл в этой золотистой роще, то отбрасывая их назад, то запутывая вокруг лица.

Само лицо было юным, с ясными, но не резкими чертами. Кожа – бледная, почти фарфоровая, будто она редко видела солнце. Прямые брови чуть темнее волос и большие, светлые глаза, сосредоточенные на невидимой точке перед собой, придавали её взгляду мечтательную отстранённость. В уголках её губ, тонко очерченных, таилась недетская серьёзность.

Она была хрупкой в своём простом белом платье, которое облегало тонкий стан и трепетало на ветру, как крыло чайки. Казалось, ещё один порыв – и её унесёт вместе со звуками рояля в бескрайнюю бирюзовую даль.

Резкий, сухой звук хлопков, словно удар хлыста, ворвался в шум прибоя. Бирюзовое небо над океаном дрогнуло и поползло вниз, как дешёвые декорации. Вместо солёного бриза в ноздри ударил запах натертого паркета, пыли и старого дерева. Влажный песок под ногами стал твёрдым и скрипучим.

Она замерла, пальцы застыли над клавишами, всё ещё ощущая на кончиках влажную прохладу морского воздуха. Перед ней был не бескрайний горизонт, а стена с акустическими панелями, а вместо грохота волн – гулкая, настороженная тишина пустого зала.

Из этой тишины прозвучал голос, сухой и чёткий, принадлежащий не этому миру, а тому, что зовётся реальностью.

Глава 4

Январь 2025 г.

Видение рассеялось мгновенно. Не осталось ни теплого бриза, ни соленого вкуса на губах, ни бирюзовой глади океана. Вместо них – сухой, прохладный воздух зала Консерватории, пахнущий лаком и пылью.

Перед ней был не белый рояль-призрак на песке, а массивный «Стейнвей» цвета воронова крыла. Его полированная поверхность холодно отражала люминесцентные лампы на потолке.

Она сидела на жестком табурете, и поза ее была уже иной – собранной, чуть скованной. Ее светлые, длинные волосы, которые в грезах развевались на ветру, были теперь стянуты в небрежный хвост, открывая чистый овал лица и тонкую шею. На ней были простые джинсы и темная рубашка с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими тонкие, напряженные запястья. Пальцы, только что парившие над клавишами в порыве вдохновения, теперь замерли, прижатые к холодному дереву. А в звенящей тишине зала, нарушаемой лишь отзвуком собственной игры, повис резкий, диссонирующий звук – сухие, отрывистые хлопки ладоней. Они доносились с последнего ряда, где в полумраке сидел Иван Петрович Романовский, преподаватель кафедры фортепиано Санкт-Петербургской консерватории.

– Стоп-стоп-стоп. Это не Скрябин, а какая-то попса.

Он на секунду замолчал.

– Саундтрек… к фильму.

Он пошел по центральному проходу к роялю. Ему было около сорока. Одет он был демократично: черные брюки, белая рубашка с засученными рукавами. Он не смотрел на пианистку, его взгляд был прикован к роялю.

– Ноты – все на месте. Динамика – в рамках приличий. А где музыка, Луиза? Куда она подевалась? Я слышу пальцы, слышу педаль. Но я не слышу тебя.

Луиза посмотрела ему в глаза.

– Я следую всем указаниям. Все штрихи, все темпы…

– Ты следуешь инструкции по сборке шкафа.

Голос Романовского стал тихим и язвительным.

– Скрябин – не инструкция. Он – взрыв. Бунт. Ты понимаешь, что он хотел сказать этим пассажем? Это не просто быстрые ноты. Это – трагедия. Стремительность. Сердцебиение.

Романовский подошел к роялю, сел на соседний стул рядом с ней.

– Сыграй мне сейчас не ноту. Сыграй мне цвет. Ярко-красный. Алый. Как пожар за окном.

Луиза посмотрела на него, растерянная.

– Я…я не знаю, как это сыграть.

– Вот именно! Ты не знаешь. А они – знают. Те, кто поедет в Гроссето. Для них это – язык. Они на нем говорят, ругаются, признаются в любви. А ты… ты заученно здороваешься на чужом языке. И все сразу видят фальшь.

Иван Петрович встал, начал медленно ходить по сцене.

– Знаешь, в чем разница между хорошим пианистом и артистом? Хороший пианист садится за рояль, чтобы сыграть. Артист – чтобы прожить. Прожить три минуты чужой жизни так, как будто это его собственная. Где твои три минуты жизни? Я их не вижу.

– А что, если моя жизнь не такая ярко-красная? Что, если она серая? И я играю так, как чувствую.

Ее голос сорвался, в нем прорвалась обида. Романовский остановился, посмотрел на нее с внезапным интересом.

– Вот. Первая искра. Первая не просто фраза из учебника. Серость? Отлично! Играй серость! Играй тоску питерского января! Играй этот пронизывающий ветер и слякоть! Но сыграй это так, чтобы зритель задрожал от холода! Преврати недостаток в силу! Но не прячься за правильность, как за ширму!

Он снова подошел к ней, его тон изменился, стал почти конфиденциальным.

– Мне плевать на гениев, Луиза. Гении – это скучно. Они просто получают то, что им дано от рождения. Мне интересны бойцы. Те, кто выгрызает свою музыку зубами, когтями, потом и кровью. Покажи мне, что ты – боец.

Он отступил на шаг, и его лицо снова стало строгим.

– У тебя неделя. Не на то, чтобы найти ярко-красный цвет. Найди свой. Но найди его. Стараться мало. Конкурс в Гроссето – это не экзамен для старательных, это поле битвы для лучших. Из Москвы, из Парижа, из Пекина везут гениев. А ты играешь так, будто вчера села за инструмент. У тебя есть неделя, чтобы найти в себе если не гения, то артиста. Иначе я лично позвоню в оргкомитет и сниму тебя с конкурса. Я не хочу позориться и позорить консерваторию.

Луиза ничего не ответила. Посмотрела на клавиши, но взгляд ее изменился – в нем уже не только страх, но и вызов, и капля недоумения. Она медленно, почти нехотя, кивнула. Собрала ноты, взяла сумку и быстро вышла из зала.

Глава 5

Три месяца назад.

Луиза в джинсах и рубашке сидела за роялем, на рояле – открытые ноты, рядом стоял кларнетист Максим Зверев в свитере, перед ним пюпитр с нотами, они репетировали Сонату для кларнета и фортепиано Сен-Санса оп. 167. Это был просторный класс Санкт-Петербургской Консерватории с высокими потолками. Со стен класса с немым укором взирали портреты знаменитых композиторов. В центре стоял чёрный рояль. На нём – стопки нот, карандаши. На подоконнике – две термокружки.

Луиза играла вступление. Это триоли. Размер 4/4, Максим с кларнетом наготове, вслушивался, готовился вступить на последней четверти такта. Но вступил уже на третьей. Луиза не остановилась, но посмотрела на него с удивлённой улыбкой. Максим, понимая ошибку, тут же прекратил играть.

– Ой! Я кажется не на ту долю вступил?

– Да, ты на третьей начал, а надо на четвертой.

– Черт! Давай ещё раз.

Луиза начала снова играть вступление. На этот раз Максим, боясь ошибиться, вступил с заметной задержкой, уже в следующем такте. Луиза улыбнулась.

– Что, опять не вовремя?

– Да, сейчас уже в следующем такте.

– Никак не могу поймать этот момент! То рано, то поздно.

Луиза снова начала играть, перед четвертой долей посмотрела выразительно на Максима. На этот раз все совпало. Они сыграли несколько тактов вместе. Вдруг рояль замолк.

– Уф! Всё, пальцы замёрзли, как сосульки. Давай прервемся, мне надо разыграться как следует.

Максим опустил кларнет.

– Да, конечно. Я как раз свою партию пробегу.

Луиза несколько раз встряхнула кистями и начала играть этюд Листа. Виртуозные, стремительные пассажи. Звук яркий, мощный, заполнил класс. Максим вполуха играл свою партию, но больше не сводил глаз с Луизы, впечатлённый.

В это время дверь тихо приоткрылась. В дверях появился приятель Максима Антон Береговой с футляром кларнета за спиной. Увидел, что Луиза играет, замер у двери, чтобы не мешать. Луиза закончила пассаж и замерла с руками над клавиатурой. Тишина.

– Браво! Можно входить? Или будет ещё один фортепианный концерт?

Луиза и Максим обернулись на него.

– Привет! Проходи. Мы тут разыгрываемся.

Луиза встала из-за рояля и начала аккуратно собирать ноты.

– Всё, закончила. Место освобождаю. Здравствуй, Антон.

Антон подошел к роялю.

– Я не помешал? Ты говорил, к десяти освободитесь.

– Да нет, мы почти всё сделали. Спасибо тебе, Лу! До завтра?

– Угу. В это же время.

Она вышла из класса. Максим на несколько секунд задержал взгляд на закрывшейся двери, потом повернулся к Антону, который смотрел на него с хитрой улыбкой.

– Ну что, как играется со Светловой?

Максим, отведя взгляд к кларнету, снял с него мундштук, продул его, потом снова надел.

– Играется…холодно. Но мы разогреемся.