Buch lesen: «Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача», Seite 5

Такие случаи, увы, выражаясь медицинским языком, некурабельны, попросту – ничем помочь тут нельзя. Проблема пациентки лежит вне сферы медицины. От такого нет лекарств, и «научить, как не быть занудой», психолог не сможет.

Мучает чувство собственного бессилия.

Чтоб помочь хотя бы самим себе избавиться от комплекса своей неполноценности, в качестве психотерапии циничным юмором, мы придумали «малый суицидальный набор» – вылечить посредством этого набора было невозможно, но можно было надежно прекратить страдания. В набор входили веревка, кусочек мыла и гвоздик.

Конечно же, этот набор существовал исключительно в наших фантазиях.

Обдумывалась идея и «большого набора» – в него входила кроме вышеперечисленных вещей еще и табуретка, но из-за некомпактности получающегося набора развития эта идея не получила.

Моя борьба с терроризмом

В середине 1980-х я работал в психоневрологическом диспансере напротив театра Ленкома. Как я уже писал выше, диспансером с таким центральным положением в столице руководила Фира Львовна Пассер, еще и беспартийная, а сам участок диспансера и все его дела параллельно были в ведении товарища, ну, скажем, Петрова – районного человека из Учреждения с горячим сердцем, холодной головой и прочими кондиционными для этого дела органами.

Как-то товарищ Петров в приватной беседе испугал меня, затурканного, почти ни в чем неповинного совка, своими намеками и прихватами (напомню – из всех антисоветских дел

за мной числилось к тому времени следующее – я бросил по сле чешских событий в помойную урну возле Лубянки газету «Правда», где название газеты зачеркнул и написал «Кривда», но пойман на этом не был, и вообще, срок давности этого преступления истек).

Середина 1980-х – время тухлое, застойное, диссидентов пересажали или они уехали, а такая большая Контора стоит, в ней работают люди, а работы-то нет – зараза истреблена почти под корень. Не хватает врагов передовому отряду – следовательно, срочно нужны враги. Что производим – то и потребляем. А иначе – где продвижение по службе и связанные с этим прочие блага?

Круговорот говна в природе, как писал Войнович (ой, забыл – я самиздат читал, про Чонкина, еще в 1977 году – вот еще один мой антисоветский поступок!).

И мы, обычные люди, в тот период как-то отупели от этой рутины, и казалось нам, что эта жизнь дана нам навечно – и детям нашим, и внукам.

Именно в этот застойный период и проживал в Москве вместе с мамой в отдельной квартире очень сумасшедший мальчик двадцати с небольшим лет. Болен он был с детства, но никому вреда не причинял, но однажды решил, что может принести большую пользу – стать чем-то вроде советского агента 007.

С этим предложением он и отправился на Лубянку – прямо в приемную.

Но там его почему-то не приняли. Не захотели его помощи, не посчитались с тем, что талант пропадает зря.

Юноша вернулся домой и написал на Лубянку письмо, что теперь у него на это учреждение огромный зуб и будет он им всячески мстить, в частности, взорвет этот огромный дом – бывшее страховое общество «Россия».

Назревала угроза теракта. Надо было срочно принимать меры. Если недооценить опасность вероятных последствий угрозы, могло произойти страшное.

Черные «Волги» волчками закрутились по району.

Следовало обезвредить противника, потом рапортовать о ликвидации угрозы террора – конечно, с последующим получением наград. Вся ситуация воспринималась совершенно серьезно. Мы, работники диспансера, были солидарны с защитниками Родины – ощущение причастности к тайнам оперативной работы Учреждения делала нас особенно значимыми в собственных глазах.

В сопровождении Человека из Соответствующих Органов мы поехали к террористу на дом. Причем без бронежилетов, совершенно не опасаясь, что тот будет плевать в нас из трубочки жеваной бумагой или даже отстреливаться из рогатки. Но путь нам преградила закрытая дверь квартиры террориста. На звонок никто не открывал, а ломать дверь было нельзя.

И тут я совершил служебное преступление – выписал под давлением Человека из Органов путевку на госпитализацию, не увидев больного. В свое оправдание могу сказать, что тогда закона о психиатрической помощи, в частности о принудительной госпитализации, еще не было.

И как сладко мне было потом слышать, как крошечная старая Фира Львовна Пассер (благословенна память ее!) распекала меня за это в присутствии бугая в ондатровой шапке! «Как вы смели, не видя больного, такое сделать!»

Эта история потом как-то разрешилась – судя по тому, что Лубянка как стояла целой, так и стоит. Только называется она теперь ФСБ.

Пал Палыч

Мой хороший друг во время учебы в мединституте работал санитаром в психиатрической больнице. Было это в городе Уфе, и санитаров там было навалом – никаких проблем.

Но вот что я хорошо помню из моего московского прошлого – главный врач в больнице был, были его заместители, были заведующие отделениями, были сестры и врачи – а сани таров как класса практически не было.

В приемном отделении было по одному санитару-мужчине в смену и санитарка – баба Маша или баба Дуся – профессионалка лет семидесяти, которая лихо в одиночку скручивала буйных больных при помощи нехитрой методики – набрасывая им сзади простыню на лицо: безумец терял ориентацию, и дальше унять его было несложно.

Также в период, приближающийся к горбачевскому, были несколько ребят, которым было важно, чтобы у них где-то лежала трудовая книжка и было свободное время для своих дел. Люди эти были неглупые, непьющие и физически довольно крепкие. На них можно было положиться.

Сама же больница наша (очень старая, просто древняя) изобиловала переходами, лестницами и ходами – чтобы пройти ее насквозь (я как-то посчитал), требовалось 17 раз открыть и закрыть «психиатрический» замок специальным ключом – была такая висюлька (а может, и по сию пору есть этот символ психиатрической власти – одной своей стороной она накидывалась на шпынек, а другой ее стороной, четырехгранной, просовывалась в отверстие замка). Так как замки бывали или со шпыньком, или с квадратным отверстием, то ты так и шел по больнице – поворачивая ключ то одним концом, то другим.

Сыну моему было лет девять, когда он приехал ко мне на работу – узнать, как и где работает его папа, и я водил его по переходам больницы минут двадцать, ни разу не повторяясь маршрутом, а потом вывел в двух метрах от того места, с которого мы начали экскурсию.

Как-то, желая сэкономить время, санитар повел больного через ординаторскую, в которой на раскладушке спал я, дежуривший по больнице. Высота раскладушки – как раз на уровне колена стоящего человека, так что я проснулся оттого, что на раскладушку и меня свалилась связка «санитар-больной».

Как это раньше писали в художественной литературе? «Сколь же неожиданным было его пробуждение…»

Но хочется мне рассказать совсем о другом случае. В нем я непосредственно не участвовал, но знаю о нем со слов Пал Палыча, кинолога, который работал также и санитаром. Работа санитара была суточной: сутки отработал – три дня дома.

Работать официально где-то было обязательным – помните такую статью Уголовного кодекса – о тунеядстве? Работать обязаны были все, а кто не работал на воле, тот работал принудительно в местах заключения.

Но перейду к сути рассказа.

Как-то в одно из психиатрических отделений привезли тренера по рукопашному бою – на работе он тренировал какие-то спецчасти, но вдруг у него развился острый психоз.

Я не знаю, как перевозка доставила его в больницу.

Я не знаю, как он спокойно дал себя привязать.

Новая сестринская смена решила, что парень уже владеет собой, и его отвязали.

А его психоз только начал разворачиваться.

От себя могу добавить, что я опасаюсь многого, но боюсь мало кого.

Так вот – спортсменов и вооруженных я боюсь.

И не я один. Отделение как вымерло. Обычно справиться с возбужденным больным (то есть привязать его) помогает «элита» отделения: алкоголики, перенесшие белую горячку и потихоньку приходящие в себя. Но тут всех как ветром сдуло.

Послали за санитаром.

Пока санитар шел в отделение, какой-то выздоравливающий алкоголик назойливо пытался увещевать сумасшедшего спортсмена: мол, перестань, успокойся.

Спортсмен в ответ обещал оторвать ему голову, но выздоравливающий продолжал неубедительно что-то бубнить. Тогда спортсмен сказал ему: «Я же тебя предупреждал – оторву тебе голову!» – и стал приводить свое обещание в исполне ние. В буквальном смысле.

За этим занятием и застал его санитар – кинолог Пал Палыч.

Больной тут же бросил свою жертву – появилось что-то поинтереснее, – а из палат стали высовываться алкоголики, почуявшие, что хотя бы временно спортсмену не до них.

Я не знаю спортивной терминологии, но то, что сделал тренер по боевым искусствам, кажется, называется «условным ударом» – справа и слева от головы Пал Палыча просвистела тренированная рука и последовало указание валить куда подальше.

Решив, что противник полностью морально подавлен, спортсмен отвернулся от санитара-кинолога, и Пал Палыч провел тривиальную дворовую подсечку.

Спортсмен упал. Сверху на него упала вся отделенческая «элита».

Помаленьку алкаши встали и отряхнулись.

А спортсмен остался лежать на полу – мертвый.

Фотография –

Наташа Копылова

ИЗРАИЛЬСКИЕ ПСИХИАТРИЧЕСКИЕ РАССКАЗИКИ

Барби

Почему-то эта история показалась мне страшно похабной, но написанной она получилась вроде бы не такой уж страшной – скажем, скорее фривольной…

Перефразируя Лермонтова, напишу для себя так: «От нескромного коллеги занавесь-ка пост замком», хотя, как и всё написанное мной, это не имеет ничего общего с подлинными лицами и событиями.

Это было вступление.

Но пора перейти от него к самой истории.

Эпизодически лежала в психиатрическом отделении блондинка лет сорока, неприличной сексуальности, по кличке Барби. Эту кличку она получила за фигуру, лицо и аналитические способности, полностью соответствующие стандартам знаменитой куклы.

А еще в тот период в больнице работали санитарами врачи, не сдавшие экзамен на право работать в Израиле. Народ это довольно специфический.

Как-то Барби субботним вечером возвращалась из домашнего отпуска обратно в отделение, но по дороге была остановлена закончившим свою смену санитаром приемного покоя по имени Константин.

Этот Константин, малый не промах, сходу предложил девушке альтернативу – вместо скучного возвращения в надоевшее отделение с интересом и пользой провести время до утра у него дома.

И прямо на входе в отделение Барби резко изменила свои планы и ринулась навстречу романтическим приключениям.

Меж тем в отделении хватились пропажи – девушку видели идущей по коридору в сторону отделения. Идущей, но недошедшей. Далее следы ее загадочно терялись.

К делу отнеслись серьезно. Начались поиски, был вызван дежурный следователь из полиции.

Но наутро, немного усталая, но, разумеется, довольная, с грешной улыбкой на устах Барби вернулась из самовольно продленного отпуска. До разборки на уровне завотделением она успела рассказать подругам по палате, как она чудесно провела время.

Что-то вроде того, какая у Кости замечательная квартира и чудесное шампанское. Барби рассказала соседкам и другие подробности нехитрого праздника своей любви.

Те, в свою очередь, тут же «слили» информацию сестрам, а те – врачам. В результате дело заваривалось действительно нешуточное – на юридическом языке происшедшее квалифицировалось как сексуальное преступление.

Но на беседе с начальством Барби показала свою изворотливость и волевой характер.

Создалось даже впечатление, что она только притворяется «блондинкой» для пущей сексуальности. Впрочем, нас с детства учили, как вести себя на допросах.

–

Да, – сказала она, – было такое дело, ушла я с ним.

Но у меня цистит, и поэтому – ни-ни. Никакого секса. Мы гуляли всю ночь по городу и разговаривали.

Тут я не выдержал и едко спросил:

–

А как это вам, уважаемая, с циститом гулялось при такой луне? Два шага – и прыг под кустик?

Еще два шага – и прыг под другой?

Романтика, словом. Алые паруса.

Был сделан вид, что вопрос не услышан.

В середине нашей беседы на пороге кабинета заведующего появились два полицейских, а с ними, в наручниках на руках, серый от страха маленький пузатенький человечек в сильных очках и в положенном религиозному еврею головном уборе на голове – словом, объект весьма сомнительных сексуальных достоинств.

–

Этот? – кивнув на человечка, спросили у всех сидящих в кабинете полицейские.

И вдруг я в ужасе сообразил, что этого человечка ростом метр двадцать (рост, разумеется, учитывает высоту головного убора), с пеликаньей походкой, тоже зовут Константин. Вот полиция и схватила страшного сексуального гангстера – санитара по имени Константин. От испуга он начисто позабыл иврит и лишь дрожал крупной дрожью, а на его перепуганном лице было написано: «Она же безумна! Кто знает, что ей в больную голову взбредет?! Вдруг скажет, что это я?» – Нет, – заорал я, – не этот! Другой!

–

А другой Константин сидит у нас в участке, – говорят полицейские (видно, еще одного Константина взяли про запас).

–

Мы, доктор, видим, что ты знаешь иврит, – продолжают полицейские, – поэтому пойдешь с нами. Будешь нам его допрос переводить. Тот Константин тоже иврит забыл.

Тут я просто взвыл:

–

Что, больше некому переводить? Можно подумать, что русский в местных широтах – уникальный язык. По официальным данным, минимум полгорода –выходцы из «стран бывшего СНГ»!

–

Но ты же не хочешь, – спросили меня, – чтобы мы продержали другого Константина в участке до завтрашнего утра, пока не придет наш «русский» сотрудник?

Вот всегда так, взять меня на жалость фланговым ударом – плевое дело.

Словом, пришлось мне смириться и понуро пойти в полицию.

В конце концов и этого Константина мы отмазали, причем главным образом стараниями Барби.

–

Надо было всё же отправить ее на гинекологическую экспертизу – задумчиво сказал заведующий в заключение.

На это Барби ответила ему, что не видит никакого прока в гинекологе. Если уж ее посылать, то разве что на гастроскопию к гастроэнтерологу. Цистит-то непридуманным оказался!

Кататоник или медведь? Выбор за вами!

В ночь с пятницы на субботу я дежурил – это так называемое домашнее дежурство, когда только по вызову, при определенных обстоятельствах надо ехать в больницу. Вот в эту ночь они, обстоятельства, и случились. Полицией был привезен в приемное отделение юноша, который вел себя странно – шатался по городу, лез под машины, на вопросы не отвечал. То ли наркотики, то ли болезнь, то ли и то и другое вместе. Полиция привезла его в приемный покой больницы, выгрузила и уехала по своим делам. Мне пришлось ехать в больницу. Время – полтретьего ночи. Скорее, всё же время, когда поет не жаворонок, а соловей, и хочется задать риторический вопрос «кому не спится в ночь глухую?».

Кому-кому! Мне!

К моему приезду юноша заметно оживился и по-обезьяньи, с обезьяньими же воплями стал прыгать, оскалившись, по всему приемному покою, толкаясь и выкрикивая что-то непонятное. Пришлось его в сопровождении нашей больничной охраны доставить в отделение, иначе работа приемного покоя была бы просто парализована.

Далее больного полагалось связать. Тут-то всё и началось.

Когда-то, еще студентом младших курсов, я пришел в больницу Ганнушкина посмотреть, что такое психиатрическое отделение. Психиатрия оказалась совсем не такой, как представлялось мне, и тогда меня вовсе не заинтересовала. Но я запомнил одну фразу, сказанную мне среди прочего: «Иногда у нас бывает очень опасно, и, если вам предстоит выбирать между медведем и кататоником в кататоническом возбуждении, смело выбирайте медведя». К тому времени, когда я сам начал работать психиатром, кататоническое возбуждение стало тем, что называется «клиническим раритетом», – явлением крайне редким. Но, видно, наш парень оказался тем самым раритетом.

Надо сказать, что больничная охрана справляться с возбужденными больными не умеет или делает это очень плохо. Я поработал в свое время в острых отделениях, да еще и в СССР, где санитаров не было как класса, и «фиксировать» возбужденного больного приходилось тому, кто это сделать мог – врачу, алкоголикам («интеллигенции отделения», неплохо поднаторевшим в этом деле).

Парень извивался ужом, пытался кусаться, и в результате возни на функциональной койке мы коллективно, вчетвером, за полчаса привязали одну ногу. Вторую так и не смогли, хотя я сел на нее всем своим весом.

Изрядно потрепанная охрана решила вызвать на помощь полицию и пошла приводить себя в порядок, а я вернулся с сестринского поста посмотреть, что с больным – как бы он себе не навредил. И вдруг парень сорвался с кровати и, волоча функциональную кровать, привязанную к его ноге, бросился на меня. Отдельно стоит сказать пару слов о «функциональной кровати». Штука эта тяжелая и притом обычно стоит на тормозах. Снабжена она кучей железок – с их помощью регулируется поза больного и высота кровати. Для того чтобы больной с кровати не упал, поднимаются тяжелые металлические борта. И вот, волоча эту «колодку» на ноге, задрав руки над головой и выставив очень давно не стриженные ногти, безумный, вставший на дыбы медведем, бросился на меня. Я был уверен, что он ограничен привязкой к кровати, как собака у будки – цепью, но ничего подобного! Он вцепился в меня и стал рвать мою рубашку и меня самого, при этом еще и щелкал челюстью, пробуя меня укусить.

Тут надо отметить, что «фиксировать» больного («тут прибежали санитары и зафиксировали нас») я могу, а вот ударить – нет (так я думал до этого случая). Впрочем, я его и не ударил, а, сильно толкнув, как-то сбил на пол, придавил собой, а он все щелкал зубами и вопил. Куда-то в угол улетели мои дорогие очки, градом посыпались пуговицы, до пояса разорвалась рубашка.

Пока всё это происходило, наша охрана чистилась и делилась впечатлениями. Я же сидел на больном, не зная, что мне делать. Обычно больные в состоянии возбуждения перестают дрыгаться, когда понимают, что сила не на их стороне. Этот же не понимал ничего и к тому же был нечувствителен к боли. Не убивать же его за это и не калечить! Он же не виноват. Но и, конечно, мне самому жить хотелось. Придавленный мною юноша всё еще пробовал меня укусить и задушить – одновременно. Я посильно препятствовал этому. От воплей безумца закладывало уши, и почему-то было совсем не страшно.

Тут мне на помощь прибежал один охранник, при этом не переставая говорить по сотовому телефону, и велел мне слезть с больного и отползти в сторону двери, что я и сделал. Но, похоже, это была ошибка. Волоча за собой кровать, безумный навис надо мной и, рыча, стал надвигаться (чисто персонаж Стивена Кинга – вот-вот в кого-нибудь превратится). Я отползал к двери, время от времени толчком ноги сбивая парня с ног. Законы физики действовали – при столкновении более крупного тела с менее крупным (плюс скорость ноги) более мелкое тело отлетает и ненадолго падает. Да и этические нормы изменились – пришлось опустить планку до пределов необходимой самообороны.

А вот с законами естественных наук (биологии, физиологии, психофармакологии, наконец) в этой ситуации было плохо – забыл сказать, что я во всей этой кутерьме умудрился вколоть ему укол в вену, а потом он получил еще один укол внутримышечно, но никакой реакции на это не последовало, так же как и на то, что я сбивал его с ног. Он поднимался и шел дальше. Тут уже вспомнился не Стивен Кинг вспомнился, а последняя сцена «Терминатора-2», когда то, что осталось от Терминатора, упорно ползет к цели. Это вызывало некоторую оторопь.

В конце концов в коридор я выполз, уже задыхаясь – дыхалка стала совсем неважной. А через полчаса прибыла полиция, надела на буйного наручники и парня наконец-то привязали к койке. Надеюсь, что крепко.

У меня же осталось лицо – изрядно поцарапанное.

Это было настоящее приключение, то есть правильно воспринятое неудобство. Настоящее же неудобство наступило, когда через час после того, как я вернулся домой (тут уж жаворонок распевал вовсю), мне позвонила ответственная сестра больницы с тем, чтобы я приехал в приемный покой зафиксировать и запротоколировать свои увечья. С трудом проснувшись, я вежливо отказался.

Всё-таки запомните – если у вас будет возможность выбирать между медведем и кататоником, на мой взгляд, кататоник всё же менее опасен – медведь покруче будет!

Днем, когда я уже отоспался, краем уха услышал, как жена рассказывает сыну по телефону: «Папу вызывали ночью, больной ему морду набил, рубашку в клочья изорвал! Папа вернулся такой довольный!»