Buch lesen: «Человек из кафе «Кранцлер»»

Michel Goujon

L'homme du café Kranzler

* * *

© City Éditions 2019

© М. Троицкая, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО «Издательство Аст», 2025

Издательство CORPUS ®

* * *

Жозетте и нашему племени, всем, кого мы любим и кто нам дорог

Жаку Шомею, неизменно верному другу

Моим родителям, Иветте и Рене Гужон

Жилю Лапужу, другу, который любил слушать, как падает снег

 
И я тащусь по жизни,
Сражая вялость ног, —
Среди довольных, бодрых, —
Безвестно одинок.¹
 

Франц Шуберт. Зимний путь. Стихи Вильгельма Мюллера

Понедельник, 17 февраля 1936 года

1

Андреас шел по Унтер-ден-Линден². Он не понимал, зачем кому-то понадобилось срубить знаменитые липы, издавна составлявшие очарование этой улицы. Он чувствовал себя чужаком в родном городе. В лицо хлестал холодный ветер. Вдруг он сорвал с него шляпу. Андреас даже не попытался ее догнать. На опустевший перед грозой Берлин упала ночная тьма. Во всем пейзаже ощущалось что-то ирреальное. Под ногами хрустел снег, покрывший тротуары ледяной коркой.

На перекрестке с Фридрихштрассе Андреас остановился возле кафе «Кранцлер» и, на мгновение заколебавшись – он, как всегда, спешил, – вошел внутрь. Присядет ненадолго, закажет что-нибудь выпить – просто чтобы согреться.

Он поискал глазами свободное место, но зал кафе был набит битком. Официанты сновали между столиками, демонстративно, как умеют только они, достигшие в этом искусстве вершин, его игнорируя, хотя он очень старался привлечь к себе внимание. Вдруг он заметил Йозефа и Марию Бок, родителей жены. Верные своей привычке, они пили кофе с молоком и лакомились пирожными. Он помахал им рукой. Но они тоже его не видели. Может, он стал прозрачным?

Странно, но, хотя стояла зима, посетители были одеты легко, чуть ли не по-летнему. Йозеф Бок был в светло-сером костюме, его жена – в строгом бежевом платье с глухим воротом. Внезапно тесть Андреаса поднялся с места. От его военной выправки, тронутых сединой волос и глаз ярко-синего, на грани электрик, цвета веяло холодом. Словно актер, ищущий поддержки у зала, он mezza voce³, но сложив рупором руки, произнес:

– Сейчас я открою вам одну тайну. Сегодня хватают всех подозрительных. Пощадят только тех, к кому не придраться. Только никому не говорите!

Мария Бок, в свою очередь, встала и, размахивая руками, прокричала:

– Наконец-то мы избавимся от иностранной швали! И от немцев… которые против немцев! От предателей! От слюнтяев!

Казалось, в ее облике не осталось ничего от типичной бюргерши определенного возраста, разве что нутряная ненависть ко всем, кто не был арийцем или национал-социалистом. Правда, раньше она не позволяла себе такой вульгарной агрессии и предпочитала обходиться намеками.

Остальные посетители кафе никак не реагировали на выступление четы Боков. Только забившийся в дальний угол посетитель, закутанный в шарф, в надвинутой на лоб кепке, бросал на Боков обеспокоенные взгляды. Одежда на нем была помятой, и он явно не брился несколько дней. Внешне он походил на тех бедолаг, что во времена Великой депрессии шатались по дорогам и воровали у крестьян кур, – ими пугали детей.

Словно по щелчку, муж и жена Бок дружно повернулись к мужчине и в один голос провозгласили:

– Это германофоб! Мы его узнали! Держите его!

Зал тотчас же наполнился шумом и криками посетителей, словно в него ворвалась стая бешеных псов. Откуда ни возьмись появились два вооруженных пистолетами гестаповца в черных мундирах. Андреас пригляделся к лицу несчастного бродяги и с ужасом узнал в нем свое собственное. Это был он сам.

Человек-который-был-Андреасом в непроизвольной попытке сбежать рванулся к выходу, но у дверей уже застыли полицейские. Тогда, утратив остатки самообладания, бродяга вскинул руку в нацистском салюте. Он снова и снова, как заведенный, поднимал вытянутую вперед руку, каждый раз дрожащим от патриотического восторга голосом выкрикивая: «Хайль Гитлер!» Но от этой гротескной демонстрации лояльности за милю несло фальшью. Оба гестаповца не мигая смотрели на его смехотворную пантомиму, пока их пленник не выбился из сил, а потом прицелились и хладнокровно выпустили в него по пуле.

Несколько секунд в зале царила тишина. Затем посетители разом повскакивали с мест и принялись аплодировать гестаповцам. Оглушенный Андреас не сводил глаз со своих тестя и тещи, которые от души, как в театре, когда падает занавес, хлопали в ладоши.

2

Андреас проснулся, как от толчка.

Он не мог сообразить ни где он находится, ни даже кто он такой. Накатила волна паники, и он почувствовал, что задыхается, хотя во сне сбросил с себя одеяло. Смятая постель напоминала поле битвы. Он закрыл глаза и несколько минут полежал на спине, не поворачиваясь на бок и вытянув руки вдоль тела. Ему снова приснился кошмарный сон, один из тех, что в последние месяцы то и дело мучили его по ночам. Пока он пытался восстановить дыхание, в голове мелькали бессвязные обрывки мыслей, которые постепенно складывались в более или менее целостную картину. Наконец ему удалось успокоиться и в окружающей темноте отделить реальное от воображаемого.

Он находился в Гармиш-Партенкирхене, куда приехал один. Брать с собой Магдалену не имело смысла – он был здесь по работе, а его жена терпеть не могла спортивные соревнования. Атмосфера лыжных станций также не вызывала у нее никаких симпатий; они всего раз, в самом начале их брака, вместе посетили одну, кстати сказать, расположенную именно в Гармише, слывшем модным курортом.

Сейчас их брак трещал по швам, и почти двухнедельная разлука воспринималась как благо. Ему она давала возможность глотнуть кислорода – как в прямом, так и в переносном смысле, разобраться в себе и в том, что с ними происходит. Да и ей, наверное, тоже.

Спортивный журналист крупной берлинской газеты, Андреас специализировался на легкой атлетике и велоспорте, однако мог писать почти о любом виде спорта. В своей области он считался одним из самых талантливых репортеров, а сюда, в сердце Баварских Альп, прибыл для освещения зимних Олимпийских игр, проводившихся в четвертый раз.

Он посмотрел направо, где на ночном столике стояли часы с откидным куполом. Стрелки показывали 3:59. Катастрофа. Снова заснуть не удастся, во всяком случае – заснуть по-настоящему. Голова раскалывалась. Неудивительно, если вспомнить, сколько он выпил накануне вечером. Олимпийские игры завершились торжественной церемонией за несколько часов до того; наступало утро понедельника 17 февраля 1936 года.

Андреас лежал, тупо уставившись на подсвеченный циферблат часов. Это была изумительная вещица фирмы Mofem и предмет его особой гордости: часы показывали время с безупречной точностью. Он купил эту дорожную модель, выпущенную ограниченной серией, в прошлом году, незадолго до своего тридцатилетия, заранее зная, что скажет Магдалена, когда он покажет ей свое приобретение.

– Тебе невозможно ничего подарить, – проворчала она. – Стоит тебе что-то захотеть, ты идешь и покупаешь это. И кстати, всегда выбираешь самое дорогое!

Может быть, она тоже заметила в лавке известного часовщика эту прелестную вещицу и, зная, как он обрадуется, захотела ему ее подарить? И теперь расстраивалась, что он сорвал ее планы? Нет, вряд ли. Она считала Андреаса транжирой и категорически не одобряла его, как она выражалась, «склонность к бесполезной роскоши». Но Андреас не сомневался: Mofem стоит своих денег – безупречный механизм, легкий и компактный, упакованный в футляр, он занимал совсем немного места. Идеальный будильник для репортера, вопреки кочевому образу жизни сохранившего определенную тягу к изысканной эстетике, воплощением которой и служили часы. На самом деле Андреас сознавал, что это чудо технологии и миниатюризации ему, в общем-то, ни к чему, если не считать удовольствия от его созерцания: он всегда просыпался до звонка будильника, обычно в четвертом часу ночи, а иногда и раньше. Что не мешало ему каждый вечер перед сном заводить будильник на семь утра, даже понимая всю бесполезность этого действия. Эта бессмысленная привычка превратилась у него во что-то вроде суеверия. Перестать заводить будильник означало бы окончательно сдаться бессоннице, смириться с тем, что она стала неизлечимой болезнью. Впрочем, ему в любом случае приходилось признать: приступы бессонницы усиливались. В Берлине он списывал ее на плохой воздух, отравленный выбросами из заводских труб и домов, отапливаемых углем, и автомобильными выхлопами. Теперь, когда экономический кризис уходил в прошлое, загрязнений в городе становилось все больше. Иногда он жаловался Магдалене – хотя что она-то могла поделать? – на уличный шум, который не затихал даже ночью и проникал к ним в хорошую, в общем-то, квартиру, расположенную на шестом этаже солидного дома на Унтер-ден-Линден, самой фешенебельной улице города. Но здесь, высоко в горах, где все словно закутано в ватный кокон, где взору предстают бесконечные снежные просторы, где по склонам, утопая в тумане, карабкаются к вершинам ели и воздух чист, как в первый день творения, – здесь, в этом белом раю, он мог бы надеяться на спокойный сон.

Напрасная надежда.

3

Озабоченный своей бессонницей, Андреас заранее забронировал номер в гостинице «Постоялый двор», подальше от лыжной станции Партенкирхена, застроенного традиционными домами и сохранившего обаяние старины. Он предпочел остановиться здесь, а не в соседнем Гармише, на его взгляд слишком уж поддавшемся веяниям современности. Он выбрал небольшое заведение, стоящее на отшибе от крупных отельных комплексов, где селились не только представители немецких властей, но и члены спортивных делегаций, и журналисты-международники, приехавшие освещать Олимпийские игры. «Постоялый двор» являл собой пример типично баварской архитектуры. Большое четырехэтажное строение с деревянными балконами, с которых открывался панорамный вид на долину, по фасаду украшенное фресками, словно продолжавшими окружающий пейзаж. Эти наивные росписи, в основном в ярких тонах, изображали труды и дни жителей высокогорных деревушек в разные времена года. И только одна, занимавшая значительную часть стены, выбивалась из общего ряда: на ней спиной к зрителю был представлен одинокий путник. Казалось, этот Wanderer⁴ шагает сквозь туман по неведомой земле где-то на краю света. Какой смысл хотели придать этому сюжету? От фрески веяло такой печалью, что было непонятно, зачем ее здесь поместили.

Как бы там ни было, после почти двух недель жизни в горах Андреас с неудовольствием констатировал: ни одна ночь в этих сказочных декорациях не принесла ему ни умиротворения, ни хотя бы отдыха.

Правда, каждый вечер, прежде чем отправиться спать, он неизменно заглядывал в музыкальный бар «Гранд-отеля» – самого модного заведения Гармиша, где поселились американские журналисты, с которыми он сдружился и в чьей компании пропускал не одну рюмку.

Каждый раз – такова неизбежная логика регулярных попоек – они изрядно накачивались спиртным. Устроившись в удобных кожаных креслах в холле отеля, оформленном в стиле ар-деко, они пили вперемежку пиво и крепкий алкоголь и курили превосходные гаванские сигары. Разговаривали они по-английски, рассеянно слушая квартет, исполнявший классический джаз – тот, что по немецкому радио уже несколько лет не передавали. Нацистское правительство запретило «дегенеративное искусство», в том числе «негритянскую музыку» – по мнению нацистов, одно из наиболее отвратительных его проявлений. Андреас с радостью вспоминал полузабытое впечатление от этих ритмов и звуков. В 1920-е, студентом, он часто слушал американских исполнителей джаза и блюза и сейчас скучал по тем давно минувшим временам. Больше всего в ту легендарную эпоху он любил Black and Tan Fantasy⁵ Дюка Эллингтона и Баббера Майли. В 1927 году эта инструментальная композиция благодаря распространению радио прогремела на весь мир. Особенно ему нравилась неожиданная, но крайне удачная концовка, в которой звучит несколько нот из «Сонаты для фортепиано № 2» Шопена. Андреас был неравнодушен к классической музыке, но в ее модернизированном варианте, переосмысленном современниками. К сожалению, его жена Магда, очень хорошо, почти профессионально игравшая на фортепиано, на семейных сборищах ограничивалась самым традиционным исполнением отдельных произведений великих композиторов прошлого.

Вместе с тем Андреасу не давал покоя вопрос, почему здешние музыканты выбрали подобный репертуар. Может быть, они таким образом бросали своего рода вызов режиму, не исключено, что с согласия владельца заведения? Или просто проявляли беспечность, доходящую до наивности? Ни одно из этих предположений не казалось Андреасу достоверным. Он подумал, что заказ на эту музыку поступил от самого министра пропаганды, который с немалой долей макиавеллизма разослал его по всем заведениям Гармиш-Партенкирхена. Олимпийские игры служили нацизму витриной, их целью было пустить пыль в глаза; и зимние были генеральной репетицией перед летними, которые должны были состояться в Берлине в августе, через полгода, и стать еще более грандиозными. Организаторы игр стремились продемонстрировать всему миру, что в их режиме нет ничего дурного, показать себя с наилучшей стороны и убедить иностранцев, что все слухи о политике национал-социалистического правительства – чистая клевета.

Освещение события планетарного масштаба требовало от журналистов особой концентрации сил. После целого дня напряженной работы они спешили в бар, выпить, послушать хорошую музыку, расслабиться и наконец передохнуть. Влюбленные в свою профессию и в спорт, они быстро находили общий язык, хотя их знакомство оставалось поверхностным. Но эти вечерние попойки, после которых Андреас возвращался к себе, едва держась на ногах, нисколько не помогали ему обрести ночной покой.

Впрочем, он понимал, что проблема не в выпивке. Его будил не алкоголь, прежде производивший на него скорее снотворное воздействие. Его будили «черные», как он их называл, сны. Эти кошмары преследовали его с прошлой осени, когда по радио стали передавать истеричные выступления делегатов партийного съезда нацистов. Их речи цитировали все крупные газеты. Талантливый журналист, Андреас отличался особой восприимчивостью к слову и сознавал его мощь. То, что звучало в Нюрнберге, было ужасно, но еще ужаснее было то, что, как он чувствовал, оставалось недосказанным.

Все это приводило его в смятение.

Воображение рисовало ему самые чудовищные сцены. Днем они коварно прятались где-то в глубинах подсознания, чтобы не мешать ему нормально жить, но по ночам назойливо выбирались наружу. Все мысли и образы, которые он старательно подавлял, искали и находили себе выход в кошмарных сновидениях. Поначалу ему удавалось после очередного внезапного пробуждения заставить себя снова заснуть. Как в детстве, он прибегал к давно известным трюкам, которым его научил дед: читать про себя стихи, пересчитывать овец в стаде или деревья в воображаемом лесу. Но в последние недели это больше не помогало. Агрессивные заявления нацистских руководителей и принимаемые по их следам законы наводили на него ужас, чем, вероятно, объяснялось, как на глазах менялся его характер; Андреас мрачнел с каждым днем. Большинство его соотечественников с энтузиазмом, чтобы не сказать с эйфорией, восприняли успехи «национал-социалистической революции» и сопутствовавшей ей «ариизации» общества. Почему же на него они производили обратное действие, будя предчувствие самых разрушительных последствий? Он не находил этому объяснения. Но факт оставался фактом: сам чистокровный немец, он не мог не видеть, что новые предписания создают в обществе опасную атмосферу, в которой государство после трудных послевоенных лет нуждалось меньше всего.

Разумеется, приход к власти нацистов спас Германию. Андреас не выбирал эту страну, но любил ее больше всего на свете, потому что здесь была его родина. Нацистская революция не дала Германии окончательно погибнуть. Напротив, всего за три года страна под руководством канцлера Гитлера воспряла к жизни; он пользовался всеобщей поддержкой, потому что сумел как никто выразить душу и волю народа. У кого же повернется язык его осуждать?

И все же Андреасу никак не удавалось принять ценности, навязываемые новыми вождями рейха. Он чувствовал себя изгоем и жестоко от этого страдал. Разве может человек не разделять верований своей Gemeinschaft⁶, к которой принадлежит помимо своего желания? Разве можно грести против течения? Разве можно обречь себя на одиночество? Эти вопросы не давали ему покоя. Он часто думал о матери, отце и трех своих сестрах. И пытался найти в их отношении к режиму – бесспорно, критичному, но скорее вялому – оправдание собственной пассивности. Никто из его родственников не радовался назначению Адольфа Гитлера на пост канцлера – в семье его считали авантюристом, болтуном, способным увлечь только таких же, как он, завсегдатаев пивных. Истово верующие католики, все пятеро исповедовали евангельскую любовь к ближнему, что никак не соответствовало идеологии национал-социализма. Он видел, что в своих убеждениях они проявляют гораздо больше стойкости, чем он сам, всегда готовые оказать нуждающемуся помощь и заботу. При этом ни один из них не выступал открыто против нацизма. Неужели после многих лет эффективной пропаганды и они начали меняться? Или просто смирились с неизбежным?

Трудные вопросы.

И кто он такой, чтобы копаться в чужих душах, если сам в 1934 году вступил в НДСАП? Этого потребовал его начальник, Ральф Беккер. До Олимпийских игр оставалось два года, и он предупредил, что не сможет получить аккредитацию для беспартийного журналиста. «Вы что, хотите, чтобы служба Геббельса лишила вас журналистского удостоверения?» – спросил он. Перед каким выбором он поставил Андреаса? Пополнить ряды безработных, имея жену-домохозяйку и счета на оплату квартиры?

Тогда он сам себя убедил, что иного решения нет. И предпочел думать, что это чисто формальная процедура. Но, как ни крути, он стал обладателем членского билета партии национал-социалистов, и спрятаться от этой реальности было некуда.

Наблюдая за ростом благосостояния сограждан, Андреас терзался мыслью: допустимо ли с его стороны вот так вилять, если новый режим пользуется почти единодушной горячей поддержкой общества? Он уже сомневался в справедливости своих претензий и все чаще смотрел на свою обеспокоенность как на симптом какой-то постыдной болезни, своего рода психического расстройства.

В самом деле, что он зациклился на этой истории расового противостояния арийцев и евреев? Ему надо подлечить нервы. Любая революция сопровождается, особенно в начальной фазе, некоторыми эксцессами, которые к тому же редко выходят за рамки словесных баталий, хотя, конечно, репрессии и прочие драматические подробности достойны сожаления. Разве своим недовольством он не причисляет себя к группе Asoziale⁷ – этих бездельников, способных только критиковать, тогда как искусство управления так трудно, а faber⁸ подразумевает изнурительный и часто неблагодарный труд?

Разве защита немецкой крови не является благородным делом? Даже Пьер де Кубертен – отец-основатель современных Олимпийских игр и признанный во всем мире моральный авторитет – прошлым летом, объявляя в Берлине о месте проведения следующих Игр, сказал, что спортсмен должен быть знаменосцем не только своей страны, но и своей расы. И его слова были с воодушевлением восприняты и в Германии, и за ее пределами.

Андреас продолжал пребывать в смятении; тот внутренний спор, что он постоянно вел сам с собой, заставлял его то кипеть от негодования, то погружаться в депрессию – и эти смены настроения следовали с головокружительной скоростью. Он не принимал никакого участия ни в мероприятиях НСДАП, ни в деятельности каких-либо оппозиционных группировок, понимая, впрочем, что последнее чревато риском депортации, а то и смерти.

Он знал, что гражданская активность не для него. И находил себе тысячи оправданий, хотя так и не мог избавиться от мучительных угрызений совести. Но он был с головой поглощен работой, да и отношения с Магдаленой в последнее время так усложнились… На то, чтобы интересоваться политикой, у него не оставалось ни времени, ни сил.

Бедственная ситуация с его браком вносила свой вклад в душевное состояние Андреаса и его проблемы со сном – это он признавал. Они с Магдаленой относились к числу пар, вызывающих у окружающих завистливое восхищение, – просто потому, что людям казалось: занимая такое высокое социальное положение, невозможно не купаться в счастье. Они поженились почти пять лет назад, и оба вступили в возраст, именуемый расцветом лет, но у них так и не появилось детей. Их союз оставался бесплодным, что, конечно, усугубляло семейный кризис; недавно, подловив момент, когда разум ненадолго взял верх над эмоциями, они попытались вместе найти из него выход и решили, что в сентябре, сразу после закрытия берлинских Олимпийских игр – все лето Андреас будет занят, – начнут процедуру развода. А до тех пор они с Магдой продолжат вести свой семейный корабль вместе, по возможности стараясь избегать рифов.

Несмотря на то, что их брак рушился, он по-прежнему называл жену ласковым уменьшительным именем Магда. Просто по привычке. Или в его сердце все еще сохранились остатки любви и нежности к ней? Даже если так, их совместная жизнь стала слишком сложной.

Профессия Андреаса мало способствовала устойчивости этого брака. С самого начала он вечно пропадал на работе – то его срочно вызывали на задание, то отправляли в командировку для освещения соревнований. Возвращаясь к Магдалене, он чувствовал себя оглушенным после бесконечных встреч и разговоров и не испытывал ни малейшего желания ни говорить с ней, ни даже ее выслушивать. Она упрекала его в эгоизме и жаловалась, что он ведет холостяцкий образ жизни. В сущности, она была права. Андреас видел, что жена страдает от одиночества, и часто замечал, что она чего-то ждет от него, но ничем не отвечал на ее ожидания. Он знал, что Магда страшно переживает из-за того, что у них нет детей, но не находил ни одного теплого слова, чтобы ее утешить и хоть немного рассеять царящую в доме мрачную атмосферу.

У них был свой романтический период, о котором он вспоминал с тоской. Тогда они были влюблены друг в друга и не скупились на взаимные знаки внимания. Цветы, милые безделицы в подарок, записочки, подсунутые под подушку или оставленные на кухонном столе или на каминной полке в гостиной… Их влекло друг к другу телом и душой. Ребенок стал бы естественным продолжением их союза. Природа, Бог, судьба, сглаз – он понятия не имел, на кого или на что возложить ответственность, но в этом им было отказано. Их брак пошел трещинами. Теперь они по-разному смотрели на мир; их взгляды и убеждения сталкивались, словно ледяные плиты, несомые разнонаправленными течениями. В подобных обстоятельствах трудно сохранять близость. Если они и занимались любовью, то редко – ничего общего с пылкой страстью прежних дней.

Он помнил, что в начале совместной жизни секс с Магдой – простой, без изысков – вполне его устраивал. Его жена не особенно любила долгие предварительные ласки и изобретательные позы, полагая, что все эти ухищрения ни к чему, но секс с ним ей нравился. Он, несомненно, был важным элементом, скреплявшим их брак. Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за ее оргазмом, когда все ее тело расслаблялось, а на лице появлялось выражение томной неги. В такие минуты она преображалась, хотя в остальное время – то ли из-за темперамента, то ли в силу воспитания – всегда вела себя сдержанно. Он обожал в ней этот контраст, эту двойственность, тайной которой владел он один. В ту пору они были хорошей и, пожалуй, счастливой парой.

Еще и теперь у них случались ночи бурных любовных утех, после которых они встречали рассвет в изнеможении, насытившись друг другом. Но у Магдалены эти краткие приступы эйфории всегда служили симптомом нездорового возбуждения, и за ними всегда следовали долгие периоды подавленности, длившиеся целыми неделями. Врачи еще пару лет назад диагностировали у нее депрессивный невроз со склонностью к циклотимии и видели его причину в бездетности пары. Магду бросало из крайности в крайность, в течение дня ее настроение могло меняться на прямо противоположное под влиянием чего угодно – от мелких бытовых происшествий (каждое из которых несло, по ее мнению, потенциальную угрозу) до гормональных сбоев и количества поглощаемых ею нейролептиков. Психиатр счел нужным предупредить Андреаса (одновременно посоветовав ничего не говорить фрау Купплер), что, если его жена не будет регулярно принимать прописанные ей таблетки, а главное – не избавится от навязчивого желания родить ребенка, ее болезнь может перейти в более серьезную фазу и дело кончится маниакально-депрессивным психозом.

Магда жила во власти разнообразных идефикс, наиболее существенной из которых было стремление стать матерью. Но с течением времени к ним добавлялись все новые. Она завидовала подругам, у которых были дети, и эта зависть легко переходила в ненависть. Она со злобой отзывалась о женщинах, переехавших в Германию из Центральной Европы: «Плодятся как кролики, каждый год по ребенку, если их не остановить, скоро не останется мест ни в детских садах, ни в школах…» Порой она ловила себя на мысли, что добрые католики так себя не ведут, и тогда к ее злости примешивалось чувство вины. Согласно ее представлениям, они с Андреасом поженились ради исполнения миссии, завещанной Господом Адаму и Еве: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю»⁹. Но раз у них ничего не получалось, значит, они заслуживали суровой кары. И Магдалена упрекала мужа в равнодушии: он не испытывал той же боли, что терзала ее, и даже не думал каяться.

Андреас тоже мечтал об отцовстве и тоже страдал от отсутствия детей. Но в отличие от жены он не считал это концом света и предпочел бы, чтобы и она относилась к проблеме более спокойно, как к одной из житейских неприятностей.

Но Магду относительный оптимизм мужа не только не успокаивал – он казался ей бесстыдством и типично мужской черствостью: «Все вы одинаковые!» Отныне этот приговор мужчинам постоянно, как лейтмотив в музыке Вагнера, звучал в их доме, отравляя их отношения.

Со своей стороны, Андреас не мог не видеть в нервной болезни жены следствие истеричного культа материнства, захватившего страну с приходом к власти нацистов. У него все чаще мелькала мысль, что немецкое общество охвачено каким-то психозом. Темы, которые всегда считались личным делом человека или пары: секс, деторождение, беременность, – отныне обсуждались вслух на всех публичных площадках; когда Магдалена слушала по радио речи, восхваляющие материнство, в ее душе крепла убежденность, что свою жизнь она проживает зря. Она быстро выключала радиоприемник и начинала биться головой о стену или, распахнув во всю ширь окно гостиной, свешивалась вниз и кричала, обращаясь к воображаемой аудитории из дома на другой стороне улицы: «Думаете, я не вижу, как вы там хихикаете у себя за шторами? Да, я чудовище! Я – отброс общества! И что вы мне сделаете? Ну, придите, арестуйте меня! Мне плевать! Мне на всех вас плевать!» При самых острых приступах паранойи, если Андреасу не удавалось достаточно тактично выразить ей сочувствие (стараясь не заходить слишком далеко: она не выносила его «жалости»), Магдалена обвиняла мужа в сообщничестве с врагами: «Все вы одинаковые! Все заодно!» Кто были эти загадочные заговорщики, с которыми якобы снюхался Андреас? Может, соседи из дома напротив? Ни он, ни Магдалена не были с ними знакомы, но она не сомневалась, что они за ней шпионят (с биноклем в руке) и потешаются над ее нервными припадками. А может, врачи? Сколько их они обошли, так и не добившись результата? Или знакомые супружеские пары, успевшие обзавестись потомством?

Эти кризисы повторялись все чаще, каждый раз оставляя глубокие следы. Магдалена постепенно увеличивала дозы транквилизаторов; Андреас искал спасения в работе. Газета отнимала у него все силы и дарила иллюзию того, что подступающий хаос можно от себя отодвинуть…