Buch lesen: «За полверсты»

Schriftart:

За полверсты

«Библиотечной тишиной…»

Библиотечной тишиной
Покрылась улица намедни,
Валится снег на город мой,
Уже, наверное, последний.
Холодный март, тревожный март
Завыл бы раненою псиной,
Да только поздний снегопад
Смиряет крик невыносимый.
С небесных сыплется корыт
Прозрачный, нежный и невинный,
Щербатой будки рот закрыт
Сугробом ровно вполовину,
А мне от этой чистоты
Молчать не сладко и не можно,
Война идёт за полверсты,
Живуча нечисть, осторожно!
Он здесь, отчаянный рубеж
Чужих коричневых рубашек,
Их вид ужасен и несвеж,
Последний путь суров и тяжек.
Победа скоро. А пока
Всего лишь снег, а будто манна
Опять бинтует свысока
Незаживающие раны.

Что-то русское

Застыли напрочь берега
И воды синие простыли,
Зима сурова и строга,
Её, наверно, не любили.
Вчера водица, глубока,
Звенела притчей во языцех,
Сегодня тщетно облака
Во льду пытались отразиться.
Но холод что? Благослови
Глубинки ласковое имя,
Здесь что-то русское в крови
Вскипает так невыносимо…
Прости, земля. Мне, правда, жаль
Что я нарушу тихим всхлипом
Твою великую печаль
О чём-то более великом.

Если

Если этот рассвет безнадёжен и хмур,
если день, как пристало ему, не начнётся
и в холодные трубы ночной дымокур
продолжает трубить темноту и уродство,
если даже у птиц заколочены рты
безысходной тоской и безвременьем, если
вместо жёлтых цветов вырастают кресты,
от молитвы никто никогда не воскресли,
что мне делать, всемилостный Отче, скажи!
Между смертных грехов мой смешон и ничтожен,
и толпятся года у известной межи,
за которой сначала начать невозможно…
Но устало молчал опечаленный Бог,
знал, бессмертна печаль, ведь печаль бестелесна,
он и сам от людской нелюбви занемог,
но ответил, как мог, малословно и честно:
– Коротка благодать, а недоля длинна,
но сложением сил, и земных, и небесных,
у зимы под полой созревает весна,
и в самой тишине зарождаются песни.

Им звёзды пахли

Храбрились то басы, то баритоны,
Холодную ломая тишину,
Шагали в степь мальчишек батальоны
На новую священную войну.
Пружинила стерня под сапогами,
Плыла луна, шапчонки серебря,
Про завтра ничего не знали сами,
Сегодня, на распутье октября,
Дрожал восток предчувствием рассвета,
Цеплялась за штанины череда,
Делили на затяжки сигареты
И солоно шутили, как всегда.
Держали путь, не знающие сроду,
Ребячества геройского полны,
Как раны будут ныть на непогоду
И сниться окровавленные сны.
Шагали в степь мальчишек батальоны,
Шагали за любовь, а не за страх,
Им звёзды пахли яблоком мочёным
И яблоком хрустели на зубах.

Вроде не было войны

От хозяйского порога
Вверх и чуть наискосок
Побежал моей дороги
Незатейливый клубок.
Толстой пряжей мимо хаты,
Белой ниткой вдоль пруда,
Иногда замысловато,
Безыскусно иногда.
Тихо… в сонной поволоке
Поле житное не спит,
Там, в груди его глубокой,
Эхо кованых копыт,
Звон кольчуг и грохот брани,
Стоны смертных на меже
Через сотни лет, бурьянов
Еле слышатся уже…
Чуть звончее гром орудий,
Танков лязг и крыльев вой,

Враг, безудержный и лютый,
Топчет колос золотой…
Но выпрастывает солнце
Связки утренних лучей,
Вниз бросает и смеётся.
Ярче, гуще, горячей,
Хлебом пыхает соломка,
Путь цикорием слащён,
Скачет грач по самой кромке,
Сыт, влюблён, а что ещё?
Только чёрной, жирной пашней
Швы полей воспалены,
Вроде не было вчерашней
и сегодняшней войны.

За капельку света

За капельку света в кромешности этого дня,
За честное слово в потоке бесчестья и лжи
Сражайся, Россия, возьми на подмогу меня
И руки, скрещённые леностью, мне развяжи.
Лиши меня сытости, если чужую нужду
Смиренно приму, не ломая краюху на две,
Лиши меня жизни, когда на колени паду
Врагу на потеху, с иудой ставая в родстве.
Подай не монету, а веру мою укрепи,
Молитву в дорогу, как мама, сто раз повтори,
Пусть будут на дело богаты, на речи скупы
Твои благородные баре, дворяне, цари…
И буде, что будет! Но полем твоим золотым,
Я знаю, не ступят копыта заморских коней,
И только свободный, как ветер, Отечества дым
Сумеет гулять над великой Россией моей.

Когда закончится война

Когда закончится война,
Мы вытрем слёзы, снимем латы
И выпьем вместе, как когда-то,
Стаканчик крымского вина.
Потом, в массандровом хмелю,
Я умилюсь до неприличий
И, как велит родной обычай,
Скажу, как сильно я люблю
Одних – за эту тишину,
Других – за преданность и веру,
И эту сладкую мадеру,
И ветер с юга, и весну,
Мы будем петь и поминать,
За наших рюмку поднимая,
А кто-то, сечу проклиная,
Сорвётся на площадный мат…
Нет, не воротишься назад,
Когда идёшь судьбе навстречу,
И я нечаянно замечу,
Что кровью капает закат,
Но следом в проруби окна
Качнётся солнечное лето,
Я точно знаю, будет это,
Когда закончится война.

Доживи

Отдохни, утомлённый солдат, от проклятых боёв
И попробуй на вкус тишину обожжённого мая,
Проживи ещё тысячу лет, от любви умирая,
А сейчас помолчи и послушай моих соловьёв.
А сейчас доживи до Победы, ломая хребет
Некрещёному зверю. Он там, со стволом наготове,
Он давно ошалел от оттенков и запаха крови,
Да не будет прощенья ему, и спасения нет.
А пока отдышись от угара, скорбей и огня
И отведай, мой брат, благодати родимого дома,
Даже если не брат, всё равно мы с тобою знакомы,
Ты вчера и сегодня спасал от фашистов меня.

На исходе лета

Тишина на исходе лета
нынче вызрела, словно рожь,
не дыша, притаилась где-то,
только поле да сердца дрожь.
Я и август, а третий – лишний,
мы родней самого родства,
разве только вздохнём неслышно
и качнётся ковыль едва.
Богомол не творит молитву,
не скрипит о своём кузнец,
так солдат перед главной битвой
замолкает, стихает лес
перед самым глухим рассветом,
так и мы помолчим, пока
тишина золотого цвета
как обеденный сон, зыбка.
Только сердце рядами строчек
переходит из боя в бой,
да распластанный в небе кобчик
разнотравье прикрыл собой.

Что им покой?

Я отпускаю слова, как птицу,
Что им неволя, когда за пруд
Солнце малиновое ложится,
Ветры неистовые зовут?
Что им мозоли моих стараний
Между хламья, черепков среди,
Если за кромкой полей медвяных
Льются серебряные дожди?
Что им покой, если поле брани
Плавится сталью в большом огне,
Если и ночью, и утром ранним
Раны чужие, а больно мне?

Мой неприкаянный

Мой неприкаянный город живых живей,
Хоть и запутался порох в его рассветах,
Всё как вчера, суета и морока дней,
Драмы, комедии, пасквили и памфлеты.
Ахнет земля, содрогнётся бродячий пёс,
Стриж заплутает в следах боевой ракеты,
Гарью с полей пропитается шум берёз,
Те, кто привыкли, уже не заметят это.
Вздрогнет, взовьётся, заухает даль сычом
И перепутает сердце со вдохом выдох,
Это прикладом война отдаёт в плечо,
Значит, я тоже из этих, огнём битых.
Мой неприкаянный город живых живей
С краю Отчизны, где вороги бесом скачут,
С краю, а значит, в бою непременно с ней,
Это – награда за верность мою, значит.

На девятый день

Как на май сиреневые кусты
Зацветут, запахнут на три версты,
На девятый день восстаёт родня,
На войне погибшая за меня.
Из гранита, света и пустоты
Проступают взгляды, тела, черты
И шагают в ногу, за рядом ряд,
И глазами каменными глядят,
И губами кованными зовут
На поверку совести, в трудный путь.
Так они ходили в последний бой,
А теперь научимся мы с тобой.
Передышки русскому снова нет,
И шагает воинство следом в след
Через годы полымя и огня,
За тебя, Отечество, за меня.

Гудёт

«Опять гудёт! Ну чисто страсти,
и день гудёт, и ночь гудёт…» —
бормочет тихо баба Настя,
козу по улице ведёт.
Одна коза, двоих тяжельче
поить-кормить, не та-я прыть,
да смерти верная предтеча…
спасибо Богу, дал пожить!
И щурит глаз в смурное небо,
а в небе хмарь и глаз не тот,
но знает баба, хоть подслепа,
летит советский самолёт!
Советский, точно! Повидала
за ту, за прошлую войну,
хлебнули горюшка немало,
не к месту чёрта помяну,
гудёт, милок! Лети, родимый,
задай-ка перцу сатане,
пребудут с вами херувимы…
и ищет, ищет в вышине
себя ли, прошлую Настёну,
весну ли, сорок пятый год?
А рокот грозный, многотонный
грозится ворогу, гудёт!
Назавтра пир, Христос воскресе,
яичко, маслице, о-го!
И часто крестит поднебесье,
Хотя не видит ничего.

Русский май

Май сиреневый, май вишнёвый
И в солдатской пилотке май,
Ситным пряником и половой
Горе смертное попирай!
Там скрежещут твои трезубцы,
Там стервятники жнут твои,
Где в любовных ознобах бьются
С соловьихами соловьи…
Зреют в яблоневых утробах
Краснобокие, а копни —
Горы, сложенные из мёртвых,
Рвы, засыпанные людьми.
Май, неистовый и мятежный,
Шеи маковые – дугой,
Снайпер точен, а у скворешни
Гомон птичий и мордобой…
Грудь одна и одна граница,
Русский я, а ещё какой?
Сыпь-ка порох в пороховницу,
Май последний, бессмертный мой!

А пока…

Обесцветился сад за дощатым забором,
Потерял виноградник бордовый салоп,
Бог войны, беспощадный, голодный, матёрый
Допивает кровавую юшку взахлёб.

Не насытится, нет! Не такой он породы,
Чтоб лениво мурлыкать на ложе, поверь,
Ему сотни веков миновало от роду,
Всё серьёзней и злее становится зверь.

Поредели берёз золотые кольчуги,
Заржавели забрала кленовых полков,
Только люди сильнее, и бьются упруго
Их сердца в поединке со сворой врагов.

Пусть длиннее и страше фашистские руки,
Безобразнее плоть и опаснее яд,
Где-то там, на последнем из Дантовых круге,
Их суровые казни уже голосят.

А пока… раскричались гусиные стаи,
Выгибая поклонные шеи к жнивью,
Я с тобою, Россия, сейчас вырастаю,
Я тебе эту песню сегодня пою.

Земля моя

…Земля моя! Я твой усталый вздох
Сквозь шум дождя и звоны колоколен
Так ясно слышу, но у трех дорог
Тяжелый камень снять с тебя неволен.
Тот самый, что «пойдешь направо, и…»
Куда идти? И где мои дороги?
И кажется, что мы вдвоем, в пыли,
С тобою вместе в кровь сбиваем ноги.

Она сама

Это нечестно, – рыдала по сыну мать,
– Ты ещё маленький Родину защищать…
Был перебит тишиной материнский вой,
Сын улыбнулся с портрета. Опять живой.

Сын говорит: – Не ругай меня, ладно, мам?
Я не хотел умирать, сто чертей врагам!
Так получилось. Да я бы пришёл домой,
Просто фашистам поганым давали бой.

Он говорит: – Я люблю тебя! Очень, мам!
Только и Родину нелюдям не отдам.
Я же, как дед, понимаешь? Опять весна,
И у меня, хоть посмертные, ордена.

Мамочка, – сын говорил, – ты прости мой грех,
Нас было много, Россия – одна на всех.
Он улыбался, как раньше. И луч с окна
Гладил вихры непокорные допоздна.

Слышала каждое слово седая мать,
Ей ли терпенья и горюшка занимать?
Гладила неслуху губы, сходя с ума,
Знала, его Россия – она сама.

Служба такая

Снова о горе споткнётся чужая тень,
Сложится вдвое, её непосилен груз,
Сын не вернётся, хоть сотню крестов надень,
Сын не вернётся, хоть небо прогнётся пусть.

Бездна сбылась материнских её предтеч,
Страхи бесплотны, их трудно зажать в тиски,
Сыну теперь ни состариться и ни слечь,
Не умереть от болячки и от тоски.

Сыну теперь до последних служить времён,
Видишь – стоит безупречный парадный строй,
Слышишь:
– На первый-второй рассчитайсь! Огонь!
Первый – герой, и второй, что за ним – герой…

Сколько вас, мальчики! Спины в одну струну,
Эта шеренга до неба, ей края нет,
Твой-то который, тот видит тебя одну,
Даже седая тень, для него ты – свет.

Но не вернётся, хоть сотню крестов надень,
Он не вернётся, хоть небо прогнётся пусть,
Служба такая, на тысячу лет и смен,
Родине-матери с именем светлым Русь.

Мы – твои рядовые

В нитки порваны нервы, кровью брызжут форпосты.
Это – наш сорок первый, это – наш девяностый,
Веруй в бога, не веруй, толку мямлить про это,
Если злом, как холерой, захлебнулась планета.

В нём, до дна исступлённом, острова – наши души,
То дрейфуют в солёном, то врезаются в сушу,
Но разбитыми лбами и губами сухими
Повторяем упрямо: мы – твои рядовые.

Мы – твои генералы, синеглазое поле,
Видеть вражьи оскалы нам с тобою доколе?
Нам негоже бояться стоголового змия,
Дальше некуда, братцы, за плечами – Россия!

За неё и за деда! Бог не выдаст, рассудит,
Значит, снова Победа, братцы, милые, будет!
Значит, будет Победа, жаль, что кровью немалой
Рядовых и поэтов, и твоих генералов.

Невыносимо выше

Когда-нибудь закончится война,
Осядет порох на пороховницы
И только ночью изредка приснится
Далёкая окопная луна.
Другая, неподвижная. Пятно
Особого, кровавого оттенка
Я вижу из холодного застенка,
А если не поверишь всё равно,
Тогда имей, пожалуйста, ввиду,
Луна сегодня вовсе не над крышей,
Она пока невыносимо выше,
На страшную окопа высоту.

Война, она такая

Как медленно она, как тяжело,
солёным потом, кровью истекая,
плетётся. Милосердие и зло,
любовь и смерть… Война, она такая.
Растёт её кладбищенская падь…
на всех одну даёт прерогативу,
возможность стервенеть и умирать,
когда другому можно быть счастливым.
То падальщиком кру́жит не дыша,
то воет так, что дай валокордину,
то сердце есть и тонкая душа,
то… нет души и сердца нет в помине.
Но одного у брани не отнять,
хоть волком вой от страха и печали,
кладёт на лоб суровую печать
о чести и о личном номинале.
Расскажет всё, до капельки, до дна,
и пустоту повытряхнет, и душу…
будь проклята четырежды война,
она расскажет, как сама я трушу.

Затем ли …

Затем ли город мой на край земли
Уселся незатейливой синицей,
Чтоб к югу улетая, журавли
Могли со мной, последнею, проститься?
Когда бывали крылья тяжелы
И плакали холодные туманы,
Я с ними заунывное «курлы»
Кричала безнадёжно и гортанно.
Как сладко быть мне дочерью твоей,
Земля! Искать заманчивое сходство,
Не находить, но всё же, хоть убей,
Не верить в бесприютное сиротство
И надевать платочек золотой,
Ставая под октябрьские вётлы
На цыпочках. Но быть не тем, не той,
А тенью быть, завистливой и блёклой…
Подай же мне, как нищим подают,
Почувствовать фамилией и кожей,
Что мы с тобой хоть капельку, хоть чуть,
Но, слава Богу, всё-таки похожи.

Только не похоронка

Брызнет огромный пузырь за каёмку,
Квас на окне забродил громко-громко,
Что ему, квасу, далось… Слишком рано,
Пасха нескоро ещё богоданна.
– Ой, куличей напеку, мал да меньше!
Доброй окрошки ведро, вкусной, свежей.
Будет, родимая, всё! Чует сердце!
Вон, воробьи за окном гнут коленца!
Кончилась только б война, чёрт ей в жилу,
Чтобы им там, стервецам, пусто было!
Дай нам, Господь, повторить сорок пятый,
Там, поглядишь, и вернётся сынок в хату,
Женится, дети пойдут, будут внуки, —
Думает мать у окна, свесив руки.
Слёзы не застят глаза, видят дальше,
Чем улетает гроза, видят наших,
Синие-синие, с небом одной масти,
Видят сыночка, и ладно. Уже счастье.
Скрипнет калитка и дрогнет висок тонко,
Только не похоронка!

Век мой

Май, простылая весна, пруд да поле,
чем тебя, зелёный мой, обезболить,
чем помочь тебе, тревожный, гремучий,
если раны кровоточат и мучат.
Небо белое, а синего – нету,
перепутаны следы от ракеты,
или силы у сестры не хватило,
вот и свежие бинты уронила…
Мне поднять бы – не дотянутся руки,
жаль, уже немолода, близорука,
остаются только рифмы да проза,
вот и мучаюсь дотла, до износа.
Май, суровый мой, кирза да фуфайка,
время душу отдавать не за лайки,
да и нет таких времён, чтоб дороже
они были, чем душа. Не дай, Боже!
Май, простылая весна, пруд да поле,
чем тебя, зелёный мой, обезболить?
Май, бесстрашия и горя – без меры,
век мой страшный,
грозовой,
двадцать первый…