Buch lesen: «Сказания о руде ирбинской»
Сибириада
© Кравченко Н.А., 2024
© ООО «Издательство «Вече», 2024
Предисловие
В некоторых событиях есть какая-то фатальная предопределённость. Вот и к написанию книги «Сказания о руде ирбинской», мне порою кажется, приложила руку сама судьба.
Во-первых, любовь к истории и литературе привил мне отец – Афанасий Еремеевич Матвеев. Имея всего два класса образования, он так знал русскую историю, что мог дать фору любому учителю-предметнику. Помню, как, читая тот или иной исторический роман, отец вдруг останавливался, досадливо крякал и начинал рассуждать о том, где и как автор, мягко говоря, уклонился от достоверного изложения тех или иных исторических событий. Зато понравившиеся отрывки произведения зачитывал вслух. Это были незабываемые домашние уроки.
Во-вторых, мои родители имели склонность к частой перемене мест. Трудно сказать, что было тому причиной. Во всяком случае, основная версия была такова: мой отец, заядлый охотник и рыбак, искал заповедные места, изобилующие дичью и рыбой. Но я склонна считать, что основной движущей силой была всё-таки беспокойная натура моей матери, Марии Михайловны Матвеевой. Мы так часто переезжали с места на место, что я по малолетству не запоминала названий тех поселений, куда нас заносило. Бывало даже, что на год мы дважды куда-нибудь переезжали. Но в перерывах между переездами наша семья неизменно возвращалась в Туву, в посёлок Хову-Аксы (Огнёвку по-русски), всё на ту же улицу Степную. Только дома менялись. Так что своей малой родиной я склонна считать именно это место.
Но однажды нас занесло на Ирбинский рудник. Здесь я проучилась целый учебный год в девятом классе. В семидесятые годы это был неприглядный посёлок. Сначала мы жили на берегу небольшой речки Ирбы, где стояли два ряда снятых с колёс железнодорожных вагонов. Спали на узлах, готовили на маленьком откидном столике на электрической плитке. Здесь же по очереди столовались. Время было летнее, поэтому мы, ребятня, пропадая на улице, особого дискомфорта не испытывали. С течением времени рудник развивался, вскоре здесь возвели два первых пятиэтажных дома. В одном из них дали квартиру и нам. Здесь мы зажили почти по-царски!
Школа в посёлке тогда ещё была маленькой, деревянной и одноэтажной. Здесь и произошла моя короткая, но судьбоносная встреча с увлечённой краеведением учительницей. К сожалению, ни её имени, ни отчества память не сохранила. Я записалась к ней в кружок и получила задание оформить краеведческий альбом. Данный ею материал меня очень увлёк, заиграло воображение, и я начала писать рассказ о затерянном в тайге руднике. И даже проиллюстрировала его рисунком. Моё творчество руководитель кружка забраковала. Она требовала от меня сухого изложения фактов. Литературные «выдумки» ей, как и моему отцу, были чужды.
Как бы то ни было, волшебный щелчок прозорливой судьбы прозвучал! Механизм моего интереса к истории рудника был запущен.
Закончился учебный год, и родителей потянуло на новое «кочевье», уже в Иркутскую область. Но это уже другая история.
Тем временем судьба подала новый знак. Однажды, работая в городском архиве Минусинска, я случайно наткнулась на интересный документ – «Дело по расследованию разбойного поведения рабочих Ирбинского железоделательного завода Мирона Петрова, Ивана Сиверцева и Тихона Широкова-Бекетова от 12 октября 1823 – 16 февраля 1825 г.». И я с головой окунулась в изучение истории рудника. А «разбойников» вскоре под своими фамилиями поселила в своём будущем романе.
Так и появился на свет этот необычный сборник, каждую историю которого я пережила заново, словно вернулась к родным истокам. Дорога к ним была долгой, но чрезвычайно интересной.
И я благодарна всем, кто разделил со мной этот нелёгкий путь и кому предстоит его проделать уже в качестве читателя.
ЯВЛЕНИЕ КЛИНКА
Сменялись эпохи, как кроны дерев.
И мир возрождался, едва умерев.
В прессованный мрак заточила гряда —
Железную твердь под названьем «руда».
Пришёл Человек и споткнулся о скол,
Огнём колдовал над железным куском,
Он плавил и правил упрямый металл,
И вот на ладони клинок заблистал…
Разбил тьму веков этот блеск, и всерьёз
Он радости горы и горя принёс.
Кому-то богатство, и власть, и балы,
Кому – стоны каторги и кандалы…
К несчастью, не ведал в тот миг Человек,
Что станет рабом «железяки» навек,
Что власти испив, «оружейная рать»
Научится Смертью легко торговать.
Вертел Человеком жестокий клинок,
И кровью его упивался, как мог.
Своё отмахав беспощадной рукой,
Однажды, ржавея, уйдёт на покой.
Земля похоронит. И вновь заблажит,
И новые руды свои обнажит…
Безмерно, увы, велика и крепка
Безумная тяга к явленью клинка…
Светлана Корнюхина
Книга первая
Явление клинка
Часть первая
Ворон ворону…
Пролог
В те давние, давние времена, когда на вершинах Саянского Камня1 великаны-маралы рогами подпирали небо, однажды взвился ввысь, разрезая пронзительную синеву, красавец-сапсан. Широко раскинув серповидные крылья, он по-хозяйски осматривал дикую и прекрасную землю безмятежного Хонгорая2 в поисках добычи. Там, внизу, спокойно и величаво несли серебряные воды смиренный Абакан и мудрый древний Кем3, к мощной груди которого ненароком прильнула строптивая Упса4.
Но вот один поворот, другой – и Упса отпрянула от старца, вильнула в сторону, как невеста, сбежавшая от богатого, но нелюбого жениха, и свободно устремилась в укромность Минусинской долины. Вольно разлилась среди скалистых отрогов, покрытых хвойным кедрачом, легко побежала через ковыльные степи и одарила светлой улыбкой бегущие навстречу ослепительно белые берёзовые рощи.
И сразу на её изумрудных берегах вспыхнули розовым облаком стаи сказочных фламинго, затрепетали белоснежными крыльями влюблённые пары лебедей. На шёлковых травах распушили веером хвосты цвета меди спесивые дрофы. Обольщая своих избранниц, петухи-дрофы нетерпеливо раздували шеи, лихо запрокидывали головы и страстно закатывали глаза. Наконец, стремительно распахнув крылья, обнажали «невестам» нежную белую опушку. Райские игры…
Зорко высматривал добычу царский сокол. Нет, не по силам ему такая крупная дичь. И он развернулся к скалам, где ютится-прячется дичь помельче. Но тут со стороны гор заклубилась пыль на дороге, послышалось ржание лошадей, стоны женщин и детей. Появились оборванные всадники на изнурённых лошадях, тяжело спешились и повалились ниц в дорожную пыль, громко благодаря Духов, что помогли им вернуться из джунгарского плена5 на родные берега.
Почтенный старец Кечемей, мудрый предводитель рода, повелел установить юрты, а сам с трудом поднялся на вершину небольшого холма у реки, огляделся по сторонам и, выбив на ладонь из старой пеньковой трубки остатки табака, подкинул вверх едкие табачные крошки и просительно прохрипел: «Примите, Духи гор и леса, нашу жертву, ибо хоораи просят вас о защите и милости». Спустился к юртам удручённый, ибо понимал, что слишком скудным было его жертвоприношение для благосклонности «хозяев» этих мест. И вдруг приметил в небе сапсана, возрадовался и тайно достал из-за пазухи сизого голубя. Быстро привязал к лапке птицы алую ленточку, поцеловал влажный клюв и подкинул птицу в воздух. Негодующим взглядом провожали его измученные голодом взрослые и дети: «Как так? Еду утаил. Или с брюхом старик не дружит?»
Молнией ринулся на жертвенного голубя сапсан, сбил его когтистыми лапами, на лету оторвал клювом голову, отбросил и цепко понёс трепещущее тельце в своё высокое гнездовье. А на землю, рядом с худосочным парнишкой, вдруг упала в траву окровавленная головка сизаря. Не успел малой сцапать нечаянную милость небес, как на него ястребом налетел старец, резко выхватил добычу, развернулся к реке и бросил жертвенный кусок в тёмно-изумрудные воды реки.
И пал на колени перед народом – страдальцем седой Кечемей: «Да простят меня духи предков, и вы, сородичи, простите. Нет у нас сейчас достойной жертвы – ни быков, ни овец, ни коней. Остались одни клячи, без которых нам не выжить. А защитить род некому. Вы знаете, что жестокие воины китайского генерала Цэбэнджаба убили нашего шамана и почти всех мужчин. Лишь двадцать луков осталось. И только малый голубок, утаённый от вас и принесённый в жертву, мог бы умилостивить духов этой благословенной земли. Просите и вы, молите о возрождении рода. Пусть будет вечным хонгорайский народ и нескончаемым его скот!»
Вздохнул с облегчением старец и первым пополз до ближней берёзы, растущей на берегу. Прижался к стволу влажной от слёз щекой, начал вязать синюю и белую ленточки и молить Духа Воды, обещая в первый же праздник жертвоприношения – Сугтайыг – воздать сполна: спустить по течению на плоту из девяти брёвен более достойную жертву – годовалого бычка и трёх черноголовых ягнят. Всё как положено.
Надрывно всхлипнул старик и поднялся с колен уже не рабом, а законным хозяином окрестных владений.
С тех пор укрепились енисейские кыргызы на прибрежье реки Упсы, дав начало роду тоба. Роду, чем-то схожему нравом с гордой непокорной рекой и кряжистыми кедрами, что намертво вросли корнями в её крутые скалистые берега…
Глава первая
«Правая рука в жире, левая – в сале»
Это было в начале восемнадцатого века. Власть Джунгарского ханства ослабла, и набеги коварных врагов на лакомый Хонгорай ушли в прошлое.
Отступились от этих земель и Монголия с Китаем, потому что к этому времени над хоораями покровительственно распростёр мощные крылья двуглавый орёл самодержавной России. В Хонгорае воцарился благословенный мир. Покойно текла полноводная Упса. В прозрачной воде теснилась-играла икряная рыба. По берегам, богатым сочными травами, бродили тучные стада коров, отары овец и табуны лошадей. В таёжных предгорьях вдосыть кишела дичь. Хватало места и людям в щедрой долине, хотя улус от улуса стоял всего на расстоянии крика.
И всё бы так, да не так. Ушла напасть от внешней «хворобы», да не минула собственной «утробы»…
В одном улусе жил да властвовал наследственный князец Курага. Правителем он был жестоким, но не особо мудрым к своим зрелым годам. К тому же любил сладко и жирно поесть, вволю попить хмельной араки, мягко поспать. И желательно не одному.
Однажды князец, как всегда пополудни, сидел в юрте на своей мужской половине за низким расписным столиком, подогнув ноги в широких плисовых штанах, и шумно отхлёбывал наваристый мясной бульон из фарфоровой чашки. Вскоре он ослабил шерстяной шнурок розовой парчовой рубахи, и старшая жена угодливо поставила перед ним деревянное корытце с кусками отварного запашистого бараньего мяса. Сердце, печень, сычуг положила отдельно в большую глиняную тарелку. Но князь даже милостивого взгляда не бросил на жену. Только рыгнул в знак удовольствия. Не радовала его больше увядшая красавица Абахай, хоть и нарядилась ради него в своё лучшее ситцевое платье и украсила когда-то милые мужнину сердцу ушки затейливыми кольцами медных серёжек. Зазывно-печально позвякивали коралловые бусинки о полурублёвые монетки, несмело напоминая о том, что вот уже двенадцать лун сменилось, а в юрте Абахай супружеская постель оставалась холодна.
Курага обглодал смачно первый шейный позвонок и по обычаю пробормотал под нос: «Ты, вожак чёрной головы, самый младший из позвонков, защити в трудную минуту. Упаду – не покалечь. И от моровой6 прошу сберечь».
Затем спохватился, положил в глиняную чашку лакомые кусочки мяса, кровяной колбасы, нежного печенья из жареного ячменя и других яств. Почтительно подполз на коленях к очагу, низко поклонился и умильно попросил:
– О, почтенная Мать-огонь! Кормлю тебя и почитаю тебя. Не оставляй дом мой и род мой в беде. Дай ему благоденствия в батырах. Благослови меня рождением сына, сильного и стремительного, как изюбр, храброго, как голодная росомаха, и мудрого, как его предок Кечемей.
И высыпал жертву в огонь. Бросил в сторону первой жены недовольный взгляд: «Кобыла нежерёбая! Тужилась, тужилась, а батыра мне так и не родила».
Вернулся к столу и алчно посмотрел на тарелку сметанной каши «потхы», пахучей, нежной, с обильным коровьим маслом наверху. Потянулся было жирными руками к ней, но Абахай предупредительно протянула мужу тряпицу. Супруг скривился на несвежую ветошь, свирепо глянул на жену и молча швырнул тряпку в сторону. Поняв, что оплошала, Абахай виновато протянула ему другую. Курага – ни слова, ни полслова. Только жадно хлебал и мысленно честил старшую жену: «Ссохшийся бурдюк с жёлтыми костями! Ишь, вырядилась! Да толку-то! Чадящая головня! Ни света от тебя, ни тепла». Вытер сальные пальцы, ещё больше сузил заплывшие глаза: «Нетель пустобрюхая! Только и сподобилась на девку и то на одну…»
Он покосился на свою дочь, что сидела на женской половине юрты. Шестнадцатилетняя Побырган внимательно наблюдала за отцом из-под пушистых ресниц, так похожих на крошечные беличьи хвостики. Карие глазёнки на милом личике лукаво зыркали то на отца, то на мать. Следила, чтобы тот ненароком не обидел мать, и не надсмехалась над ней юная соперница Айго. Кураге да не знать любимую доченьку? Потому-то в её присутствии крепко держал на привязи свой брехливый язык.
«Вот лиса! – размышлял отец. – Наверняка запомнит, улучит момент и исподтишка отомстит. И всё это с невинной улыбочкой. Не девка, а зловредный дух айна!7 Всем взяла, да всё одно не батыр. Ну и какой я без наследника бег?8»
Не удержался и с надеждой обласкал масляными глазками вторую, молодую, жену. При этом сытно причмокнул, облизав мясистые губы, и восхитился про себя: «Булочка моя сладкая, пышная, так бы и съел! Прелестница Айго! Заря моя, лунный свет ночей, услада чресл моих!» И запил сладострастное волнение крепкой аракой.
А заря его сердца, услада дряхлеющих чресл, сидела, капризно надув губки, и нежными пальчиками ковырялась в еде. Притворялась, что её прямо-таки воротит от пресного сыра. Имела право. Ибо под серебристо-голубым подолом шёлкового платья едва-едва, но уже наметился животик. И Айго пребывала в полной уверенности, что родит господину сына. Даже двух. Потому что сегодня утром ей попалось яйцо с двумя желтками, и она воровато его съела. Теперь, на правах беременной, требует себе то кровяную колбасу, то пенки варёного молока и даже запретное для всех женщин мясо с лопатки. Височные подвески на ней – не медные, как у Абахай, а серебряные, с двуглавыми рублёвиками и шёлковыми кисточками. И каждая соединяется на груди фигурной и тоже серебряной цепочкой. Особый знак благосклонности повелителя.
Сыт и доволен Курага. Возблагодарил за пищу высшие силы, тяжело поднялся и вышел из юрты, оборотив щёлки осоловелых глаз ласковым солнечным лучам. Чего ещё желать?
А как открыл глаза пошире, понял сразу – чего.
Глава вторая
Красному гостю – красное место
И увидел князец, что по дороге в аул бредут двое нищих. Впереди чумазый оборвыш лет двенадцати с древним чатханом9 через плечо. За ним слепой старец, костлявая рука которого судорожно цеплялась за плечо мальца. Облачённый в запылённую, вытертую временем хламидку из лосиной шкуры, подпоясанную бечёвкой, старец едва волочил худые ноги в дырявых сагырах10.
– О! Да это ж хайджи, народный сказитель! Вот кто мне нужен! – воскликнул Курага, вдруг вспомнив, что слышал об одном знатном чайзане11, у которого прижился прикормленный хайджи и на всю степь славит благодетеля в своих сказаниях.
– Я, сиятельный Курага, не какой-то там чайзана, а наследный бег! Мне и почёт особый.
Повернулся, кликнул прислугу и приказал позвать сказителя в юрту. А сам занял хозяйское место.
Осторожно, с помощью мальца, переступил порог бродячий певец – высокий старик с грязными сивыми космами. Его впалые тусклые неподвижные глаза замерли на юной Айго. Та тихонько взвизгнула и прикрыла выпуклый животик ладошками, боясь сглаза. Дочь Побырган во все глаза уставилась на слепого хайджу, даже рот забыла закрыть. Курага повёл бровью, и покорная Абахай со вздохом приняла из рук оборвыша почерневший от времени чатхан. Бережно положила на сундук. Предложила омыть руки и пошла за кувшином.
Пригляделся князец, засомневался: «Поспешил я, однако. Больно дряхл старик. Поди, имени своего не помнит, не то чтоб героические сказания сочинять. Стоит ли тратиться? Понятно, что старый человек – убыль в пище, а ещё и голодранцы понабегут со всего улуса на дармовое угощение. Известное дело, имя гостя с желудками соседей повязано. Ну да делать нечего. Обычай предков! Прогонишь – мигом сплетня облетит степь: мол, скуп бег, не уважил хайджи, обидел почтенного старца».
Он повернул голову к очагу, закрыл на миг глаза, взмолился:
– Чалбах-тес, хозяйка очага, отврати меня от беды!
И перевёл взгляд на подростка. У того на рожице изумление. Ещё никогда не видал бродяжка такой огромной войлочной юрты, такого богатого убранства. На женской половине изящные буфетные полки, полнёхонькие китайской фарфоровой посуды. На мужской половине широкая деревянная кровать, покрытая тёплым собольим одеялом, с алым шёлковым покрывалом и вышитыми пуховыми подушками. А над кроватью яркий узорчатый ковёр и золотистый парчовый полог. А рядом кованые сундуки с байским добром.
«Да, да, – подстёгивал удивление оборвыша Курага, – и скота у меня великое множество, и земли немеряно. И клеймённых моим перстнем рабов тьма. Кошма богата, да не для твоего брата, серая кость».
И Курага стрельнул глазами в сторону мальчишки. Понятливая Абахай, брезгливо тыча пальцами в спину, выпроводила поводыря в юрту для слуг. Отдышливо пыхтя, бег поднялся навстречу уважаемому гостю и в знак особого почёта поприветствовал поднятыми вверх руками.
Елейно поинтересовался:
– Позвольте узнать Ваше почтенное имя?
– Я Ойдан, народный сказитель горловым пением хай12, – едва слышно произнёс старец, точно корявый улусный осокорь прошелестел листьями.
«Ага, – прикинул в уме Курага. – Ойдан – мудрый, значит». И на всякий случай польстил:
– Называемое Вами имя прославлено в народе.
Бег услужливо, под локоточек, провёл старика на почётное место и усадил на белую кошму по правую руку. Любезно продолжил:
– Благополучен ли был Ваш путь и как Ваше здоровье?
А сам с ехидцей подумал: «Поди-ка, народный любимец, ты досыта только из собачьих чашек хлебал да лизал чёрную сажу у чужих очагов? Вон как глаза запали, а ноздри от голода слиплись. Видать, не сегодня-завтра где-нибудь в пути околеешь».
Хайджи, точно угадав его мысли, мягко улыбнулся:
– Спасибо. Больной крепок душой. А скрипучее дерево под ветром шатается, да не скоро валится.
У Кураги сердце захолонуло: «Слеп старик, а мысли читает! Знать, сам Эрликхан, правитель нижнего мира, ему помогает».
Струхнул бег и ещё угодливей пожелал прозорливцу:
– Да будет путь Ваш бесконечным!
Старец слегка поклонился:
– Да будет очаг ваш вечным! Пусть преумножится скот вашей земли!
– Надолго ли, уважаемый хайджи, в наши места?
– В месте, где голодал, не оставался больше суток, а в месте, где сытно кормили, задерживался и на девять, – намекнул сказитель.
Князец всё понял и преподнёс гостю чашу с лучшими кусками отварной баранины. Старик жадно вцепился редкими жёлтыми зубами в духмяное мясо. Он с наслаждением высасывал нежный спинной мозг из позвонков, облизывал жир со скрюченных пальцев. Бег налил пиалу араки и вложил в руку слепца, сухонькую, костистую, похожую на куриную лапку.
Но сказитель, принюхавшись к кислому запаху молочной водки, отстранил пиалу и покачал головой:
– Лучше воду пить, чем араку. Пусть имеет человек ясный ум и долгий век! Не угостишь ли, достопочтенный Курага, айраном?13 Он для души и тела полезней.
Князец подал айран и осторожно спросил:
– Не порадуете ли вечером наш слух своим мастерством?
– Как пожелаете, высокородный господин. А сейчас позвольте прикорнуть где-нибудь.
Курага приказал слугам помыть старца и уложить отдыхать в юрте Абахай. А ей повелел исполнять все пожелания хайджи, иначе отведает гнева хозяйской плётки. Дочь и молодую жену он тоже отправил в свои юрты, потому что самому нестерпимо хотелось вздремнуть после сытного обеда. Свычка…
Глава третья
Путь нечестного сокрыт
Только собрался Курага возлечь на мягкую и такую желанную сейчас постель, как услышал у юрты топот копыт. Вспомнил, что кликнуть некого. Сам вышел навстречу новому нежданному гостю и оторопел: «Вот уж кого не ждал у своего порога, так это бодливого козла Адая! Уж лучше сразу на змею наступить, чем лишний раз встретиться с этим злыднем!»
Но тот, спрыгнув с коня, вдруг покорливо опустился в пыль у ног бега. И точно душистое масло пролилось на душу Кураге: «Сегодня поистине удивительный день! Видать, особое благоволение верхних духов с небес свалилось на меня за почтительный приём дряхлого грязного хайджи!»
И он гордо огляделся по сторонам: все ли улусцы видели, как спесивец Адай обметает чёрными бархатными обшлагами халата княжеские сапоги? И только после этого скрепя сердце пригласил бая в юрту к столу испить чаю. Сам кликнул слугу, чтоб тот принёс пресных лепёшек и сладких мучных шариков поорсах.
Трясущейся рукой принимал бай пиалу китайского голубого фарфора, прятал глаза. Сопел и молча дул на горячий чай Курага. Видел: совсем спал с лица Адай. Скулы, точно скальный плитняк, обтянуты тёмной кожей. Под узкими, как лезвие кинжала, недобрыми глазами – чёрные сморщенные мешки горя. Бородёнка совсем поседела.
«Да, – посожалел вдруг князец, – пролетело времечко. Как стриж небо крылом черканул. А ведь каким Адай батыром был! Статный, с широкими, как степь, лопатками. Крутые плечи – холмы Хонгорая. Чёрные волосы расчёсаны на пробор, заплетены толстою косой в девять прядей. Глаза как спелая черёмуха. Взор зоркий, ястребиный. Вспыльчивый, как необъезженный жеребец».
Взгрустнул Курага, вспомнив, что с баем они когда-то в молодости закадычными дружками были, не разлей вода. А вот поссорились из-за чепухи. Вздумалось им в шутку меряться богатством: убранством юрт и количеством скота. Кичливому Адаю недостало два десятка коней, чтобы восторжествовать над дружком. Пали в тот год во время весенней оттепели его наиболее ослабевшие лошади. Снега в тех местах, возле улуса бая, покрылись особенно крепкой ледяной коркой, и кони не смогли тебеневать14. Большой урон нанесла торопливая весна.
Над чёрной бедой посмеялся тогда Курага:
– С князем не соревнуйся, с бегом не спорь! Лбы подставляют только дурачки, привыкшие получать щелчки.
Сказанное слово разит, как стрела. Уязвлённый Адай прошипел ему в лицо:
– У паршивой шубы вши злобные, у плохого человека язык злобный. На твоё «дружеское» слово откликнусь эхом. Смех над чужой бедой – великий грех земной. Знать тебя больше не хочу!
Плюнул Кураге под ноги, вскочил на коня и ускакал в свой улус. И с тех пор стали они людьми, съевшими глаза одной коровы15. Один – задириха, другой – неспустиха!
«Сколько ж воды утекло с тех пор, как мы сидели за одним столом? – сумрачно размышлял светлейший бег, прихлёбывая душистый чай из узорчатой пиалы. – Крепко же тебя, бай, припекло!»
Его так и подмывало укорить, уколоть спесивца Адая, но держал язык в узде. Помнил, как опрометчивая невоздержанность в словах разрушила дружбу молодости. И молча слушал униженные просьбы Адая.
– Солнечный вождь, не возьмёшь ли моего Начина на службу сборщиком налогов? Пора соколёнку вручить серебряную нагайку власти. Почти зять он тебе ещё по глухому сговору16. Помнишь, мы заключили его на празднике первого айрана, когда дети ещё были в пояснице?
Морщится бег:
– Богат ты, бай, не менее меня. Родниться с тобой не в урон чести бега. – И тут не удержался, ужалил бывшего дружка: – А вот сынок-то твой, по слухам, совсем непутёвый. Говорят, безмозглый хохотун и беззаботный юнец. Да такой ленивый, что палкой побить дворовую собаку не встанет. А уж об отцовском добре вовсе не радеет. Ему бы только красоваться на гнедом скакуне перед красавицами аула да гоняться за косулями по склонам гор. Горечь отца, вопли матери. Не так ли, достойный Адай?
Тот ерзанул на месте, чтобы поперечить было, но сцепил зубы, только холмы скул ещё больше отвердели и потемнели. Потупил глаза, скрыв гневный высверк во взгляде.
– Норовистому коню нужна крепкая узда, – стал оправдывать сынка Адай. – Женится, остепенится. А твоя Побырган – девушка разумная, хозяйственная, крошке со стола зря пропасть не даст. Золотая невестка будет, с твёрдым характером. Внутри юрты – женщина, на улицу выйдет – мужчина. Ручки мягкие, а узду держит крепко, в седле держится прочно. Куда направит строптивого коня, туда он и повернёт. В такие ручки не страшно всё добро байское со временем передать. Всё сохранит, всё преумножит!
Задумался Курага: «Верно, Побырган не чета другим вертихвосткам. Без девичьего вздора в расчётливой головке. Не поперечит воле отца, коли брак будет выгодным. Тут уж хоть за пса её отдай – пойдёт! И собакой будет лаять. Лишь бы пёс тот охранял богатую войлочную юрту, а не берестяной чум». Слушая угодливые речи бая, князец размышлял и том, что у этих льстивых слов, как у шёлкового халата, есть потайная холщовая изнанка. Уж не дурная ли слава сынка заботит Адая?
И всё же снисходительно сквозь зубы процедил:
– Ну что ж! Отправляй Начина на службу. А там поглядим.
