Buch lesen: «Привет из далекой галактики, или Кудилия в тисках отчаяния»

Schriftart:

Чтобы все были радостными, и всегда было с днем рожденья!
Тост. Марта

Разговариваю я как-то с Маней по телефону, спрашиваю ее, как дела. Дела идут так себе, вирус отыграл еще не совсем, и вообще много всякого происходит неприятного. Но старшие дети, Игорь и Аня, сидят за столом и пишут каждый свою книгу. Пишут на полном серьезе, деловито, и Маня считает, что получается у них любопытно.

Тогда я и ей предложила написать некое повествование о приключениях и перипетиях их семьи во время карантина, тем более что приключений этих разного свойства было навалом. Маня засомневалась, согласится ли муж на такие откровения? На что я посоветовала ей изменить имена.

– Ну, тогда пусть меня зовут Кудилия! – несколько нервически возрадовалась Маня, вспомнив «Энн из Зеленых крыш».

«Anne of Green Gables» – одна из наших любимых книг, героиня которой, забавная маленькая девочка, предпочитала, чтобы ее звали не просто Энн, а Кудилия – то есть Корделия. Время от времени она бывала склонна пребывать «в тисках отчаяния». Мы решили, что будущая Манина книга о карантине будет называться «Кудилия в тисках отчаяния». Но пока Маня собиралась, я позаимствовала это ее название – надеюсь, она будет не в обиде – и попробовала написать не только о недавних, но и прочих разных приключениях и всевозможных «тисках отчаяния». Так получилось, что предметом моего интереса стали не только и не столько «тиски отчаяния», и потому название изменилось.

Эта книга, как и обе предыдущие, представляет собой собрание разного рода историй, которые мне захотелось вспомнить и рассказать близким и друзьям. Оказалось, такое рассказывание историй, как устное, так и письменное, представляет сегодня новый модный тренд. Люди специально собираются, чтобы поделиться воспоминаниями и поведать друг другу что-то интересное. Так что я со своими записочками вполне в моде. Ну а откуда взялся «привет из далекой галактики», я расскажу позже. Хотя мне и самой не все ясно. Однако я его получила и с тех пор гордо иду по жизни «с приветом».

Так что продолжаю, тем более что некоторые юные члены семьи высказали мне свое неудовольствие по поводу того, что в предыдущих опусах я не уделила им должного внимания.

Буду исправляться!

И еще. Оказалось, книжки, которые я написала, обладают одним любопытным свойством: они стимулируют читателей к написанию своих. Уже несколько человек сообщили мне о том, что принялись за такое же дело. Меня это очень радует, поскольку подобные упражнения не только приятны, но и полезны, они реально помогают пишущему человеку навести порядок в своей душе, мозгах и прочих вместилищах воспоминаний и чувств. Так что всем советую!

Но начну издалека.

Сначала вспомню один любопытный случай, который произошел со мной, когда мне было лет десять или одиннадцать. Тогда, тем утром, я собиралась в школу и подошла к зеркалу, чтобы причесаться. Без всяких задних мыслей подошла, почти на автопилоте. Поглядела на себя критическим взором – а критиковать, честно говоря, было что, и запустила в волосы расческу. Тут оно и произошло. Как будто кто-то во мне и одновременно я сама, но только какая-то другая я, не та, что дергала себя за стоящие дыбом волосы, а другая, незнакомая, посмотрела с любопытством на изображение в зеркале и определила – вот, значит, какая я на этот раз. Ничего себе. У меня поплыло в глазах, картинка в зеркале размылась, замутилась и поехала на сторону. «Ох-хо-хо…» Но тут я, та, которая с расческой, встрепенулась и по-военному твердо себе скомандовала: «Отставить. Нечего дурью маяться, ахинея какая-то – бр-р-рр», – и помотала головой. После чего я опять была я, без всяких там глупостей. Иногда решительный характер мне помогает. Но тот странный момент не прошел даром, и что-то во мне все же сместилось с устоявшихся позиций. Оказывается, есть какая-то внутренняя я, которая существует независимо от конкретного моего тела, и вполне возможно, в каком-то другом виде уже проявлялась. Меня это очень удивило и потому запомнилось. Хотя на всякие подобного рода провокации я долго не поддавалась.

Или вот еще одна история, из той же примерно серии. На этот раз все происходило уже не наяву, а во сне, и сон тот приснился мне, когда я уже изрядно повзрослела. Вообще, сны – это мое любимое хобби и одновременно семейная традиция, передающаяся из поколения в поколение. Может быть, позже об этом расскажу. В том сне я увидела себя верхом на лошади, и опять я была не я, а некий мужчина, и наряд на мне был довольно необычный. Сначала перед глазами возникла темно-коричневая лоснящаяся лошадиная шея – эта шея слегка покачивалась, а лошадиные уши чутко вздрагивали. Потом я свесилась вниз и увидела лошадиные ноги, копыта и долго разглядывала, как они переминаются и рыхлят влажную землю. А оглянувшись, обнаружила рядом с собой еще несколько всадников и поняла, что это небольшой отряд. Мы отдыхаем перед выступлением, еще немного передохнем и поскачем куда-то всей толпой, на какие-то неведомые подвиги. Ощущение при этом было довольно странное. С одной стороны, я была ничуть не удивлена такому положению вещей, с другой же – находилась несколько не в курсе происходящего, потому постаралась сосредоточиться и мысленно задала вопрос: «Где я?» В голове всплыл ответ – это Франция, я воюю на стороне одного из мятежных принцев. Тот мужик на коне, в которого я превратилась во сне, был его сторонник. Стало понятно, почему костюм у меня такой в стиле ретро. Потом откуда-то послышался вопрос: «Зачем тебе это надо?» На что я резонно ответила невидимому собеседнику – сейчас ответственный момент, важный для дальнейших событий, надо включиться.

Это я к чему? К тому, что мне всегда было интересно понять, кто я. Ну, помимо очевидных паспортных данных и сиюминутного состояния. Не так легко почувствовать, кто ты на самом деле, найти, нащупать свой путь и делать свое дело. Получается не вдруг.

Чтобы разобраться во всем этом, надо начать с очевидного и попробовать понять, откуда ты родом, кто твои близкие и дальние родственники, кто те люди, что передали тебе свои гены, свой опыт и свою любовь.

Сейчас я пытаюсь из своего времени посмотреть на них. Надеюсь, что и они, в свою очередь, смотрят на меня из своего далека, и мы пытаемся понять друг друга. Я смотрю на них, они смотрят на меня. Почти по Ницше – если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя.

Север

У меня, как и у большинства бывших школьников, новый год начинается в сентябре. Зимний новый год – просто веселый праздник. Я его люблю, конечно, потому что он волшебный, мандариновый, шампанский, полон разных чудес и прочего в том же духе. Но вот чтобы начать действительно новое – не сказочное, а вполне себе жизненное, мне больше подходит сентябрь. Привычка детства, в котором каждый новый сентябрь когда-то отсчитывал классы – первый, второй… целых десять. И каждый новый школьный год приносил новые предметы, новых учителей, новые отношения с повзрослевшими одноклассниками. Да я и сама менялись. Я заметила, что именно летом накопленный за год опыт как-то упорядочивается, смешивается сложным алхимическим зельем, переводя тебя в новое качество. А еще летом бывают поездки и путешествия, которые тоже меняют человека. Тем более, что некоторые из них оказываются особенными, как будто специально подгаданными для тебя. Сейчас расскажу о трех таких летних путешествиях, которые случились, когда я еще училась в младшей школе. Хочется их вспомнить и как-то взглянуть на то время со стороны.

Сначала напишу о двух больших семейных путешествиях, почти что паломничествах. Оба – на родину предков. Первое путешествие было в Вологодскую область, условно – на Север, к родственникам бабушки и мамы, а второе – к папиной родне, на Юг, в Тбилиси и Ереван. Предки у меня очень разные, и родины у них, соответственно, тоже. Потому и путешествия получились друг на друга не похожи, но равно интересны и важны для меня.

Сразу скажу, что обе эти исторические родины после знакомства с ними мне понравились, но ни одна из них не стала для меня действительно моим, полностью моим пространством и точкой прикрепления. Хотя обе равно важны для меня.

Но начну с Вологодской области. Летом после окончания моего первого класса мы отправились под Череповец к дальним родственникам, чтобы познакомиться с ними заново и восстановить контакты, прерванные по разным причинам много лет назад. А заодно и отдохнуть в тех чудесных местах, в настоящей деревне, на природе.

Но сначала немного расскажу о своей родне по материнской линии. Начну с Агриппины Александровны. О ней я уже не раз упоминала, но теперь напишу чуть больше. Агриппина Александровна, та самая, что через много лет станет моей прабабушкой или просто бабушкой Грушей, родилась шестого июля 1876 года в Вологодской области в семье помещика и потомственного дворянина Александра Панфилова. Семейство Панфиловых владело в тех местах землями и крестьянами, которые были пожалованы им, согласно семейной легенде, еще во времена Ивана Грозного. Однако к тому времени, когда Груша-Агриппина выросла и превратилась в девушку на выданье, семья изрядно обеднела. Но батюшка Агриппины свой дворянский пафос не утратил, и когда к ней посватался молодой человек «из простых», сильно воспротивился. Молодого человека и потенциального жениха звали Порфирий Гаврилович Лебедев. Он происходил из семьи разбогатевших крестьян, и настоящая его фамилия была Задорожкин, однако он сменил ее на более романтическую – Лебедев. Сам крестьянствовать не захотел, отучился и работал потом в качестве подрядчика на строительстве железнодорожных станций где-то по северу России. Сохранился его фотопортрет, на котором весьма благообразный мужчина средних лет в строгом сюртуке с важным видом восседает в кресле.

Так вот, этот Порфирий Лебедев влюбился в статную красавицу Агриппину и попросил ее руки у отца, хотя и обедневшего, но дворянина. Тот вознегодовал по поводу такого неслыханного мезальянса, лишу наследства, говорит, и вообще, не бывать такому. Но смелый Порфирий не испугался – не надо мне, говорит, вашего наследства, все равно женюсь. Подобная решимость растопила сердце строгого батюшки, и тот, поворчав для порядка, все же согласился на брак, и даже дал в приданое дочери приличный кусок земли, поскольку денег у него к тому времени уже не было, а земля еще оставалась.

Эту трогательную повесть поведала мне бабушка. Ей, большой любительнице мелодрам, очень нравилась эта душещипательная история, и она повторяла ее многократно. В общем, «неравный» брак состоялся, а через некоторое время у молодой пары родились дети. Первой родилась Валентина, старшая дочь, следом за ней Александра. Тут бабушка, ведя рассказ, делала отступление и поясняла, что в семье Панфиловых первого сына принято было называть Александром – так повелось испокон веку. Но поскольку уже и во второй раз в семье родилась девочка, родители решили продлить традицию хотя бы так, назвав ее этим именем. А то с мальчиками поди знай, будут ли вообще. Так, собственно, и получилось, и впоследствии в семье родились еще две дочери – Анна и Мария. В общей сложности четверо дочерей, полное девчачье царство.

Бабушка вспоминала свое детство с удовольствием, и рассказывая о нем, всегда улыбалась, светлела лицом, молодела, будто сбрасывая с плеч тяжелую ношу трудной взрослой жизни. Взгляд ее туманился, уплывал в прошлое, в несусветную, немыслимую для меня дореволюционную даль.

– Мама наряжала нас, всех сестер, в красивые платья, надевала праздничные сережки, и мы отправлялась в «свою» церковь.

Тут бабушка замолкала, мысленно разглядывая далекую картинку. Я тоже пыталась ее разглядеть, и мне представлялись четыре хорошенькие маленькие девочки в нарядных светлых платьях с распущенными по плечам волосами – волосы надо было сначала туго-туго заплести, а потом расплести – тогда получались аккуратные мелкие кудряшки. Это бабушка мне тоже объяснила.

А «своей» бабушка называла церковь, построенную в Череповце при участии когда-то состоятельных помещиков Панфиловых.

Интересно, что в ее рассказах я всегда чувствовала границу, которая проходила во времени между «до революции» и «после». Так же, как и границу до и после войны. Каждому времени у нее соответствовали свои краски, свой особенный тембр голоса и неповторимый привкус. Иногда бабушка рассказывала древние, архаичные анекдоты. Вот, например, такой. Жила-была дама, и были у нее четыре маленькие собачки, которых звали Уси, Руси, Кренди и Лями. Собачки все время убегали, и дама звала их громко: «Уси-руси-крендилями!» Я очень веселилась.

Но продолжаю. Все было хорошо в семье Лебедевых, пока дерзкий Порфирий однажды не исчез с горизонта – не зря, видать, батюшка в нем сомневался. Об этом бабушка не любила говорить, упоминала вскользь, а по некоторым ее многозначительным намекам можно было понять, что образ жизни Порфирия был далек от безупречности. Далее в ее рассказах зияла досадная лакуна, и продолжались они уже описанием тех времен, когда сестры выросли, а их семья во главе с Агриппиной Александровной поселилась в Череповце в просторном собственном доме, часть комнат которого сдавалась внаем. Именно там, в этих комнатах поселилась в свое время парочка молодых людей – братья Андрей и Михаил Саары, семья которых приехала в Вологодскую область из Петербурга в надежде спастись здесь от революционных новшеств семнадцатого года. Глава семьи, Карл Юрьевич, построил в местечке Кадуй дом и кузницу, и в относительно вольготные нэповские времена вел свои дела вполне успешно. Бабушка относилась к нему и всей их семье с большим уважением, поскольку они, по ее словам, все были очень трудолюбивые и талантливые, а эти качества она почитала в людях более всего.

Андрей и Михаил учились в местном учебном заведении, которое бабушка называла реальным училищем. Очень его нахваливала, дескать, образование там давали хорошее, даром что училище. К тому времени реальные училища уже упразднили, и это было, скорее всего, нечто вроде техникума. Но не суть. Андрей Карлович, мой дед, закончил его и был направлен на лесопильный завод в Дубровку, под Ленинград, где работал главным инженером. Однако это произошло существенно позже, а пока вышло так, что братья, поселившиеся в доме Агриппины Александровны, женились на ее дочерях – Андрей на Анне, моей бабушке, а Михаил – на Марии, ее младшей сестре.

Еще знаю, что у бабушки Груши был брат, которого звали, как и положено, Александр Александрович. Он был офицером царской армии, а после революции, соответственно, белогвардейцем. После окончания гражданской войны он вернулся на родину, забрался в самую глухую деревню и спешно женился на простой крестьянской девушке – затаился. Возможно, отдаленные потомки дворянского рода обитают в тех местах и сейчас, не знаю, но в середине шестидесятых, когда мы туда приехали всей оравой, нам показали дом, где проживал очередной Саша-барин, изрядно спившийся субъект и наш отдаленный родственник, а мамина троюродная сестра настоятельно рекомендовала собирать ягоды именно в «нашем» лесу.

Бабушку Грушу я запомнила хорошо. Она было высокой, статной, неторопливой и, в отличие от громкоголосой и суетливой бабушки Ани, не слишком разговорчивой. Не страшась неудобств, ездила с нами по всяким мало приспособленным к нормальной жизни гарнизонам, где служил папа, и помогала нянчить детей – меня и Сережу. Его она обожала несказанно, и как только маленький Сереженька, пережив трудные первые месяцы нескончаемого ора, превратился в крайне упитанного младенца с круглой, похожей на глобус, головой, отменным аппетитом и спокойным нравом, прижала его к своей груди и больше не отпускала. Ко мне же относилась подозрительно и периодически просила маму: «Убери эту “шпиёнку”».

Вспомню еще кое-что из маминых рассказов. О том, как мои родственники пережили войну, уже писала, но вот еще пара небольших зарисовок. Мама много рассказывала про Павловск, про голод, который там начался с приходом немцев и часто вспоминала небольшой эпизод. Сидят они за столом, бабушка Груша и трое детей, собираются обедать. Ну как обедать? Мама вспоминает – у нас были четыре вареные картошки. Тут открывается дверь, заходит женщина с маленьким ребенком на руках и просит подаяния, какой-нибудь еды. Бабушка Груша молча, без слов отдает ей ровно половину того, что было на столе, пару картошек. Та благодарит и уходит. Еще мама вспоминала, как они шли с бабушкой Грушей по дороге, а мимо них проходила колонна людей с приколотыми к одежде желтыми звездами, и бабушка тайком совала проходящим кусочки хлеба, что оказались у нее с собой. В карманах ее просторной вязаной кофты всегда хранились маленькие сухарики, для детей, для младшей Верочки.

У них с Верочкой часто происходили такие диалоги.

Бабушка спрашивает: «Верочка, кушать хочешь?»

Та отвечает: «Нет, бабушка».

Как взрослая, все понимает.

Тогда бабушка ей: «А я так очень хочу». И в ответ на это: «И я хочу, очень-очень». И тут она, как фокусник, доставала из кармана крошечные кубики сухариков, и Верочка была счастлива.

Однажды бабушка Груша упала в голодный обморок. Это мне уже бабушка Аня рассказывала, а у нее все рассказы были всегда эмоциональные, от души.

– Прихожу, – говорит, – домой, а мама лежит на полу, не шевелится. Я перепугалась! Кидаюсь к ней: «Мама, мама!» А мне только что за работу заплатили, хлебом, еще и с маслом. И я кидаюсь к ней, хлеб ей в рот стараюсь запихнуть, кричу: «Ешь, ешь!» И она очнулась, пришла в себя.

Но возвращаюсь к путешествию. В начале лета наша компания, в которую входили папа, мама, мы с Сережей, Сашка, наш двоюродный брат, и, разумеется, бабушка, отправилась в Череповец, а потом и в самую глубь Вологодской области, в те места, где когда-то жили наши родственники. Сначала на поезде доехали до Череповца – это было просто, переночевали там, а вот потом начались трудности, потому что транспорта в нашу деревню в те времена не было никакого. Оценив ситуацию, разбились на две группы. Самые нежные, мама с маленьким Сережей и бабушка, поехали в такси, остальные же путешественники, я в том числе, отправились на почтовой машине. Поясню, почтовая машина – это был такой здоровенный грузовик с кузовом, крытым темно-синей облезлой фанерой, со скамеечками по бортам и металлическим сундуком в центре. В этот кузов мы и загрузились, дружно рассевшись по скамейкам. До места назначения надо было ехать часа три-четыре. Всех, кто добирался в такси, за это время немилосердно укачало. Дорога оказалась труднопроходимой и состояла по большей части из колдобин, широко разлившихся непролазных луж и всего прочего, что в российской глуши именуется дорогами. По приезде всех «таксишников» долго и мучительно тошнило, мутило и ломало. Нас же, тех, кто ехал в почтовой машине, укачать не смогло. Всю дорогу нас подбрасывало к потолку, перекидывало из угла в угол, энергично встряхивало и взбалтывало, а внезапно оживший железный ящик с корреспонденцией скакал за нами следом, хищно клацая крышкой. Какие уж тут укачивания.

Добравшись до места, мы поселились в деревне Алексине, в доме, где жила семья бабушкиного предположительно троюродного брата Ивана, и уже оттуда навещали других родственников, знакомились с окрестными деревнями, лесами и полями. Я не очень поняла тогда, как эти родственные связи поддерживались, кто с кем общался, с кем нет. Самая ближайшая из родни, бабушкина двоюродная сестра Соня, жила в Череповце. Через нее, собственно, нам и удалось организовать эту поездку. Мы смогли встретиться с многочисленной родней, потомками дворянскими и крестьянскими, которые давно перемешались друг с другом. Родители особенно сдружились с Паней, маминой троюродной сестрой, симпатичной и весьма здравомыслящей особой. Потом они еще несколько раз приезжали к ней в гости. Папа привозил друзей, и они с местными мужиками ходили на охоту. Семья Пани жила в небольшой деревеньке со звучным названием Хлебаево. Как-то мы с бабушкой пришли к ним в гости и остались ночевать. В избе у Пани было чисто, уютно, на полу лежали пестрые домотканые половики, русская печь нарядно белела, и пироги у нее были особенно вкусные. Вечером меня положили спать в маленькой комнатке, постелили на полу. Я с удовольствием растянулась на душистом матрасе, набитом сеном. И почти уже заснула, как выяснилось, что вместе со мной в комнате обитает жизнерадостная кукушка. Она вылезла из домика в часах, огляделась по сторонам и приветствовала меня бодрым «ку-ку». Про таких кукушек я раньше только в книжках читала, а живьем не видела, и очень обрадовалась. Но скоро ее регулярные визиты начали раздражать. Мне хотелось спать, а у трудолюбивой птички, как выяснилось, работа была круглосуточной. Так мы с ней всю ночь и прокуковали, отмеряя каждый следующий час соответствующим ему полновесным кукованием, а половинку часа – скромным одиночным «куком».

Вообще тем летом время повернулось ко мне какой-то новой гранью. Именно там, в деревне, я почувствовала и будто наяву увидела его плавное кружение. Откуда-то пришло понимание широты мира, его протяженности, растянутости во все стороны, а вместе с этим ощущение бесконечности времени. Я рассуждала так, вот закончила я первый класс, почти год прошел с начала школы – и я принималась из своего настоящего вглядываться в прошедший год. Первый год в школе начался в сентябре и почти уже закруглился, приближаясь к новому сентябрю. Годовой круг был, как и все вокруг, просторным, легким, он был похож на огромный бублик и подрагивал перед глазами переливами красок. В школе таких лет – целых десять, продолжала рассуждать я, как это много. А что потом? И не представить. Какая, оказывается, у человека длинная жизнь! У меня даже голова закружилась от невозможности представить себе эту огромную протяженность человеческой жизни. Как выяснилось, так оно и есть. От той маленькой девочки до меня сегодняшней – огромное расстояние.

В той деревне было много всего интересного. Однажды я подошла к дяде Ване, когда он вел лошадь по лужайке рядом с домом. Дядя Ваня был высокий, худощавый и в ту пору уже сильно немолодой. До революции он служил в Семеновском полку. Его лошадь была гнедая, вся лоснящаяся, красивая, ладная, и я спросила, можно ли мне на ней прокатиться. Дядя Ваня остановился, посмотрел на меня со своей высоты, потом медленно наклонил прямое, сухое, как палка, туловище, приблизил ко мне усатое носатое лицо и отрицательно замотал головой.

– Э-э… – он долго тянул неопределенный звук и жевал губами, пока не сформулировал, – жопке будет больно.

Для меня, для городской девочки, он подбирал выражение. Я спорить не стала, не из-за «жопки», конечно, а просто уж очень лошадь вблизи оказалась огромной.

Вообще деревня была самой настоящей, похожей на те, про которые я читала в сказках. Там стояли бревенчатые избы с русскими печками, в которых готовили еду и пекли хлеб. А пироги тамошние были особенные, вкусные каким-то полновесным деревенским, не городским, вкусом. Во дворах обитала живность: коровы и лошади, курицы с петухами и прочие козочки-овечки, кругом гуляли соответствующие смачные запахи, и они мне, как ни странно, нравились. Парное молоко я не полюбила, а вот смотреть, как доят корову, и даже самой попробовать подергать ее за упругие соски было здорово. Тогда мне было не понятно, но недавно спросила у папы, как там люди жили, не бедствовали? Тот сказал, что нет, прилично жили. Это был не колхоз, а совхоз, и люди там получали зарплату, а не трудодни. Ну и скотина у всех была, огороды. Молока было много, у дяди Вани был свой сепаратор, все делали масло. Рядом был лес, полный грибов и ягод.

Еще мне запомнились имена животных, вернее, клички. Одного бедолагу теленка, телочку, всю перемазанную навозом, тощую и золотушную, звали, например, Учительницей. Хозяйка той телочки, сильно стесняясь, призналась в этом маме, когда та спросила, как ее зовут. А стеснялась потому, что мама моя, как на грех, тоже была учительницей. И мама все допытывалась, откуда же такое странное имя? Помявшись, хозяйка раскололась, что телочку назвали в честь местной учительницы, однако других подробностей не выдала, оставалось только догадываться. Еще мама любила вспоминать умилительную картину, когда городская, в белых колготках, Ленка, дочка папиного друга, гладила кошку тети Пани и приговаривала нежно: «Сра-а-ньюшка».

Больше всех этой поездке радовалась бабушка. Попав в места, с которыми было столько связано, она приосанилась и ходила довольная, веселая, хотя путешествий в целом не одобряла и вообще из дома выходила редко. Она, как и ее сестры, всегда гордилась своим потомственным дворянством и историей семьи, которая получила здесь свое подтверждение.

Но возвращаюсь к началу рассказа, в город Череповец, в 20-е годы прошлого века и напишу о том, что слышала от бабушки, о том, например, как перед Рождеством многочисленная молодежь, обитавшая в доме, начинала усиленно предаваться гаданиям. Атмосфера в доме, полном молодежи на выданье, способствовала этому. Бабушка подробно описывала мне способы, которые они практиковали, весь традиционный набор. Тогдашняя молодежь, все они, бесстрашно гляделись в зеркало, бросали туфлю на дорогу, лили воск, жгли бумагу. Или, например, ложились спать, надев валенок. Кто за валенком ночью придет – тот и твой суженый. Об этом еще одна из бабушкиных историй.

Как-то утром крайне недовольный Михаил, один из братьев Саар, принялся ворчать: «Безобразие, что эта рыжая себе позволяет, явилась и утащила мой валенок!»

Он был искренне возмущен.

Рыжая – это Мария или, как ее звали дома, Марика, младшая из бабушкиных сестер. В то время она была еще девочкой, подростком и особенной красотой, мягко говоря, не блистала. А Миша был уже весьма интересным молодым мужчиной. И он возмутился, что какая-то пигалица позволяет себе в его адрес такие хулиганства. Но Михаила уверили, что быть такого не могло, потому что Марика всю ночь мирно спала в своей комнате. Через несколько лет они, понятное дело, поженились. Эту историю бабушка приводила мне в пример в качестве подтверждения того, что гадание это вам не просто баловство, а вполне серьезная вещь.

Расскажу немного о бабушкиных сестрах. Я запомнила их уже немолодыми солидными дамами. Между собой они были похожи мало, но все с характером, статью и изнутри какие-то очень прочные. Все прожили долго. Бабушка и Валентина были высокими осанистыми дамами – обе удались в мать, а более миниатюрные Александра и Мария пошли в другую породу. И бабушку, и Валентину было всегда видно и слышно издалека, они были артистичны и с удовольствием работали на публику. Две другие сестры казались более тихими. Самой кокетливой и воображалистой была Валентина – всегда в кудряшках, в нарядах, губки бантиком. «Фик-фок на один бок», – ехидничала по этому поводу моя более строгих правил бабушка. Иногда мы ездили к тете Вале на Кирочную, где она жила в большой коммунальной квартире. В то время это была улица Салтыкова-Щедрина, но все упорно называли ее Кирочной. Сейчас, наоборот, улица опять стала Кирочной, но многие зовут ее на советский лад – Салтыкова-Щедрина. Вся ее комната была тесно заставлена мебелью, многочисленными этажерочками, полочками, столиками, а в красном углу располагался внушительных размеров старинный резной буфет, наполненный безделушками, из которых мне больше всего нравился китайский болванчик, кивающий из стороны в сторону круглой фарфоровой башкой. Я каждый раз вспоминаю эту комнату, когда пересматриваю фильм «Антон Иванович сердится». Там в похожей комнате живет со своим подкаблучником-мужем примадонна музкомедии Ядвига Валентиновна. Помните, к ним домой приходит горе-сочинитель Керосинов с опусом «Она, она, волнует без вина»? В этот момент я и вспоминаю тети-Валину комнату и ее саму, так похожую на ту капризную, коварную, но чертовски обаятельную Ясю.

У тети Вали обитали две маленьких крикливые собачки породы японский хин: не первой молодости мамаша Буся и ее сынок Хентик. Собачки были балованные, нервические, все время суетились и норовили кого-нибудь цапнуть, но мне все равно нравились. Тетя Валя и ее дочь Ляля проводили значительную часть своего времени, добывая для обожаемых крошек в условиях советского дефицита самую свежую «печеночку и сметанку». Собачки вносили некий переполох в общение, поскольку бабушка беспокоилась, чтобы они меня не покусали, а тетя Валя волновалась, как бы я случайно не навредила ее ненаглядным песикам. В результате меня к ним не подпускали, и это было обидно, потому что взрослые разговоры слушать неинтересно, а собаки мне нравились любые, даже такие заполошные. Еще у тети Вали был муж, дядя Вася, весьма представительный мужчина. Тетя Валя сильно переживала, что он «ебетик», то есть диабетик, и жаловалась всем, что здоровье его нехорошо. Тетка моя Вера, слушая эти речи, неизменно давилась со смеху, однако исправно его лечила, как, впрочем, и всех остальных близких и дальних родственников.

Про Марию я знаю мало, только то, что в блокаду она потеряла мужа, того самого Михаила Саара, и одного из сыновей. Второй сын, Сергей, остался жив. Иногда они приезжали к нам в гости в Павловск.

Но больше всех у нас в семье любили Александру, тетю Шуру или Шуреньку, ту самую носительницу фирменного семейного имени. Про нее мне запомнилось много всего интересного. Вот, например, такая сценка. Мы все вместе живем в Павловске, и как-то вечером бабушка, окинув строгим взором собравшихся за ужином домочадцев, решительно объявляет: «Завтра приезжает Александра!»

После чего дрогнувшим голосом скосив глаза куда-то вбок, добавляет: «С ночевкой!»

Все обреченно вздыхают.

Дело в том, что наша любимая тетя Шура всем была хороша, кроме одного – она храпела. Ее ночевка означала долгую бессонную ночь, наполненную звуками яростного львиного рыка. Как в саванне.

Зная это, я пыталась лечь пораньше и заснуть, «пока не началось», но тщетно, сон не шел, и вскоре Шуренькин храп настигал меня, предусмотрительно запрятанную под толщу подушек и одеял. Поначалу звук шел тоненько и слабо, обманывая своей хрустальной хрупкостью, но потом набирал мощь и оглушал в финале руладой, подобной раскатам весеннего грома. За этим следовало несколько секунд тишины, и все повторялось вновь. К утру все обалдевали и выползали к завтраку, охая и кряхтя, только Шуренька просыпалась свежей и бодрой, как огурчик. Но мы все равно ее любили, такой она была доброй, уютной и теплой. И она всех нас любила.

Der kostenlose Auszug ist beendet.