Buch lesen: «Курмахама», Seite 6

– Я, мах на мах, не понимаю вот, – вещал гость, с лёгкостью перекрывая все остальные речи словно солирующий тромбон нежные трели скрипок, – что, мах на мах, сейчас происходит. Куда, мах на мах, мы идём!

Генка старался не вслушиваться, но это «мах на мах» бухало у него в ушах кузнечным молотом.

– А я вам говорю – дурь, мах на мах! Точно, дурь, мах на мах! – возопил Пронзительный в какой-то момент. Очевидно, это не понравилось не только Генке, который вжался в подушку, чтобы заглушить этот вой. Потому что один из гостей с сарказмом переспросил:

– Ты говоришь, «дурь, мах на мах»?

Видимо он, наивный, надеялся, что Пронзительный устыдится своего косноязычия, тем более что и остальные явно не были от в восторге его манеры говорить. Но Пронзительного было не просто взять голыми руками. Ничтоже сумняшеся, он загрохотал в ответ:

– Да, именно дурь, мах на мах. Дурь мах на мах!

Окружающие захохотали в голос, но дальше Генка уже не слушал. Утром он проснулся и первым делом поинтересовался у отца:

– Пап, а что такое курмахама?

– Какая-такая курмахама? – не понял отец.

– Ну, вчера за столом дядя всё время повторял: «курмахама», «курмахама» – неохотно пояснил Генка, чувствуя, что сказал глупость.

– Да это твой Трофимов, который «мах на мах», – догадалась Генкина мать, подмигивая отцу, Домакину-старшему.

– Как ты сказал, «кур мать на мах»? – развеселился отец, – обязательно Трофимычу скажу, как его дети называют!

– Не надо, пап, – смутился Генка, – ну, пожалуйста!

Но отец уже бушевал от хохота, повторяя:

– «Кур мать на мах», это же надо придумать!

– Не «кур мать на мах», а «курмахама» Гена наш сказал, – вмешалась Генкина мать, с укоризной поглядывая на отца.

– Беги, сынок, не бойся, папа никому ничего не скажет, – добавила она, выпроваживая Генку из кухни.

К счастью, история с непонятным словом забылась быстро.

Наступила зима. Генка давно забыл и про ключ-слово, и про злосчастную курмахаму. Пока не пришла беда. В тот вечер Генкин папа купил бидон пива в соседнем ларьке. Это было большой удачей, потому что большую часть времени ларек или был закрыт, или торговал папиросами и прочей табачной продукцией. Пиво в нём появлялось редко, и если это таки случалось, его мгновенно разбирали мужики из соседних домов, выстраивающиеся в очередь с трёхлитровыми эмалированными бидонами, а те, у кого бидона не было, стояли с полиэтиленовыми пакетами. Пива завозили мало, и заканчивалось оно уже через час после начала торговли. В этот раз Генкин отец успел.

Бидон, со стекающими по бортам пенными потёками, был торжественно водружён на кухонный стол, папа налил кружечку и замахнул её залпом. Генка вертелся рядом, чувствуя, что настроение у всех праздничное. И тогда отец, глядя на его сияющее лицо, налил ему в стакан немного пива. Дескать, пусть привыкает малец к настоящей мужской жизни.

Пиво оказало на Генкин организм поистине магическое действие. С отвращением допив несусветную горечь, только чтобы не обидеть родителя, Генка поднялся со стула. Точнее, попробовал подняться, но это ему не удалось, Сделав единственный шаг, Генку тотчас повело боком, он зашатался, едва не упал и был быстро уложен в постель, где буквально рухнул в сон без сновидений. Проснулся наш герой среди ночи и сразу понял – что-то не так. А когда пришло осознание, жуткий ужас сковал его члены: постель была отчаянно мокрой.

И бедный Генка горько зарыдал от обиды и стыда. Ну, как он покажет эту описанную постель завтра утром?! Лучше умереть. Вне себя от отчаяния мальчик пробормотал: «пусть постель завтра утром будет сухой и чистой!» А потом вдруг добавил «курмахама».

Проснувшись утром, Генка обнаружил, что простыня и пододеяльник высохли, но зловещие жёлтые пятна на них никуда не делись. Он начал почти неслышно хныкать себе под нос, когда услышал, как мать позвала из ванной комнаты:

– Генка, вылезай из постели. Сейчас бельё стирать будем.

Это было то самое долгожданное спасение. Генка закричал в ответ:

– Я сам, я сам. Давно хотел сам кровать застелить!

– Ну, давай, помощник, – легко согласилась из ванной мать, – если не справишься, позови, приду на помощь.

И Генка с сопением стащил жёлтое бельё с кровати. Это было нелегко, но он старался изо всех сил. Потом он скомкал простыню так, чтобы пятна не было видно, и кое-как запихнул её в стиральную машину, пока мать стояла к нему спиной. Затем, так же поступил и с пододеяльником. Немного отдышался и, вернувшись в комнату, со страхом глянул на матрац – тот был сухой и без пятен. Мать так и не узнала о его конфузе. Так слово «курмахама» стало ключ-словом Генки Домакина.

Глава 7

В Серпске было много заводов. Очень много заводов. Один из них периодически насылал на жилые дома тошнотворный запах сероводорода разной степени концентрации, но от этого не менее дурной и затхлый. Впрочем, местные, многие из которых работали как раз на этом заводе, давно уже не замечали это амбре и даже удивлялись, когда кто-то из посторонних, случайно оказавшийся здесь по какой-либо надобности во время очередного выброса, начинал страдальчески морщиться и озираться по сторонам, безуспешно силясь найти источник жуткой вони.

Другой завод столь же регулярно тренировал барабанные перепонки внезапно возникающим из ниоткуда рёвом моторов, тужащихся на испытательных стендах. Рёвом мощным и надсадным, подобно скрежету-визгу бормашины в больном зубе. К счастью, грохот этот никогда слишком продолжительным не был, зато почти всегда заставлял звенеть на кухнях стеклянную посуду и дребезжал стёклами окон.

Третий завод «озонировал» какой-то неорганической химией и вечно полоскал на небосводе зловещий хвост ядовито-рыжего дыма. К счастью, завод этот стоял на отшибе, и последствия его жизнедеятельности были не столь заметны для серпчан, хотя, что такое «лисий хвост» и где его искать, все знали с младых ногтей.

Были в Серпске и другие промышленные гиганты, которые тоже «радовали» окрестных жителей светозвуковыми эффектами, а также соответствующими запахами, но все они были расположены дальше от Генкиного дома. Но и без них гудело и воняло окрест столь часто, что среди дворовой ребятни сложились и крепли целые легенды о жутких взрывах, разрушительных пожарах, самопроизвольно взлетающих прямо со стендов моторах и прочей зловещей фантастической ерунде, которую так ценят мальчишки в возрасте от пяти до четырнадцати лет. Обо всём этом рассказывалось взахлёб, искусственно пониженным голосом, глаза рассказчика при этом пылали ярче самого пожара.

Жизнь в Генкином микрорайоне была тусклой. Хотя сам микрорайон по тем временам считался едва ли не самым современным во всём Серпске – ещё бы, ни одного древнего деревянного дома, коих в избытке даже в центре города, ни одного здания с коммуналками, все дома построены в пределах десятилетки. И среди этих домов – небывалое дело! – есть даже несколько девятиэтажек с настоящими лифтами. Тем не менее, развлечений для детворы – почти никаких. Вывалят раз в лето в один из дворов кучу песка, причём, почему-то всегда мимо песочницы, и всё, выкручивайтесь, пацанята, как можете. И пацанята выкручивались – обследовали и обжили все подвалы и чердаки, облазали все пожарные лестницы. Зимой в сугробах рыли «штабы», где непонятно зачем сидели до посинения. Летом столь же регулярно устраивали в ветвях деревьев площадки и торчали там дни напролёт. Разумеется, когда не были заняты исследованиями и освоениями подвалов, чердаков, крыш и гаражей, к неудовольствию их владельцев. В общем, жизнь детворы проходила на улице.

В шестом классе Генка впервые влюбился. Объектом его нежных чувств стала одноклассница, созревшая раньше остальных девочек класса. Конечно, о том, что причиной его влюблённости стало именно раннее созревание, Генка так никогда и не догадался. Альбина, как звали Генкину любовь, выделялась на фоне остальных девчонок словно первый распустившийся цветок в царстве бутонов. По школьным узким коридорам она не неслась со всех ног, громко топая, как остальные шестиклассницы и прочая мелочь, а шествовала плавными движениями, покачивая оформившимися бёдрами. Если у остальных девчонок икры и бёдра были одной толщины, соединённые как шарнирами бомбошистыми коленками, то Альбина уже имела ножки-рюмочки: где надо потолще, где надо – потоньше. И пусть она часто забывалась и вела себя бесполо, в ней всё отчётливее угадывалась какая-то тайна. И именно эта тайна влекла к ней Генку будто лампочка ночного мотылька.

Каждый урок, вместо того чтобы сосредоточиться на занятиях, Генка украдкой разглядывал Альбину, слушал звучание её голосочка и вдыхал её запах. Девочка сидела через ряд чуть наискосок от него, поэтому при желании он легко мог увидеть часть её профиля и выразительную, немного сутулую спину. Спина эта тоже поражала его воображение – она была настоящей женской. Точнее, спиной молодой созревшей девушки, со всеми её правильными взрослыми пропорциями, всеми нужными впадинками и выпуклостями. Как не похожа была Альбинина спина на спину её соседки Ленки Сухоруковой! У Ленки спина – как спинка стула, который на одной ножке и колёсиках – вертлявая и плоская. Какую бы позу ни приняла Ленка, ничего кроме скуки или желания треснуть по ней учебником, эта спина не вызывала. То ли дело спина Альбины! На неё Генка мог пялиться часами.

Вот Альбина чуть скривила позвоночник вправо, левое плечико грациозно пошло вниз, правая рука взлетела вверх, девушка очень хотела ответить на вопрос учителя, пальчики её трепетали в воздухе точно крыло бабочки. Вот Альбина полуобернулась назад, к Витьке Сухорукову, брату-двойняшке Ленки. Ах, какой это был поворот! В полученном ракурсе скромные пока что бугорки Альбининой груди смотрелись упругими и налитыми как настоящие, Генка даже глаза прикрыл, чтобы лучше запечатлеть в памяти сей сладкий миг.

Как и все дворовые мальчишки, он уже давно, где-то с первого класса знал, чем занимаются мужчина и женщина, когда остаются ночью наедине. Правда, знание это было сугубо теоретическим. Кроме скабрезных, но абсолютно абстрактных и потому кажущихся надуманными историй, передающихся от мальчугана к мальчугану, про секс дворовые пацаны реально ничто не знали. Но, разумеется, каждый давал понять, уж он-то в сексуальных вопросах дока.

Как только любовь поселилась в Генкином сердце, из сердца она тотчас перекочевала и в другие части его тела. Ночью он представлял, как Альбина приходит к нему ночью в комнату, они целуются, как же без этого! Но на этом Генкино воображение, сверкнув напоследок сигнальной ракетой, перегорало от переизбытка возбуждения, и он просто внутренне улыбался, чувствуя себя совершенно счастливым, хотя и понятия не имел, от чего именно он так счастлив.

На деле же всё было совсем иначе – Генка теперь вообще не мог встречаться взглядом со своей любовью. Если это всё же происходило – ненароком, случайно – он сразу же наливался по самую маковку густым вишнёвым цветом, отступал в сторону и мгновенно отводил глаза. Впрочем, казалось, Генкина любовь, как и остальные его одноклассники, пока не подозревала, как глубоко и серьёзно он втюрился, а если и подозревала, то никак это не проявляла. Генку такая ситуация полностью устраивала – стать мишенью насмешек в собственном классе, а только такую реакцию и могли вызвать его чувства – в Генкины планы не входило. Он изо всех сил пытался контролировать поведение в классе, вести себя естественно, но стило Альбине всего лишь повернуть лицо в его сторону, как всё начиналось по новой.

А ещё Генка начал рисовать на задней обложке тетради спину Альбины. Рисовать он толком не умел, но упрямо наносил линии, которые складывались во вполне похожий на оригинал набросок. А когда рисунок приобрёл законченный вид, часто украдкой разглядывал его, хотя живая Альбинина спина почти всегда была в пределах прямой видимости. Но, перенесённая на бумагу, спина эта волновала Генку гораздо сильнее. На рисунке она была ближе и как-то роднее. Хотелось изучать её пристально, буквально под микроскопом, с замиранием сердечка, выискивая самые мельчайшие детали. Особенно те, которые отсутствовали у самого оригинала. Кроме того, рисунок Альбининой спины ещё больше укреплял ту самую Великую тайну, которая окутывала всю эту первую любовь и делала её особенно сладкой и томительной, до мурашек на затылке. Ведь всякий раз открывать его нужно было осторожно, скрытно от посторонних глаз! Так Генка в первый раз ощутил великую силу искусства.

Глазастый Бруква первым заметил метаморфозы, происходящие с Генкой, но высмеивать друга не стал, а наоборот активно сочувствовал. Видя, как мается Генка, Бруква и предложил ему «снизить любовный градус» и для начала выяснить, а как сама Альбина относится к нему.

– Как же я это выясню? – буркнул недовольный Генка, услышав Бруквино предложение.

– Тут нужен тонкий подход, – вдохновенно зашептал начитанный Бруква. К шестому классу он полностью превратился в книжного мальчика и все знания о жизни получал из многочисленных книг, которые читал всегда и везде. Даже ночью, под одеялом при свете маленького фонарика, чтобы мать не ругалась, что он засиживается за чтением допоздна, – тебе нужно сделать так, чтобы вас посадили за одну парту. Это самое главное.

При мысли о том, что он будет сидеть рядом с Альбиной, Генкино сердце рухнуло в пятки, но не задержалось там, а продолжило движение куда-то к центру Земли. Ладони у него стали влажными, а в горле напротив пересохло.

– Ерунда! – вызванное страхом раздражение бурлило в Генкином голосе, – кто же меня пересадит посреди четверти?! Думай, что предлагаешь, бандаж рваный!

– Есть способ, – как ни в чём не бывало, продолжил Бруква, пропустив ругательство мимо ушей, – тебе нужно поссориться с Машкой-Букашкой. Тогда она сама за тебя всё сделает, сама классную уговорит тебя пересадить.

Машкой-Букашкой звали Машу Буканскую, соседку Генки по парте – бесцветную тихую девочку. На Генкино счастье, Машка-Букашка и Ленка Сухорукова были подругами, и Ленка давно и публично ныла, что хочет сидеть только с Машкой. Но классная до поры старалась не сажать их вместе, потому что хорошо знала – посадишь подружек рядом, и они будут болтать все уроки напролёт. Но в последнее время Ленка постоянно ссорилась со своим братом, который сидел сразу за ней, да так ссорилась, что порой летели пух и перья. Чем замучила не только учителей, но и своих соседей по партам. Поэтому физичка – их классный руководитель – уже не раз вздыхала, мол, пора бы тебя, Леночка, посадить подальше от братца.

Поломавшись для порядка, Генка сдался и как бы нехотя поинтересовался у Бруквы:

– И как же я с Букашкой поссорюсь?

– Да хоть как, – начал было Бруква, но быстро остановился, заметив, как суровеет лицо пылкого влюблённого. Природное чутьё ему как всегда не изменило – Бруква на уровне безусловного инстинкта чувствовал, когда следует менять тактику. Действительно, «правильно», то есть без пагубных последствий, поссориться с тихоней Букашкой можно было, только придумав нечто нетривиальное.

Бруква задумался, поднял взгляд вверх, потом скосил зрачки в сторону окна, Генка уныло топтался рядом, ощущая себя полнейшим болваном. Ссориться на глазах у любови всей своей жизни – это безусловный и решительный крах. Нет, об этом не может идти речь, это немыслимо! Об этом Генка прямо заявил хитроумному Брукве. Тот спорить с влюблённым не стал, продолжил раздумья. Генке очень хотелось уйти, но после ключ-слова его вера в Бруквины возможности многократно возросла.

– Тогда надо поссорить Альбинку с СухоЛенкой! – после десятиминутного размышления нашёл блестящий выход Бруква.

– Ещё не легче, – уныло пробурчал Генка, – и как ты себе это представляешь?

– Уже придумал, – похвастался довольный Бруква, – надо написать Альбинке записку, что СухоЛенка свои козявки ест! Вот ты бы захотел сидеть с тем, кто ест свои козявки? Да ещё совсем рядом с тобой?

– А она правда их ест? Козявки? – не поверил Генка, внутренне содрогнувшись от отвращения, Ленку Сухорукову он никогда не любил, но всё же ТАКОЕ!

– Ест, – авторитетно заявил Бруква, – сидит, ковыряет в носу, а потом, рррраз, и в рот! Пока никто не видит.

То, что брат и сестра Сухоруковы постоянно ковыряют в носу знали все. Им не раз делали замечания, но всё было напрасно. И всё же есть свои козявки – это даже для Сухоруковых было чересчур.

– Если никто не видит, ты-то как узнал? – Генка чувствовал смутное сомнение, СухоЛенка ему никогда не нравилась, но наговаривать на неё напраслину он не желал.

Да и вообще, всё это дурно попахивало, как бы не пострадать в этой истории больше всех.

– Видел. Собственным взглядом, чтоб мне провалиться! – Бруква был сама убедительность. В его распахнутых светлых глазах застыло выражение искренней праведности, – Ест! Точнее, ела. Один раз. Как минимум.

– Ну, хорошо, – сдался Генка, которому очень хотелось сесть за одну парту с Альбиной, – но как мы об этом Альбине сообщим? Если записку напишу я, она сразу догадается, кто писал.

– Записку напишет СухоВитька, брат СухоЛенки! – с чувством провозгласил Бруква, победно поглядывая на Генку.

– И зачем ему это? – не понял Генка.

– Так он сколько раз говорил, что сестра его допекла.

– Тогда вообще не нужно записку писать! – вдруг осенило Генку, – он это Альбине скажет, когда та снова с Ленкой поцапается. А ты ему об этом под большим секретом заранее сообщишь, понял?

– Понял, не дурак, был бы дурак – не понял, – подмигнул довольный Бруква. Как и все книжные мальчики, не пользующиеся в классе авторитетом, он обожал разного рода интриги. Помочь другу и насолить заодно и Ленке Сухоруковой, которая вечно задирала Брукву, это же предел мечтаний!

– Будь спок, я всё организую в лучшей виде, – добавил он и важно удалился.

Пока Бруква претворял в жизнь коварный план, Генка страдал по Альбине даже больше чем раньше. Он, похоже, научился краснеть не столь рьяно и радикально, но всякий раз цепенел и ощущал себя деревянным Буратино, лишь случайно коснувшись объекта своих чувств любой частью тела. Последний раз это случилось на уроке физкультуры, когда пробегающая мимо Альбина внезапно свернула в его сторону, но поскользнулась, покачнулась и схватила его за руку, чтобы удержать равновесие. Потом быстро выпрямилась, мазнула его улыбчивым, шальным взглядом и умчалась прочь. А Генка стоял, как в сказке про Конька-Горбунка, чувствуя, что его сперва окунули в кипяток, так горячо стало его телу, а потом швырнули в прорубь, настолько побелели и похолодели все члены, а кожа пошла пупырышками.

По дороге в раздевалку Генка завернул в туалет, закрылся в кабинке, которые были только в туалете спортзала – все остальные туалеты не имели даже перегородок между унитазами – и понюхал ту руку, которая только что побывала в объятиях Альбининых пальчиков. Несмотря на туалетную вонь, ему показалось, рука пахнет чем-то лёгким, душистым, волнующим сердце. Вытянув губы трубочкой, Генка поцеловал тронутое место и зарделся от смущения.

После этого он всё время ловил запах Альбины, пристраивался в её спутный след, когда она шла по школьному коридору. Притворялся, что завязывает шнурки в тот момент, когда она проходила мимо, а сам жадно ловил шелест подола её платья и тот самый сладкий запах – аромат девичьего пота, с ощутимыми вкраплениями оттенков глубоко спрятанных желёз, уже начавших свою незримую таинственную работу.

Запах Альбины так будоражил его, что Генка стал принюхиваться и к другим девчонкам, по-прежнему для отвода глаз завязывая вечные свои шнурки в проходе. Украдкой он перенюхал множество ног – голых, в чулках и колготках, – но никакие из них не пахли так, как Альбинины. От кого-то разило едой, от кого-то почему-то несло духами, а от кого и чем похуже, вроде несвежего белья. Запахи были грубыми и обыденными, они не волновали.

А потом сработал их с Бруквой план. Генка смутно осознавал развитие ситуации, его мозг выхватывал отдельные фрагменты, целое же ускользало от него. Вот резкий смешок СухоЛенки, которая произнесла что-то обидное в адрес ненавистного братца, вот резкий ответ Витьки Сухорукова и повисшая после этого звенящая тишина. Вот окрик учителя и огромные глаза Альбины с застывшим в них ужасом и брезгливостью. Вот резкий пистолетный хлопок крышки парты СухоЛенки, вытаскивающей свой портфель. Вот она ракетой мчится к нему и цедит сквозь зубы:

– Пошёл отсюда, я тут буду сидеть!

Вот он покорно бредёт в сторону Альбининой парты, та съёжилась и не смотрит на него. Вот ощутимый тычок в спину от Витьки и его: «Ну, привет, Домоген!», когда Генка, наконец, присел за парту.

Домогеном во дворе звали Генку с детства, хотя кто первый придумал это прозвище и почему, осталось загадкой. Всё это время, казавшееся Генке вечностью, уложилось в пять минут.

На следующий день Генка пришёл в класс загодя, сел за новую парту и уткнулся взглядом в учебник, но сделал это лишь для вида, а сам обратился в слух, а ещё точнее – в слух и обоняние плюс осязание. Но Альбина в этот день вообще не пришла в школу. Все уроки Генка непрестанно ёрзал по сидению, получил трояк по математике, хотя всё знал. Просто не мог сосредоточиться. И получил бы двойку, но математичка сжалилась над ним.

Ещё через день мальчик и девочка, наконец, встретились и провели рядом всё школьное время. Молча. Вплоть до последнего урока. На последнем уроке потерявший к концу дня бдительность Генка случайно открыл тетрадь на том месте, где была нарисована Альбинина спина и по тому, как мгновенно замерла Альбина рядом с ним, сразу понял – он попался. Попробовал было закрыть тетрадь, но вместо этого уронил её на пол. Бросился поднимать и буквально носом упёрся в ногу своей соседки, даже слегка пробороздил эту ногу. Почувствовал, как снова густо вишневеет, поднял тетрадь и тотчас открыл крышку парты, притворяясь, что ищет нечто загадочное в своём портфеле и, стараясь нагнуться как можно ниже, чтобы никто не увидел цвет его лица.

«Зачем я только послушал этого глупца Брукву! – метались в Генкиной голове скорбные мысли, – теперь Альбина точно всё поймёт, и как мне жить дальше? Что теперь делать?»

И в этот миг Генка вспомнил про курмахаму. Он зажмурился для пущего эффекта и пробормотал еле слышно под нос: «Курмахама!» К его счастью – то ли подействовало ключ-слово, то ли просто так случилось само собой – последний урок закончился, Альбина поднялась со своего места, и сказав непонятно кому: «Пока», поплыла к двери, а Генка остался на месте. К нему постепенно возвращались утерянные на время ощущения. И первым среди них было ощущение шлейфа запаха, тянущегося за Альбиной.

Наутро Генка почти успокоился. Он даже сумел как можно беззаботнее сказать Альбине при встрече: «Привет», всё же стараясь при этом смотреть мимо девочки.

– Привет, – эхом откликнулась Альбина. Она смотрела на Генку странным взглядом, будто прежде никогда его не видела вот так, очень близко. От её взгляда что-то щёлкнуло внутри мальчика – он почувствовал это физически, короткий сухой щелчок, словно от старого сучка в лесу, – а потом его окатила волна облегчения. Генка понял, отныне у них с Альбиной есть своя тайна. Что-то произошло в этот миг.

Целый урок он наслаждался этим новым ощущением. И в завершении – словно вишенка на торте – Альбина вдруг легла грудью на парту, заговорщицки глядя на Генку, и доверительно шепнула ему:

– Я так в тубзик хочу!

Когда девочка сообщает тебе о столь интимных, секретных делах, это уже серьёзно. Генка сразу понял и оценил значение её поступка. Теперь у него с Альбиной были не какие-то там детские секретики, а всамделишная, Великая тайна! Дама Генкиного сердца не просто приняла своего кавалера, она фактически посвятила его – если не в рыцари, так в хранители. И Генка ощущал себя на верху блаженства.

Отныне наши влюблённые на каждом уроке старались сесть за парту так, чтобы, будто невзначай, соприкоснуться локтями. А для конспирации минут через десять такого упоительного сидения начинали почти всерьёз пихать руками друг друга, демонстрируя одноклассникам и учителю свою нормальность. Потому что в те годы и в том возрасте дружбы между мальчиком и девочкой не могло быть по определению.

К сожалению, эйфория эта закончилась уже в следующей четверти – их попросту рассадили. А ещё через полгода первая Генкина любовь окончательно канула в Лету. Его охватило новое чувство, столь отличное от предыдущего.