Buch lesen: «Пять вариаций с мужьями»

Ремонтантная невеста / 1970-е

Кто жил-бывал на юге Украины – в Донбассе, скажем, или где Днепр приближается к морю, – тот знает особую негу и роскошь тамошней летней ночи, полной таких ароматов, каких не услышать нигде в ином месте. Но не одни только запахи, нет, – само состояние всей атмосферы вливает в тебя отраду дивную и бесконечно желанную.

Что же такое там? чем создаётся эта нега? Ведь нет такого же рядом по широте; и ниже, южней, где должно быть ещё нежней, – тоже этого нет. В чём дело? Состав ли воздуха чуть другой? виды трав и цветов и количества этих видов? влага другая?.. или скрыто тут нечто гораздо более общее, до сих пор не постигнутое и не названное?..

Благодать – вот ещё подходящее, верное слово; но так устроены многие люди, что благодатна для них лишь почва. А наивысшая благодать – удачно продать урожай. Конечно, это понятно. И правильно это, кто же спорит. Да только ведь что получается? Жизнь словно ставит выбор: или ты полной грудью вдыхаешь чудесный воздух, или очи свои в прилавок воткнул, от него тебе благодать. И посмотрев на людей, мы видим: или – или. Но – почему? Что мешает, что не даёт тебе, озабоченному торговлей, отдаться чуду неповторимой ночи? Неужто эта забота так тебя заняла, иссушила? Тогда тем более – в ночь! Вылечись ею!

Но нет, – здоровый ты и весёлый, лечиться тебе не надо. Но – и чуда нет для тебя. А тот, кто живёт им, кто слышит его, кто впустил его в свою душу – напротив, нередко грустен. Ещё одна непонятность… Кто объяснит?

А пока никто нам не объяснил того – расскажем всё просто, как было. Ведь выглядит всё всегда просто. Просто пришёл, просто ушёл, просто сказал. Сложным становится всё тогда, когда начинаем смыслы искать. То есть – на самом деле – пытаться свои вложить. Но как же без них? Да тоже просто. Никаких рассуждений: вот картина. Что в ней увидим, то и наше.

Плодородна, хороша украинская почва. Замечательно тут овощам и фруктам, цветочкам и ягодам. Конечно, если ухаживать. Требует ухода, например, клубника. Захочешь получить достойный результат – отдай ей всё время, отдай ей свой труд, отдайся ей весь. И некоторые так и поступают. Некоторые сёла. Широко пораскинулась в них эта ягода – в огородах, в теплицах. Берегут её люди от заморозков, поливают ежевечерне, удобряют старательно, усики вовремя обрезают, рассаживают, пересаживают, опилками (а лучше: стружкою) грядки пересыпают, ночей ради неё недосыпают… ох! А есть и другие люди, которые клубники-то попробовать хотят, но то ли не желают потрудиться, то ли нет у них теплиц и огородов, – в общем, не выращивают. И таких людей гораздо больше, они буквально везде. И они клубнику раскупают, и сколько ты её на базар ни вывези, они всё равно раскупят. А почему? А потому, что государственная хоть и дешевле, но, во-первых, наглядно хуже и выбирать нельзя, а во-вторых – где же она? Вот и получается у тех, кто отдался клубничному делу, постепенное солидное богатство. А если село отдалось, то и всё село становится как бы иным, совсем не похожим на то, где лён да картошка.

Но и в таком селе живут грустящие.

Был грустящим Юра Прокопенко, хоть улыбался часто и песни смешные пел – которых, кроме как от него, Кандиевка не слыхала:

У сусiда хата бiла,

У сусiда жiнка мила,

Жiнка мила, невеличка,

Носить жовтi черевички…

Спрашивали: откуда ты их взял? Он улыбался, плечом пожимал: народные наши песни; странно, что вы их не знаете.

– А ты откуда знаешь? Ты ж по русскому учитель.

– Ну, и что? Во-первых, я украинец. А во-вторых, если б я по астрономии был учитель – так тогда мне как? Марсианские песни петь?

Смеются. Любят Юрку. Да и чего ж его не любить – телом статный и крепкий, душою отзывчивый, мягкий, и говорить с ним всегда интересно. А то, что парень здоровый тетрадочки проверяет, – ну… Ещё неизвестно, как дальше пойдёт. Кем Юру потом назначат.

Ученики за ним – как стайка младших братьев. (Ближе всех – Сашка, читает с разбором, и сам недавно вдруг рассказик написал – краснея, в коридоре сунул, попросил посмотреть.) И в коллективе его уважают, и друзья-трактористы всегда ему рады, и Затулихе он помогает в хозяйстве. Совхоз бедноват, никакого жилья своего, и квартирует Юра у бабки, а совхоз ей за это приплачивает: молодой специалист, сюда прибывший по распределению.

Затулиха – тихая и, как и Юрка, добрая, хоть много утрат за жизнь свою потерпела; и Юрке она каждый день сочувствует.

Почему каждый день?

Все ж знают про Галю. И понимают: должно, наконец, оно как-то решиться. И чувствуют все, что скоро. Но вот как оно будет, как именно разрешится – точно никто не скажет. И спорят по хатам и на скамейках вечерних: чи вiддадуть Мусiюки за Юрку свою Галю, чи нi?

Влюбился в неё Юрка так, что намерен остаться тут навсегда. И Гале он интересен: из себя парень видный, и на сельчан не похожий, начнёт рассказывать – слушать хочется, а взгляд серьёзный, задумчивый… и вообще…

Гадает село: будет ли свадьба?

С одной стороны – нет смысла Мусиюкам свою Галю за Юрку отдавать; с другой – ведь всё-таки «вчитель». С одной стороны – и чего он за ней страдает, если ясно, что зря; с другой – вполне можно Юрку понять. Хороша собой Галя… Инструктор перед Пасхой приезжал из райкома комсомола, собрание проводил об усилении атеистической пропаганды, – не стесняясь, на Галю поглядывал. И Галя раза два в него стрельнула. Юра даже заволновался. Он сидел так, чтобы Галю видеть; ну, а инструктор сам был всем виден. Значительный, внушительный, звучным баритоном вопросы ставил и сам же на них отвечал – чувствовалось, что место ему не в райкоме, а повыше…

Ищет Юра случая поговорить с Галей наедине – вволю, открыто, прямо, – добиться наконец, определённости; но стерегут её братья Петро и Карп. Да и сама она ведёт себя переменчиво.

– Галя…

Молчит.

Юра тянется к ней, обнимает.

Она вырывается, но не слишком.

– Галка!.. – целует её торопливо, волнуясь.

– Пусти… Пусти… – на поцелуи не отвечает, но и не отталкивает, только губы прячет. – Ну, Юра… Ну, перестань…

– Галка…

– Перестань…

– Галка… Выходи за меня замуж…

– За тебя?

– А что такого?

– Да что ты, Юра…

– А что такого?.. – в шёпоте его – растерянность.

– Да перестань! – оттолкнула. Блузку одёрнула. – Во-первых, я тебе не «Калка». А Галечка. – По-южному «г» произнесла, подчеркнула.

– А во-вторых?..

– А во-вторых… Юра… Ну, ты сам подумай…

– Га-ля! – голос Петра.

– Ну всё, я пошла. Ну? Ага?

И вдруг чмокнула его в щёку, тёмными глазками сверкнула и – словно зверёк маленький, заманчивый, но в руки не дающийся, – исчезла…

Мается Юра от неясности.

Приятели утешают:

– Да мало у нас девок? Парень ты нормальный, обеспечить тебя бабой – раз плюнуть. Вон, Наташка с Дома быта по тебе сохнет…

– Да шо, одна Наташка?

– Га-га-га!..

– Юра!..

«Обеспечить» – ходовое словцо у кандиевских механизаторов. «…Та на склад, обеспечу себя запчастями». – «Гена, как с соляркой? Обеспечился?» – «Зашли в магазин, обеспечились по ноль-семь…»

Школьный завхоз Никитич – с усмешкой:

– Не мучайся ты, хлопче, понапрасну. Она ж ремонтантная. А ты хто? С высшим образованием?

Ранят Юру эти слова, обиделся он на Никитича. Чувствует он: в чём-то прав завхоз… Но – вскидывает Юрий голову и гонит прочь и завхозную правоту, и свои собственные думы. И опять ищет встречи с Галей.

А она – встречи ждёт. Может, это только весна пришедшая действует, – ну, а может, и впрямь полюбила Галя. Может такое быть? Может. Почему же нет?

Подолгу не засыпает; книжку поэзии, Юрой подаренную, под подушкой, как школьница, прячет; и, растворив в ночь окно, грустит… И, вздохнув, ложится: надо. Дни пошли трудные, начался сезон. Поливать, собирать, продавать. Каждую зорьку выезжают из ворот наполненные ящиками с поспевшей за ночь ягодой «жигули», и из соседских ворот тоже, и из других соседских ворот, дружно все выезжают, «жигули», «москвичи», а у кого-то и «волга», один за одним, как бомбардировщики на цель, пыль на улице осесть не успевает, вжжж… вжжж… вжжж… вжжж…

Нет равных Гале на любом базаре. Как магнитом, покупателей притягивает, и не торгуются с ней, а сама она торгует весело, живо, умело. В основные дни, когда клубники много, за прилавок становится и Карп, а Петро на мотоцикле с коляской делает дополнительный рейс, подвозит после обеда ещё вёдер пять свежей. Перед сном, уставшие, подсчитывают прибыль: Карп – на электронном калькуляторе, отец семейства Михайло – по старинке, карандашом на листке.

– Шестьсот семьдесят восемь за два дня, – объявляет Карп.

Отец сверяется со своим учётом:

– А оно должно быть семьсот сорок. Як минимум. Шо ж такое?

– Та ты, батя, вспомни, куда мы её в этот раз возили! Там же вся дорога в ямах, пятьдесят километров тряски, она же сок пустила, и всё.

– Сволочи… – вздыхает Михайло. – Когда вже воны дорогы зроблять?.. Нэма хозяев, нэма! А ото помню, як ото мы у Германию увийшлы, так о там – дорогы!..

Был фронтовиком Михайло. И медали есть, и орден. Но это давно уже было. Другая была жизнь…

– Батя! – обрывает его воспоминания Петро. – Погода.

Сообщение о погоде на завтра слушают внимательно.

– А-а… Брешуть, – отмахивается сердитый Михайло.

Петро не согласен:

– Та чего брешут… Не брешут.

Карп молчит, не встревает. Он в мать пошёл – темноглазый, чернявый, складный. Чорнії брови, карії очі в синем джинсовом костюме «Леви Страусс». Ласковый, быстрый, сметливый, скрытный, иногда (всегда внезапно) недобрый. А Петро – ему уже под тридцать – он попроще, в отцовскую кровь: светлее, рыхлее, крупнее; громоздок, осторожен, основателен. Когда хочет одеться празднично – надевает чёрный костюм с ярким галстуком и чёрные начищенные ботинки. Неженаты оба. Карп пока и не намерен; Петру пора – да вначале ж надо выдать Галю.

Не за учителя, конечно… Он ей не пара, она ведь «ремонтантная». С характерной украинской едкостью так прозвали в округе невест из богатой части села: ремонтантная клубника цветёт и плодоносит аж до ноября – у этих невест не бывает возраста. За ними дают важное приданое: автомашину, скажем, или каменный дом с участком, или деньгами тысяч двадцать. А если она и на вид ничего… А если вообще красива…

Ясно, что жених должен быть под стать. И роднятся клубничники между собой, связи друг с другом крепят и сами крепнут, и гармошкой за околицей тут не перебьёшь, не одолеешь…

Какая там гармошка!.. Где она? По радио разве что. В дому Мусиюков гремит стерео «Panasonic», в комнате Карпа – фотографии рок-групп, а на пасхальном столе – не мутный самогон в бутылях-четвертях, но, помимо «Столичной», коньяки и даже виски. И разговоры совершенно деловые:

– Шо там та «виктория»… Рэмонтантную надо садить, она самая оптимальная…

– Ты мне усиков не дашь?

– Скилькы тоби?

– Сотни две.

– На север надо направление брать, там у их даже в сезон кило по червонцу…

– Та на машине ж пока дойидэш…

– Самолётом.

– Ну, а як ты провэзэш пивтора центнéра?

– Та ото ж…

– А я так думаю, шо можно. У Костюченка кум в аэропорте…

– Ну, так ты это… организуй.

– А ты мне усиков… три сотни.

– Хто там прыйшов? Та цэ ж Иван!..

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес!..

– Го-го-го-го!..

Механизаторы тоже обеспечились. На травке, за бугорком, день тёплый, солнечный, выходной; и девчата с ними; выпивши, учителю толкуют:

– Вот ты, что положено, отработал – кидай свои учебники, иди до нас. Мы, конечно, пашем – так мы и получаем! На доске почёта будешь, в газете про тебя сообщат: передовой механизатор Юрий Прокопенко! И фотопортрет! Вот такой! А? А ты тетрадочки проверяешь… Ну разве то для мужика работа?

– А Павел Сергеевич?

– Ну, так он – директор! Директор – это да, должен быть мужчина. А стишками детей обеспечивать – Юра, ну ты сам подумай… Ну ты же умный парень…

Юра не спорит. Кивает. Невесело ему. О Гале все мысли.

(Ученички его, подростки, на улице её перехватили:

– Христос воскрес! Христос воскрес! – и целоваться лезут.

– Сопли подотри… пионер! – не сбавляя хода, отвечает Галя и скрывается, грохнув железной калиткой.

–Тю! Пионер! Тю! – смеются над униженным дружки.

Ох, кличка прилипнет… Сашку «писателем» задразнили…

– Кто ещё хоть раз меня пионером обзовёт…

– Пионер! Пионер!

Насмешнику – в глаз!

Свалка.

– Бей пионера!..)

Нежными июньскими ночами бродит по селу Прокопенко. Одиноко ему. У друзей его горячая пора, заняты; и Галя ж занята; и уроков уже нет, а отпуск ещё не наступил, – да и не знает он, что с отпуском делать… Непроницаем и высок забор у Галиного дома, в окно не заглянуть, и псы во дворе чуткие… Постоит-постоит Юра, да и пойдёт себе дальше. Смолкнет лай, и опять тихо… И принимается он напевать в такт грустным своим ночным шагам:

– Аморе… Аморе мио…

Так ему оно, своё, слышится. По-итальянски. Почему? Спросить об этом его некому.

Догулял однажды до утра – и встал на выезде из села. Вжжж… вжжж… понеслись мимо. Напрягся: мусиюкские «жигули» увидел. За рулём Карп. С Галей бы взглядом встретиться… И вдруг вильнул автомобиль – едва успел отскочить Юрка! Споткнулся, упал. В пыль. Из машины не выглянули, хода не сбавили и не прибавили.

Отряхнулся. Остановил очередных:

– Доброго ранку, дядьку Степан. Подкиньте до города.

По шумному базару походил. Нашёл Галю. Из-за ларька долго наблюдал, всматривался. Любовался.

Приблизиться не решился. Уехал домой с автостанции.

Следующим утром:

– Доброго ранку… До города…

В этот раз повезло. Карп отлучился. Подошёл Юра к прилавку, шуткой охраняясь:

– Па-чём кулубныка, карасавица?

– Здравствуй, Юра, – ответила с нежданной серьёзностью.

Глянули друг в друга. И загляделись.

– Эй, красуля, чи ты торгуешь, чи с кавалером?.. – Юру оттолкнули, оттиснули.

Дождался конца базара. (Заметил, когда ждал: болезненно знакомый «Леви Страусс» вошёл в прибазарную церковь; при входе нищим подал. Нищие его перекрестили.)

Уверенно встретил обоих, взгляд Галин в себе неся.

– Подвезите, ребята, домой.

Карп колебался секунду. Вдруг улыбнулся:

– Садись!

Впереди посадил, рядом.

Несколько минут молчали. Юра затылком Галю чувствовал.

Карп покручивал руль, небрежно трогал рычаг, переключал что-то; машина слушалась, летела.

А Юра водить не умел. И сейчас, сидя возле Карпа, сознавал свою несостоятельность – с каждой минутой всё острее.

– Что ж ты так меня… вчера? – откашлявшись, спросил.

– В другой раз – задавлю, – с той же, что и Галя, серьёзной откровенностью ответил Карп.

– В тюрьму посадят, – постарался пошутить Юра.

– Откупимся.

Дорога текла. Погромыхивали сзади порожние ящики.

Галя их придерживала – длинные, плоские, специально для деликатной ягоды изготовленные.

У въезда в село Карп затормозил.

– Дальше сам пойдёшь.

Ступил на дорогу Юра… и обернулся с отчаяньем:

– Галка, выйди на два слова!

Карп заглушил мотор, неторопливо опустил руку, взял крепкий резиновый шланг – как дубинка, удобный отрезок, – распахнул свою дверцу, начал выбираться…

– А ты с отцом поговори! – звонко крикнула Галка. – Если разрешит – так я выйду за тебя!.. Карп Михалыч, поехали!

Аморе… Аморе мио… – пели стены в учительской хате. Полка с книгами пела, старая настольная лампа и даже утюг…

В дверь аккуратно постучали:

– Дома квартирант?

Расположились с достоинством – старик Михайло, Карп, Петро.

– До нас ходить тебе низзя, бо наши собаки тебя покусать могут, а мы не гордые, мы до такого зятя прийти не пожалеем бензину… Жениться, значит, хочешь? Так-так. Ну, а як ты соби это уявляешь? Конкрэтно.

Впрочем, его слушали мало.

КАРП. У нас она каждый год на курорте бывает. Ты ей курорт каждый год предоставить сможешь?

МИХАЙЛО. У ней, извиняюсь, бюстгалтар… половина твоей зарплаты. Бог с ним, с курортом, – ты ей бюстгалтар купишь?

ПЕТРО. Мы за ней – хозяйство даём…

МИХАЙЛО. А ты? Шо ты даёшь? От эту книжную полку – и свои штаны?.. Значить, до нас на готовое добро. На дармовщину. Так-так.

ПЕТРО. Голодранец. Двадцать пять тысяч стоит с нами породниться!

МИХАЙЛО. Оно, конечно, можно снизойти. Для культурного человека скидку сделать. Хлопець ты здоровый, с тебя добрый бы работник получився… Так низзя ж работникив иметь. И хозяином тебя ставить тоже низзя: мозги у тебя не такие. Всё дело загубишь. Ну, на шо ты нам здався?..

Тишина застыла после их ухода.

Затулиха пришаркала:

– Не журысь… На свити завжды так було…

С Галей тоже разговор состоялся. Всей семьёй; тут и мать подключилась. Над учителем посмеялись – а Гале пригрозили. Как заклятие прочли.

– Уйдёшь к нему – от тебя откажемся. Без приданого уйдёшь, без наследства оставим. Всю жизнь будешь в тряпках ходить и копейки считать. Наше слово твёрдо!

Первый раз в Галиной жизни так страшно, так по-чужому с ней говорили мама и тато.

Молчала ошеломлённо. Потом разрыдалась, взахлёб.

Её утешили – ласково и искренне.

От печали и в отсутствие уроков и друзей сошёлся ближе Юра с завхозом.

В хате у Никитича – портрет Тараса Шевченко, рушником овитый. По народной традиции.

Старый человек Никитич.

Но – нескучный. Юрку поддразнивает:

– А, Ромео пришёл… Ну, давай по стопцу – и стихи почитаем. Про любов.

Был он до войны кузнецом. В войну в плен попал; вернулся в Кандиевку нескоро… И когда вернулся – кузни его уже не было и силы прежней в руках – тоже.

Обрез имеет и патроны – сосед в тридцатом спрятать попросил. Соседа раскулачили, обрез остался.

– Выбрось, – советует Юрий. – Не ружьё ведь.

– Жалко.

– Выбрось.

– Та какой же я тогда завхоз?..

Тянет к нему Юрку. Чует он в сухощавом этом старике вольность какую-то, весёлую смелость, независимость… Такое что-то, чего у Юрки недостаточно. Или вовсе нет.

О позорной беседе в селе не узнали. Затулиха молчала; Мусиюки – люди деловые, не болтливые.

Но самому ему – невмоготу.

– Никитич… Ну, что делать? Может, украсть её?

Хохотал Никитич от души.

– Ты, хлопче, сам уезжай. Уноси ноги.

– Да-да, я в отпуск пойду… уеду… А вернусь – к тому времени клубника как раз закончится…

Никитич глянул – ничего не сказал. Небрит Юрка, глаза вдаль устремлены и блестят.

Павел Сергеич обрадовался:

– Отпуск? Остаёшься, значит? От молодец! А я думал: три года свои отбудешь – и всё, прощай, школа… Хотя – у тебя ж тут зазноба…

Заявление подписав, до дверей проводил, довольный.

Выходя, столкнулся Юрка с райкомовским инструктором. Тем самым. Приехал он проверить молодёжные бригады. Заодно и в школу: как тут живёт комсомольская организация, как оформлена наглядная агитация, как тут слава отцов, стенды, альбомы.

А ночью, шагая от Никитича, наткнулся на райкомовский «уазик» у мусиюкских ворот.

Гостиницы в Кандиевке не было, приезжие всегда ночевали у кого-то. Но сейчас очень плохо от этого стало Юрке.

Затянулась у инструктора проверка. В райком из сельсовета звонил, командировку продлевал.

И Юрка не уезжает. Спит мало, похудел, одни глаза на лице. Молчит. Днём бабке в огородике поможет, вечером у Никитича посидит, ночью «уазик» проведает.

Через два дня – пропал «уазик». Уехал.

Для Юрки – как две недели тянулось. Вздохнул.

А когда с огорода пришёл к рукомойнику сполоснуться – над ветхой калиткой Сашкина голова:

– Юрий Витальевич… Здравствуйте. Подойдите…

И – негромко и быстро:

– Совсем как темно будет… Галя к модистке пойдёт… Домой потом будет идти… И там, где топóли, не доходя ставка… Знаете, ну?

– Подожди!..

Но Сашка уже шагал по улице дальше, не оборачиваясь.

Модистка – одинокая вдова, вся какая-то жилисто-плоская, – шила лучше, чем в ателье. Клубничники ей привозили журналы и делали по ним заказы, и из других даже сёл приезжали к ней иногда. Жила на краю, неудобно, – но для Юрки сейчас в этом было счастье.

Вышел по светлому, пошёл для маскировки сначала на ставок, вроде как искупаться. Но не решился: взрослых не было, плескалась малышня. Ушёл ещё дальше, дождался сумерек, потом завернул – и с другой стороны, не от села, пришёл к тополям.

Кто и когда их сажал?.. Неравномерно стояли и густо, и между ними заросли лоха…. А главное – для свиданий у молодёжи было другое место, над ставком за занавесом ив.

Луна, поначалу пугающе гигантская, поднявшись, сделалась меньше и засияла. Тени стали чернотой, и при этом в них безостановочно происходило что-то; а то, на что падал свет, застыло.

Галя возникла вдруг. Он увидел её рядом, стоящей под тополем.

Он хотел сказать ей какие-то слова, но не знал, какие. Потом он обнаружил, что не может говорить.

И она молчала.

Он двинулся к ней.

Хотел поцеловать – и она хотела его поцеловать, – но почему-то не вышло, их лица прошли мимо друг друга. Вместо этого они обнялись; и он задрожал, ощутив, как она всё крепче и откровенней прижимает его к себе.

Внезапно-невыносимо-громко – он услышал её прерывающееся дыханье.

Это что-то изменило в происходящем. Они разнялись. Он отступил на шаг – а затем, не веря себе, взялся за края её платья и потянул вверх. И вверх, и вверх; и она вскинула руки и двумя движеньями плеч помогла ему.

Он хотел её видеть, он отступил ещё.

Полуосвещённая луной, она стояла перед ним без платья и не отрываясь смотрела на него. Под чёлкой темнели огромные её глаза, и белели её трусы, и аромат её тела наполнил ночь.

Его сердце подкатило к горлу, он перестал дышать.

Голова её запрокинулась, и она застонала, негромко.

Он шагнул к ней. И она шагнула к нему –

и, выхватив платье, отскочила.

Через миг платье было на ней; она повернулась и побежала.

Он видел, как она споткнулась, но удержалась – и тут же исчезла в светлых зарослях лоха.

Оцепенение спало, он рванулся.

Он мчался, он нёсся, слыша при этом частый стук – то ли стук сердца, то ли удары ног о землю. Надо было успеть до дороги. Он успевал, он успевал, и от этого нёсся ещё быстрей – но, миновав ставок и взметнувшись на гору, он никого не увидел.

Дорога в село была пустынна, и над ней недвижно стояла только что летевшая луна.

Он понял: она побежала длинным путём, в сторону хаты модистки – чтоб вернуться домой оттуда. Теперь он уже не мог её догнать.

Он тихо вошёл в хату и сел на табуретку у стола. Потом прилёг на кровать.

Он лежал не шевелясь, в непрекращающемся потрясении, не веря, что видел её раздетой, увидел её трусы, и это он её раздевал, и она ему помогала себя раздеть, и прижимала к себе, и всё это было только что. И смотрели на него её глаза, тёмные и светящиеся, и было в них то, что превышало всё испытанное им до сих пор, всё мыслимое, всё желаемое.

Странное, больное время наступило. Дни и ночи пошли по кругу.

Он не знал – он ел или не ел. Единственное, чего он хотел, – увидеть её. Но почему-то это стало невозможным. Она будто исчезла из пространства.

Внезапно оборвалось.

– Инструктор з района Гальку сосватав, – поделилась Затулиха вестью. – Весилля на яблочный Спас будэ, щоб на курорт поспилы поихаты.

– Сплетня… – задохнулся Юрка.

– А ты пиды, сам спытай.

Громыхнул в железные ворота.

– Чого тоби? – Михайло вышел.

– Он вам что: двадцать пять тысяч дал?.. – голос у Юрки дрожит. И губы.

– Та ни… таких грошив в нёго нэмае, – Михайло засмеялся. И даже головой крутнул. – Дурной ты, а ще вчитэль. Цэ ж – власть. Сёгодни он инструктор, завтра секрэтар…

– Откуда известно?.. Это неизвестно!..

– Конешно, – спокойно согласился Михайло. – Та пока для нас и инструктор сгодится.

– Галя… – сказал Юрка. – Где?

Глянул на него Михайло исподлобья – но вместо того, чтоб калитку захлопнуть, ответил мягко – по-житейски, по-соседски:

– Та поихала… його родни покозатысь.

И замолчал Юрка.

И повернулся и побрёл прочь.

Сидит инструктор за свадебным столом, и рядом – Галя. И вставши с нею, целует её вольготно под всеобщее одобрение.

Полсела гуляет на свадьбе!.. Ну, не полсела, конечно, – село большое, – но много людей. Много. И танцуют, и песни поют.

А потом – тишина в тёмной комнате. Беззвучно и безразлично стоят изумрудные цифры в электронных часах. Поднялась с постели новобрачная – инструктор засопел, перевернулся, – подошла к раскрытому окну…

И Юра у окна, тоже в ночь смотрит. Не ложился. И будильник за его спиной – тики-тик, тики-тики, тики-тик, тики-тики, тики-тик…

Прошёл предрассветной улицей. Разбудил Никитича:

– Обрез!..

– От любви стреляться можно только офицерам, – наставительно сказал Никитич. – А как ты лицо гражданское, то должен вешаться.

– Не для меня… Я этих… ремонтантных…

– От это так! – развеселился Никитич. – Раньше кулаки по учителям с обрезов шмаляли, а теперь наоборот! Конец света, ей-бо, конец света…

– Дай!.. Где он?.. Дай!..

Не в себе был Юрка совершенно. Топорик в углу увидел, схватил. Но Никитич догадался:

– Она как жить после этого будет? О ней подумай!

С минуту, наверно, Юрка стоял, топорик сжимая двумя руками. Потом – поник.

Поил его Никитич до утра, и пил с ним вместе, на топчан отволок, сам на пол поперёк входа бухнулся.

Проснулись заполдень. Никитич – немножко раньше, на стол уже собрал. Юрка себя плохо чувствовал; но умылся, поел, посидел – легче стало.

Домой он не пошёл, продолжили беседу. Никитич ему всякие истории рассказывал про жизнь в Кандиевке до войны – смешные. И Юрку он расспрашивал про то, какой сейчас писатель самый лучший – из живых – и почему. И тоже смеялся, хотя Юрка ему говорил совсем не смешное. Но Никитичу было смешно.

А потом завечерело, и Юрка как-то сразу умолк и сделался неподвижен.

Никитич тоже сидел молча некоторое время.

Потом спросил:

– Ти, хлопче, мову розумiєш?

– Так, – машинально ответил Юрка.

– Но то слухай, – сказал Никитич. – Козаком тепер не можна.

– Но так що? Це колись… – Юрка не понимал.

– Iнші часи, так. Повсюдно… Уся мапа – один колір… Бо не волю цінували, а їжу… або врятування.

Юрка силился понять.

– Не козак – то така людина, яка має в собi й пана, і холопа. І хтось туди, а хтось сюди. Але… не буває, щоб усі. Природа проти.

Юрка по-прежнему не понимал.

– От – наприклад – я розмовляю з тобой українськой мовой. А могу и по-русски. Точно так же. И ты же тоже можешь?

– Конечно, – Юрка удивился. – Я же… – чуть даже не засмеялся.

– А вони – напів так, напів сяк. Тобто ні так, ні сяк. Нездатні вони до певного.

Юрка опять не понимал.

– До своїх тобі треба, Юрко.

– А хто вони? І де?

– Десь, – кратко ответил Никитич¹.

Молчали оба – Юрий и директор.

– А уроки твои на кого отдам? – заговорил наконец директор. – А пацаны? Они ж за тобой хвостом бегают!..

Не отвечает Юрий. Спокоен. Блеска в глазах уже нет. Одет чисто. Бородка заметно подросла.

И в молчанье его – такое, отчего неубедительным становится директорский голос.

Подписал Павел Сергеич, отодвинул, отвернулся.

Первые нотки предстоящей осени тихонько прозвенели в кандиевском воздухе.

Раздал Юрий пацанам все почти книги. А Сашке ещё и транзистор «ВЭФ» подарил. Затулихе утюг оставил и будильник.

Сел к столу.

«Галка!»

Взял новый лист.

«Галечка!»

Взял новый лист.

Задумался.

В задумчивости рисовать принялся фигурки всякие…

Встал, скомкал листы. И – сжёг.

Не знал, куда пепел деть. Потом отнёс в ведро под рукомойником. И заодно руки помыл – от пепла запачкались.

– Перекрестить бы тебя надо на дорожку… – прохрипел Никитич. – Та я давно уже безбожник… – Оскалился хищновато.

Сдал он сильно за последний месяц. Видно было: скоро помрёт, наверное.

Юра стоял перед ним с опущенной головой.

– Не смей в землю смотреть! – вдруг выкрикнул Никитич. – На людей смотри! В небо смотри!.. – ноздри раздулись, затрясся старчески. Ногой топнул. И раскашлялся.

На автобус Юрка опоздал. Следующий – ждать несколько часов.

Перехватил чемодан поудобнее и пошёл пешком.

Навстречу – «жигуль». Мусиюкский.

Вышел Юрий на середину.

«Жигуль» его объезжать не стал. Затормозил в двух метрах. Вынырнул из кабины Карп.

Юрий чемодан поставил, приблизился. И ударил кулаком в ненавистные усики.

Но у Карпа шланг в руке возник. Да и резвей оказался, проворней. С лихвой Юрке ответил, сел за руль, чемодан переехал, и – только пыль за ним.

Лежит побитый Юрка головой в траве. Камешек в щёку впился.

Смахнул его. Встал на ноги. Чемодан поднял. Дальше пошёл.

Скрылось позади за поворотом село Кандиевка с его хатками и доминами, с теплицами, Мусиюками, мальвами, лопухами, ставком и тополями…

Шагает с кривым чемоданом; лицо в ссадинах, губа опухла, рассечена, левый глаз подзаплыл, прищурен – будто целится Юрий.

За другим поворотом скрылся и он.

Пусто на шляхе.

А приятели его, механизаторы, с весёлыми лицами без ссадин, забивали в этот час всей дружной своей оравой «козла», давая друг другу прикуривать сигареты «Астра», взаимно подшучивая и испытывая от всего этого чувство нормальной человеческой обеспеченности.