Buch lesen: «Проспект Коровицына»
Моему другу Володе Сапунову,
павшего жертвой COVID-фашистов
Ненавижу 80-е. Десятилетие запретов, лжи, тотальной гебешной прессухи и страха за близких. Ненавижу КГБ и их партийных хозяев, которые никуда не делись, верно, зато пули сегодня летают уже в обе стороны, – одно это способно вдохновить. А еще больше ненавижу себя, потратившего эти годы впустую, и вовремя не понявшего, с кем я имею дело. Поэтому у меня нет претензий ни к потраченному времени, ни к гебне. А вот к тем, кто по сей день напоминает мне про ДК, есть, – и я вижу здесь типичную мусарскую разводку на предмет сегодняшних моих занятий. – Чем? – А кому какое до этого дело? Да и сам по себе этот винил – разве не будет он памятником этому позорному десятилетию?
Сергей Жариков «ДК»
Добротный и торжественный Кутузовский проспект, одно из немногих мест в Москве, где пейзаж представляет собой не хаотичное нагромождение «площадей», а выверенный городской архитектурный ансамбль. Здесь, как и почти везде в Москве, не обошлось без эклектики, но это та самая эклектика, за которой стоит История. Взять хотя бы так называемые «архитектурные излишества». В точке, где проспект пересекает ТТК, внимательный наблюдатель заметит как проходит граница эпох. Четная сторона строилась еще когда сталинское барокко считалось образцом, а нечетная сохранила лишь металлические арматурные каркасы будущих бетонных украшений, которые так и не стали настоящими. Они ржавеют до сих пор, открытые всем ветрам. Дальше, за Парком Победы, все это заканчивается. Там опять начинаются безликие, блочные коробки, квадратные метры, жилье, за которым стоят в очереди.
Какое же нелепое название у проспекта – Кутузовский!
Вотчина советских генсеков, и причем здесь, спрашивается, чудо-богатыри, в клубах порохового дыма ощетинившиеся штыками каре против конницы Коленкура! Нет, все эти улицы Дениса Давыдова, Барклая, Неверовского, Генерала Ермолова выглядят, как на корове седло. При чем здесь вообще весь этот 1812–й год, изящный и утонченный?
По этому асфальту каждую ночь перед рассветом петляют, постоянно меняясь друг с другом, два черных Паккарда, несущихся в сторону Ближней дачи, а на припорошенном снегом тротуаре перед небоскребом-свечкой a`la Гавана лежит, истекая кровью, еще не остывший труп первого секретаря Киевского райкома Александра Коровицына. Что из того, что, тогда это назывался не Новый Арбат, а Проспект Калинина? Да он и сейчас остался проспектом Калинина, поскольку никакого «нового» Арбата быть в природе не может. Он либо Арбат, либо…
И не спрятать за трусливо спиленной мемориальной доской присутствие дорогого Леонида Ильича! Тем более, что его преемник все еще продолжает сверлить своим пристально-чекистским взглядом окружающее пространство. Он знает, откуда исходит угроза миру, он ведает, он ждет, что однажды на разделительную приземлится «Боинг» и из него выпорхнет Саманта Смит, и он, бронзовый, сойдет к ней и обнимет, и побегут к ним пионеры с красными гвоздиками.
Здесь время течет по-особому. Даже солнце отличается от всего, что я когда-либо где-то видел. Оно, похожее на кипящий яичный желток, висит над крышами и медленно спускается куда-то в сторону Рублевки. И надпись «Слава КПСС!», сохранившаяся чуть ли не до нынешних дней, на Филевском хладокомбинате постепенно чернеет, становится зловещей на фоне оранжево-красных облаков.
1986 год. Мы стоим на балконе и смотрим на нее каждый вечер. Мы понимаем, что наша мечта, как и все мечты, очень хрупка, что у этого монстра, который лежит под ногами и по чешуе которого мы ходим и который нас снисходительно не замечает, очень много сил. Он практически всемогущ и всесилен, и то, что какая-то пешка выпала из окна и закатилась, затерялась в траве – он даже не заметит, и должно произойти чудо, чтобы мы со своими потертыми гитарами оказались хоть где-то, кроме сцены Красного уголка ЖЭКа №9.
Сейчас всякие дешевые тролли рассказывают нам о тех временах.
Но у меня есть память. Я просто обращался к ней и, вот, из этих обрывков кинопленки стало образовываться нечто большее. Тролль, скорее всего, никогда и не жил там. Он только читал блоги и методички, может посмотрел пару кинофильмов. Но «перестроечное кино» очень мало что рассказывает об эпохе. А мы-то там жили.
Мы еще не настолько ушли от того времени, чтобы хватило эпической дистанции написать о нем настоящий роман. А оно достойно этого. Немного найдется событий и эпох, которые бы так нуждались в осмыслении какого-то странного времени заката советской империи, время разочарований и драм, но и время надежд. Надежд, многим из которых так и не суждено было сбыться.
Утенок и негритенок
Передо мной за столиком сидит дама лет 30. Пухлые губы, огромные глаза, слегка развязная манера поведения. Ровно настолько, чтобы быть привлекательной, но в то же время осадить зарвавшегося. Она знает много, ой, много… В самом конце 80-х, после Техникума Советской Торговли, она попадает сначала на лоток продавать фрукты, затем в ночной магазин торговать алкоголем, потом cтановится директором магазина и все – жизнь удалась! И она шикарна. Как богиня Церера. Даже в вечернем наряде за ней мерещатся витрины Елисеевского гастронома, батарея советских коньяков, колбасы, обвязанные бечёвкой, пирамиды из банок рижских шпрот… а какая у нее грудь!
– В каких тюрьмах ты бывал?
– Э-э-э…да, вроде Бог уберег…
– Что ж, даже друзей посещать не приходилось? – дама, казалось, вот-вот разочаруется.
Я вспомнил зиму 94-го, как вывозили из Матросской Тишины А.П. Баркашова. Тогда, по слухам, долгопрудненская братва предоставила Mercedes защитно-салатовго цвета, а я на только что купленной подержанной восьмерке шел в эскорте. Вспомнил Лефортово…
– Надо же… – мечтательно вздыхает дама – Какие все люди-то приличные Лефортово…Матросская Тишина… а я-то все в Бутырку, да в Бутырку…
Я провел детство в благополучной, в очень совковой семье. Родители – практически идеальные советские люди, готовые по приказу партии и правительства отдать последнюю почку, не требуя никакой компенсации. Соответственно, так воспитывали и меня. Я должен был быть, как все, – примерным коммунистом…
Сейчас пытаюсь понять, где же они совершили ошибку. Где? Вроде бы все делали правильно. Я читал правильные книжки, смотрел правильные фильмы, выучил правильные ответы на вопросы. Но что-то пошло не так.
Уже во взрослые годы, общаясь с людьми, пережившими тюремный опыт, я узнал, что самое страшное от чего они испытали шок, были даже не издевательства и пытки, не жизнь по уголовным понятиям, а самым неожиданным и самым травматичным было то, что до некоторого часа Х ты еще кто-то, а после – ты уже никто, звать тебя никак, у тебя нет ничего своего и даже твое собственное тело тебе не принадлежит.
Этот комплекс ощущений я впервые испытал, попав в детский сад – первый шаг на пути советской социализации. Я стал тем самым винтиком в совершенно бессмысленном механизме хождения строем (парами) поедания невкусной (часто испорченной) пищи и каких-то бесконечных «мероприятиях», которые опять же сводились к либо хождению строем, либо к стоянию в строю и ожиданию чего-то.
Всем этим руководили 2 воспитательницы, Галина Кузьминична и Лидия Ивановна. Причем, как я уже сейчас понимаю, это были очень молодые и вполне сексуально привлекательные девушки. Старшей было максимум 25, но нам они казались злыми старухами. Я не помню, чтобы мы во что-то играли, или читали, или смотрели мультики – телевизора в детском саду не было как такового, а видеомагнитофоны тогда можно было встретить разве что в Телецентре. Единственный урок рисования, который почему-то отпечатался у меня на всю жизнь – это «Рисуем клубок ниток!». На листочке бумаги сначала ставим точку, затем начинаем вокруг нее водить карандашом – получается более жирная точка, потом водим вокруг этой точки пока не надоест. Поздравляю – клубок готов. Зато я очень хорошо помню, как нас строили, как нас наказывали, если нам становилось скучно и мы отвлекались на что-то более интересное по нашему мнению; помню, как мы давились невкусной резиновой кашей, которую обязательно заставляли съедать всю. Из педагогических приемов – только унижение и насилие. Пинки, окрики и подзатыльники практически за все. Нет, это не был какой-то маргинальный детский сад, наоборот. Это был детский сад предприятия, то есть далеко не самый худший из таковых. Не районный, где содержались дети дворников, а с претензией на элитарность. Самая частая эмоция, возникшая у меня тогда – тоска, обида. Самое частое обращение «тебе что, особое приглашение надо?!» «Ты что, особенный?!» «Все делают (едят, бегут, играют), а он не хочет!». Вот это «будь, как все!» было лейтмотивом советского детства, не только дошкольного, но и школьного, да и вообще всей тогдашней жизни.
При этом кому-то везло меньше и он становился тем, кого спустя 15 лет, когда он будет отдавать очередной долг Родине, станут называть коротким ёмким словом ЧМО. Ну, а кого-то будут чмырить.
Был у нас такой мальчик – Коля Паршунин. Невзрачный, худой, стриженный под ёжик, выглядевший намного младше остальных, но это было еще полбеды. Был у этого Коли Паршунина один серьезный изъян – он писался в кровать. Воспитательницы, вместо того, чтобы проявлять тактичность, поступали ровно противоположно – всячески публично его третировали. Даже придумали ему погонялово – Писулин. Как несложно догадаться, это все способствовало лишь ухудшению психологического состояния ребенка. Как-то раз (а дело было летом, когда детей и воспитателей вывозили за город) во время тихого часа Коля в очередной раз обмочился. Его, как обычно, подняли с кровати с большим скандалом. У воспитательницы в руках были ножницы: она готовила какую-то стенгазету или что-то для творческих занятий. И ей не пришло в голову ничего лучше, как «пошутить», что сейчас она Писулину отрежет пиписку. У несчастного Коли случилась истерика. Он повалился на пол, обеими руками вцепился в свое достоинство и начал биться в конвульсиях. Воспитательницы очень смеялись. Там вообще было много различных репрессий с сексуальным подтекстом. Например, ну в совке все делалось коллективно, в том числе у девочек была такая тема, как коллективное подмывание с последующей (коллективной же) заменой трусов. И то ли трусы вовремя не подвезли из прачечной, то ли еще какая-то хрень случилась, короче подмыться подмылись, а трусов нет. И тихий час. Не было бы особой проблемы, поскольку спальни мальчиков и девочек – в разных крыльях здания. Но тут были зафиксированы какие-то нарушения, за которые положено наказывать. Скорее всего, девочки «не хотели спать» – очень серьезное нарушение режима содержания! Естественно, провинившихся потащили через полздания отчитывать в спальню мальчиков. Просто отругать. Но обязательно в спальне мальчиков!
И вот картинка, воспоминания детства очень яркие и запоминаются надолго: стоит девчонка, лет пять нам тогда было, очень красивая, кстати, девчонка, звали ее Лена, фамилию не помню, с огромными глазами, как у куклы, с крупными темными локонами. Стоит, глотает слезы, переминается с ноги на ногу и пытается как можно ниже натянуть майку – все что у нее осталось. Ей что-то выговаривают. Очень напоминает тюремные воспоминания Толоконниковой. И не надо мне после этого говорить, что это «несистемно».
Почему не жаловались? А как? Это сейчас я могу найти слова и аргументы, а когда тебе 3-5 лет? Да и если бы нашел – услышал бы от мамы дежурное: «Не выдумывай!». Это был универсальный ответ на все. – Суп пересоленный! – Не выдумывай! – Ботинки жмут – Не выдумывай! И т.д. В общем, мне уже тогда на конкретных примерах разъяснили, что жаловаться тюремной администрации, по крайней мере, бессмысленно. Естественно, в таких условиях говорить о каких-то правах, тем более праве собственности не приходилось. Оно попиралось демонстративно и ежесекундно. Своего ничего не было. А если и было, то в любой момент могло быть изъято (шмоны тумбочек – это так знакомое всем советским людям явление начиналось именно здесь). Но иногда удавалось даже в этих скотских условиях одерживать маленькие победы.
Я старался не брать любимых игрушек в сад, тем более в летний лагерь, но это решал не я. Был у меня утенок. Не как у Медведева, но все-таки. Утенок – подставка для зубных щеток. Стоил он, если не ошибаюсь 2 коп. (было выбито у него на пузе), но дело было не в деньгах – это был мой любимый утенок. Я не ставил в него зубные щетки, а играл с ним в ванне. И вот однажды, когда наступило ненавистное лето и пора была ехать с садом на дачу, мама стала упаковывать его в чемодан. Я, естественно употребил все возможные доводы против, расплакался (просто его там банально украдут,но, услышав очередное «Не выдумывай!», понял, что действовать нужно иначе. Разумеется, доступ к чемоданам был только под присмотром воспитателей, разумеется только тогда, когда ВСЕ, а не когда тебе надо, прошмонать чемоданы могли в любое время под предлогом – да под каким угодно предлогом! – не держать в чемоданах скоропортящиеся продукты, санитарная проверка, кто-то что-то украл (было и такое) и тогда, впрочем как и положено в тюрьме, поголовный шмон, да, кстати, личные игрушки не отбирались, но всячески приветствовалось, если они вдруг становились общественными – и совершенно логично однажды я увидел МОЕГО утенка в общей игровой комнате. Он был уже довольно хорошо пошарпан, что меня несколько удивило – как за пару недель могли так изгадить моего утенка? – и я понял, что его надо спасать. И спас. Несколько дней я хранил его закопанным в песочнице. Я знал где. Больше – никто не знал. Перед отъездом я умудрился тайно пронести его в чемоданную и спрятать среди грязных носков. Благополучно. Оказавшись дома, я немедленно бросился в ванную вернуть утенка на место и каково же было мое удивление увидеть там того самого «правильного» моего утенка, который, как оказалось, никогда не покидал пределов дома. Ну, 2 утенка – не один утенок, это же ясно. А я-то ломал голову как это у моего утенка за несколько дней так быстро успела облупиться краска! Вот вам издержки стандартизированной экономики.
Был в моей дошкольной жизни и, так сказать, политический опыт. Вернее, опыт, который сейчас можно оценить как политический. Это была уже подготовительная группа. В СССР было не так много игрушек, но если уж что-то было, то оно заполоняло собой все. Кукла-неваляшка из красной пластмассы, Буратино – из грязно-желтой в матерчатом колпаке, (за железными солдатиками в коробке еще надо было побегать!), как и конь педальный – конструкция серьезная и дорогая, был не у всех. Матерчатая кукла в клетчатой кепке – Олег Попов… Но была в СССР одна чрезвычайно странная игрушка, носящая явно идеологический характер – игрушка называлась «негритенок». Того, в чьем воспаленном мозгу родилась это гуммозное образование на почве неуемной «дружбы народов» следовало бы публично казнить. С рождения внушать малышам и малышкам, что их дети (а кукла это ни что иное, как модель будущего ребенка, это реализация сильного базового инстинкта продолжения рода) должны быть непохожи на них самих – безусловно, акт геноцида. Но это я сейчас могу все это связно изложить и подвести доказательную базу. Тогда, в 6 лет, я этого сделать не мог. Но мог сделать кое-что другое. Насмотревшись по телевизору, как прикольные ребята в красивых шляпах и темных очках, линчуют негров, я попытался организовать группу по интересам и сделать то же самое с этим пластмассовым негритенком. Естественно, по телевизору мне рассказали, что те ребята – очень плохие, а негры, которых они истязают – наоборот, прекрасные люди, любящие Ленина и СССР, но где-то в глубине сознания, я все равно тянулся к красивым дядькам с квадратными подбородками, в добавок еще постоянно жующими жвачку… А какие у них были автомобили! В общем, я решил, что негритенка следует повесить. Конечно же, акция имела чисто символическое значение. Ни один чернокожий в ходе нее не пострадал и даже пластмассовый не был поврежден, но дети, блин, социальные существа. Между прочим, игрушка была совсем не популярной у девочек, обычно валялась где-то в углу, но когда несколько мальчиков ей заинтересовались, возникла движуха, привлекшая к себе внимание других детей, разумеется, нашлись те, кто настучал воспитателям и они с диким визгом прискакали и наказали всех, кто гадил, то есть меня. Не помню уже в чем заключалось само наказание. Помню лишь его ожидание, тоскливое, тупое. Помню очень неприятный разговор с родителями. Мне долго выговаривали, что я «почти фашист» и заставили читать «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Книга не произвела на меня ровным счетом никакого впечатления. Текст в ней был напечатан очень мелким шрифтом, и напечатана она была гарнитурой «академия». Ненавижу эту гарнитуру! Картинки в ней были тоже дебильные. Черно-белые, какие-то из мелкой паутинки, когда изображались цветные, в смысле афроамериканцы, вообще ничего нельзя было разобрать. В общем, эту технику рисунка с тех пор я тоже терпеть не могу. Прости, Гюстав Доре. Смешно, но спустя много-много лет, когда меня пригласили в одну из телепередач комментировать фильм фильма Дэвида Гриффита «Рождение нации», телевизионщики пустили фоном именно те самые кадры, которые мне так понравились в детстве. Больше сорока лет прошло! Но, видимо, других кадров по теме в архиве ТВ по сию пору просто не существует.
В советской педагогике, да не только педагогике, а во всём советском фиксировалась некая социальная середина и эта середина считалась нормой. Связываясь с государством, попадая в армию, в тюрьму, в школу, в летний лагерь человек получал гарантированную нижнюю середину, определенную, видимо, еще в годы гражданской войны. Кто рассчитывал на нечто большее страдал, кто не имел и того – был безусловно счастлив. Так и с детским садом. Дети из «трудных семей», которых регулярно били, о которых тушили окурки, воспринимали детсадовские унижения – без трусов на окно! – как забавное приключение – не более. Дети, которых воспитывали иначе, получали серьезную психологическую травму. Кого-то она сделала сильнее, но кого-то сломала, превратив в запуганное, забитое бессловесное существо. В любом случае, полученный опыт – опыт ограничения свободы был и остается востребованным в стране, и тут с педагогами сложно поспорить. Если кроме тюрьмы в будущем (неважно, по уголовным или по политическим мотивам – кто социальным рангом пониже – пойдет в Бутырку, кто повыше – в Лефортово) человека ничего не ждет, то к ней следует готовить с пеленок.
1984. Пропустим несколько лет, в которые ничего особо примечательного не происходило и перейдем к старшей школе. Опять же речь пойдет не о рядовой школе, а о школе, наверняка на тот момент входящей в топ-100 школ Москвы, если не всего СССР. Тут уже есть живые свидетели, которые разорвут меня в клочья, если в чем-то совру. Так вот, был в нашей школе №67, такой прикол – «эстонская дружина старшеклассников» ЭДШ (ỆОМ). Это когда детишки в летние каникулы едут в советскую Эстонию помогать братскому эстонскому народу работать в полях и засыпать различный урожай в закрома Родины. Идея сама по себе, что и говорить, благая. И страну посмотреть, и крестьянам помочь, и деньги платят, и опыт какой-никакой. Вот об опыте мы и поговорим. Надо сказать, что мы, сотоварищи, представляли собой очень специфический школьный класс – филологический. По меркам СССР это была гиперлиберальная школа, (а это было действительно так, и никакой это не стеб). Для того чтобы судить о степени крамолы в учебном заведении, достаточно сказать, что в свое время там преподавал литературу уже опальный Юлий Даниэль. Причем, по личному приглашению директора Рони Михайловны Бескиной. Видимо, с тех пор филологи считались даже в рамках школы не вполне «благонадежными». Год на дворе был 1984 – еще во всю рулит покойный Константин Устинович, реализуется полным ходом «Продовольственная программа». А ЭДШ помогает ее выполнять. Попасть в эту ЭДШ было непросто. Попадание туда было наградой за хорошее поведение. Но была дилемма. Примерных детишек было явно меньше, чем было необходимо для эффективного окучивания брюквы в Эстонской ССР. По сему сначала туда попадали правильные, а уже потом доукомплектовывалась она кем попало, в этих «кем попало» был и я. Мне, естественно объяснили, что это большой аванс и вообще-то не стоило меня брать в другую страну (да-да, именно такая формулировка в 1984 году!). Нас инструктировали, что в Эстонии «очень много фашистов» и эти фашисты спят и видят, как устроить какую-нибудь провокацию против русских детей, по сему, конечно, мы туда едем добровольно, но шаг влево-шаг вправо, если и не побег, то провокация фашистов, что много хуже, и расстрел за него обязательно будет, но уже по приезде домой. (Ну, чтобы, опять же, не провоцировать фашистов).
Полевые работы были довольно-таки серьезным делом. Нужно было окапывать кормовую репу, уничтожать сорняки, оставляя ростки, собственно ростки репы, вязать березовые веники для овец – они их едят, когда нет травы зимой, но за эту работу платили мало и она считалась непрестижной. Это был тяжелый крестьянский труд. Грядка 200 метров. – по моему стоила 1 рубль 64 копейки. Отрядов было 3 один – Torma – это был для элиты, комсомольских вожаков и прочих приближенных к Императору, там были самые высокие заработки; другой – Valtu – для середнячков – и третий – Lokuta – эдакий «штрафбат», куда попадали неудобные персоны. (Это был мой). Кроме меня там филологов было еще человек 5. То есть, все как в настоящем штрафбате, доверия к ним не было, и нужен был «заградотряд». Этот заградотряд был в виде старшего пионервожатого школы Миши Фидлера и некоего его друга (с очень мутным официальным статусом) Валеры – такой дебил с рыбьими глазами и очень громким голосом. На любую внешнюю информацию, которая предполагала какие-то его действия как педагога он басил: «Более, чем странно!». Собственно в этом и заключалась его реакция на информацию.
Вдруг оказалось, что полевые работы очень энергозатратное мероприятие, и наши молодые растущие организмы требовали этой самой энергии, которую обычно человеческий вид получает из пищи, а кормили нас по нормативам простых школьников, так что все время хотелось жрать. В столовой, даже в колхозной – как положено все по свистку, не успел – сам виноват, добавки брать нельзя! – что за бред? Почему? Даже в армии это не криминал! – А вот почему!!! – Мы, как говорилось выше, находимся в другой стране и у фашистов, которые, ну, вы помните, только и ждут как устроить провокацию. Так вот, если русские дети берут добавку, то у фашистов может сложиться впечатление, что русские дети не доедают!!! – по сему, чтобы не спровоцировать фашистов на провокации, надо вести себя правильно. То есть от добавки отказываться. Покушал бутербродик со стаканом молочка – и в поле, тяпкой махать! И тут особую ценность приобретал ХЛЕБ, он подавался на блюде без счета, вот за него-то и получали свои 30 копеек «неблагонадежные» – хлеб, обнаруженный при шмоне после столовой (а шмон после столовой был практически регулярным явлением) провинившийся должен был съесть весь без остатка. На сытый желудок – это то еще удовольствие. Я уже не говорю о том, что это делалось перед строем, сопровождалось различными унизительными комментариями и пр. Постепенно, не сразу, но где-то через неделю, голод стал таким серьезным фактором бытия, что кроме еды мы ни о чем думать не могли. Я именно тогда начал понимать тех героических советских людей, которые как самые прекрасные сказки пересказывали что они когда-то ели и как это было вкусно. Эти рассказы собирали у нас хорошую аудиторию… «а помнишь были такие сардельки из рубленного мяса, э…купаты! – да, точно, купаты!» (Напоминаю, 1984 год, война закончилась почти 40 лет назад, нам 15 лет, мы – учащиеся элитной, можно сказать школы в престижном трудовом лагере). Тут нужно особо подчеркнуть – еда не была скудной, советская Эстония имела в меню колхозной столовой такие экзотические для нас тогда блюда как шоколадный мусс, мюсли, сливочное желе, просто всего этого было категорическим мало.
Мне пришла в голову замечательная мысль. Мы же окучиваем ЕДУ! Репа это же ЕДА! Эстонские товарищи не будут в обиде, если русские дети сожрут парочку реп, предполагавшихся скотине, да они просто об этом никогда не узнают, как и Валера с Фидлером (поле большое, за всеми не уследишь!) – Репа оказалась очень горькая, но имела при этом все-таки вкус репы. Горечь давала кожура. Если ее очистить (тяпкой или у вязальщиков веников для баранов были специальные ножи с искривленным лезвием) получалось вполне приличное блюдо, позволявшее как-то дотянуть до ужина. Таким образом, мне удалось морально разложить целую бригаду. (Репу даже проносили в барак в карманах). Потом вечером устраивали пир, если никто не видел. Но видели и стучали, по сему есть приходилось в лесу, неподалеку от здания, в котором нас содержали, (а это была школа). Надо ли удивляться, что юноши начали в этих условиях играть в ролевую, можно сказать, игру – поскольку нам, неблагонадежным филологам, уже тогда тексты Солженицына, да и Шаламова, были известны, если и не в полном объеме, то хотя бы частично, во всяком случае, содержание «Архипелага ГУЛАГ» знали хорошо, то самое логичное что могло прийти в голову – играть в этот самый ГУЛАГ – мы, типа заключенные, а ОНИ – типа вертухаи. Причем, ни у кого из нас не возникало ни малейшего сомнения, что тюрьма – это то, что нам обязательно придется пройти. После нее – да, возможна эмиграция, признание за рубежом, домик в Вермонте, еще какие-то бонусы, но это все потом. А пока – ты лагерная пыль и выживай как хочешь. В 84-м году был популярен музыкальный сборник, условно называемый «Эмигранты», где вперемешку с песнями типа «Ваше благородие, госпожа удача…» и «Гостиница» были «Эшелон», «Мама» и прочая блатная романтика. Эта кассета крутилась у нас в бараке, простите, в палате, постоянно. Личное время нам все-таки полагалось и некоторые, у кого были деньги могли себе позволить дойти до магазина и что-то купить. Это был эстонский медвежий угол – деревня Эйдапере Раплаского района – жопа эстонского мира, но хлеб и газировка в магазине были. Причем, хлеб мягкий. Или он тогда мне казался мягким и необычайно вкусным. Постепенно сложились сообщества, которые в тюрьме называются «семьи» – это такие потребительские кооперативы, где участники делятся друг с другом передачами и разными ништяками, которые удалось по случаю урвать. Такая семья сложилась и вокруг меня. Мне ведь даже приходили посылки. В посылках были, например, шпроты. Правда, консервные ножи были запрещены. Они были только у Фидлера с Валерой, а идти к ним просить «откройте шпроты» – означало запалиться. Лишиться шпрот (это раз) и 2 получить разнос за потерю бдительности в условиях когда кругом фашисты. Я к середине срока насобирал такое количество разных нарушений, что действовал на вертухаев как красная тряпка. (Однажды меня застукали идущим из магазина, поедающим хлеб и запивающим его газировкой – лучше бы пил и курил!) В общем, для того, чтобы открыть банку шпрот мы терли ее об асфальт (незаметно от глаз надзирателей) покуда на асфальт не проливалось масло – это означало, что в банке образовалась дырка, в которую можно воткнуть какой-нибудь разрешенный металлический предмет и расковыряв ее выудить содержимое.
Но это все эмоции, а где же факты? Факты в студию! Факты были. Это ж все не просто так было – покурить вышли. Это были работы, за которые полагалась даже в СССР заработная плата. И вот тут начиналось самое интересное. Зарабатывать деньги в СССР считалось постындым. В идеале советский человек должен был не просто работать бесплатно, но еще и отчинаять своим надзирателям малую мзду за право получать наслаждение от процесса труда. Ибо Labor est etiam ipse voluptas! А где вы видели бесплатное наслаждение? Тем более детей от тлетворного влияния денег следовало всячески ограждать. По сему были введены эдакие «добровольно-обязательные» траты. Вертухаи проверяли как мы потратили заработанные деньги. Обязательно было купить «подарок родителям из Эстонии» (я купил вафельницу и бутылку ликера Vana Tallinn – вафельница до сих пор валяется в кухонном шкафу раза 2 за все это время на ней делали вафли). Но была тема покруче – экскурсии. Мы же в другой стране, она же культурно богата и мы, как русские дети, обязаны демонстрировать, что мы тянемся к ее культурным богатствам. Тут самое время рассказать об Императоре, о приближенных к которому речь шла чуть выше. Евгений Семенович Топалер – зам директора школы, ответственный за воспитательную работу и безраздельный властелин эстонских вотчин. Это был уникальный в своем роде человек. Его существование не то, чтобы оправдывало Холокост, но отчасти объясняло это ужасное явление. Если попытаться описать этого человека одним словом, это слово было бы «фарисейство». Фарисейство абсолютное, сферическое в вакууме, фарисейство Ч.Д.А. Если бы первосвященник Каиафа был знаком с Евгением Семеновичем, он бы, наверное, от зависти разбил бы себе череп о плиты Иерусалимского храма. Но, увы, они знакомы не были. Может, познакомились сейчас – не знаю. Позже, когда страна уже начала меняться, до меня доходили слухи, о каких-то скандалах, связанных с именем Евгения Семеновича. Якобы он брал взятки. Уверяю вас, этот господин никогда бы не опустился до такого гопничества как взятка. Это был настоящий интеллигент, он действовал красиво. На экскурсии (это еще в Москве) с родителей собрали по 50 рублей. – большие деньги для СССР. У моей бабушки была пенсия 57 рублей.40 коп. То есть с 4-х параллелей (это где-то 250 человек) было собрано более 12 000 рублей. (2 автомашины «Жигули»). Экскурсия ведь это очень дорогостоящее мероприятие – нужно заказать автобус, оплатить бензин, поехать в другой город, нанять экскурсовода, экскурсий было 4 (4 недели – 4 выходных). Разделим 50 на 4 – 12 рублей. Тоже, конечно деньги, но на автобусную экскурсию ребенку – как тут будешь жаться, тем более, что сдают ВСЕ, и отказаться нельзя! – Напоминаю, это уже предпоследний класс, не за горами выпускной и характеристика, и будет в этой характеристике что-то типа «противопоставляет себя коллективу». Да хрен с ними с 50 рублями – один раз живем! На поля нас возили на автобусе. Сомневаюсь, что кто-то его оплачивал. То есть он был уже раз и навсегда предоплачен из кассы колхоза Lokuta. Водитель и автобус были к нам «приклреплены». Было в СССР такое понятие. Так что зарплату водитель получал из колхозной кассы. На этом же автобусе нас возили на экскурсии. А вот экскурсоводом был… Евгений Семенович Топалер та-да-а-ам! Полагаю, что это был не единственной источник обогащения клана Императора. Полагаю, что в финансовых документах имели место массовые приписки и просто бесстыдное воровство нашей выработки. Ведь мы же считали сколько кто заработал и как-то так с удивительным постоянством получалось, что то, что мы считали для себя было всегда выше того, что получалось в ведомости. За разъяснением обращались к Валере. В очередной раз пробасив свое «Более, чем странно!» он «разобрался» и пришел к выводу, что мы сами себе завышаем выработки, причем делаем это «невольно». – «Ну вот доделывал ты грядку за кем-то посчитал, что половина, и тяжелая грядка была устал – записал как половина, а она оказалась меньше. Ее потом обмерили и получилось…» Да, логично, тем более, что измерительного инструмента у нас не было и посчитать 200 метров эта грядка или 250 никто не мог. В результате я получил за месяц полевых работ 122 рубля. ("Здорово! Это же зарплата инженера!" – резюмировали родители). И это была еще не самая маленькая зарплата – были месячные заработки и по 86 рублей. Остается лишь надеяться, что Евгений Семенович потратил вырученные деньги на какое-нибудь доброе дело, покормил дервишей у мечети, ну или купил у нищего старика ценную книгу за дорого.
