Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках

БАЛЛАДЫ, 1

Эти стихи в переводе сокращены больше чем какие-нибудь другие. Я плохо знаю греческий язык, и Кавафиса читал только с помощью параллельных переводов. Они не могли передать главного во всяком поэте – языка. Где Кавафис архаичен, где прозаичен, где торжествен, где сух и, главное, зачем – я не знаю. Поэтому он всегда казался мне докучно многословным. Он походил на нашего Случевского – безъязычного русского Бодлера, поэта, который чувствовал мир как человек XX века, но был обречен говорить о нем громоздким и неприспособленным языком XIX века. Ни Случевский, ни тем более смутно расслышанный Кавафис в этом не виноваты: виновата смена вкуса, от риторики обилия – к риторике сжатости. Здесь только стихотворения на античные темы: чисто лирические стихи Кавафиса моему чувству недоступны. Стихи расположены в приблизительной исторической последовательности. О Демарате можно прочитать у Геродота, о риторе Героде Аттике у Филострата, о Либании у Либания; поэт Мелеагр – эпиграмматист из евангельской Гадары, а поэт Ламон выдуман. Деметрий – это Деметрий Полиоркет, царь без царства; Феодот – тот, который побудил последнего Птолемея зарезать бежавшего в Александрию Помпея в угоду Цезарю; Артемидор – тот, который в день убийства Цезаря подал ему письмо о заговоре против него.

КОНСТАНТИНОС КАВАФИС
Молитва

 
Утонул моряк, а мать и не знает,
И свечу пред Господом теплит,
И всепонимающими глазами
Смотрит на нее Богоматерь.
 

Фермопилы

 
Счастлив, кто стережет Фермопилы духа:
Помнит долг,
Справедлив и милостив,
Щедр в богатстве, щедр в бедности,
Сам не лжет, но прощает лгущих
И знает,
Что уже за спиною его – враги.
 

Измена

 
На брачном пиру
Пелея и Фетиды
Пел им Аполлон
О грядущем их сыне, о его
Светлом детстве, бранной славе, бесскорбной старости.
 
 
Ахилл погиб,
И Фетида билась в неистовстве,
А потом спросила:
«Где же был Аполлон?» —
И услышала: это он и грянул
В грудь Ахилла золотою стрелой.
Почему?
 

Троя

 
Мы как в Трое:
Окрыляемся малейшей удачею,
А потом Ахилл
Грянет криком – и мы трепещем.
 
 
Мы как в Трое:
Полагаемся на доблесть и смелость,
Но ударит рок —
И бежим мимо стен, как давний Гектор.
 
 
А со стен
Уж оплакивают нас Приам и Гекуба.
 

Итака

 
Когда встанет время отплыть в Итаку —
Помолись, чтоб долгим был путь,
И он будет мирным —
Потому что киклоп, лестригоны, Скилла
Не в морях, а в твоей душе.
Долгий путь,
Светлые заводи феаков,
Щедрые причалы финикиян,
Мудрые беседы египтян,
А Итака – вдали,
Ждущая тебя старцем,
Просветленным, умудренным, богатым,
Ибо лишь для нее,
Каменистой, убогой, скудной,
Ты поплыл стать таким, как стал.
 

Демарат

 
Демарат, спартанский изгнанный царь,
Живет советником при Дарии и при Ксерксе,
Готовит их войско для похода на Грецию,
Чтобы вернуть себе трон,
И молча знает,
Что победа останется за греками.
 
 
Эту тему придумал софист Порфирий
Для очередной декламации.
 

Эсхил («Сидонские юноши»)

 
Он велел написать на своей могиле:
«Я, Эсхил, славно бился при Марафоне».
Он хотел, чтоб читающие воскликнули:
«Но его трагедии еще славней!»
 

Артаксеркс («Сатрапия»)

 
Горько изнемочь
И прийти к Артаксерксу в Сузы,
И просить, и получить все просимое,
Потому что нужны тебе не сатрапии,
А лишь слово в похвалу твоему слову.
 

Лакедемоняне («Год 200 до Р. X.»)

 
«Александр, сын Филиппа, со всеми эллинами, кроме лакедемонян» —
Сказано в надписи.
Это правда:
Лакедемонян не было —
Никогда, ни с кем, ни за кем.
Это без них
Были Граник, Исе, Арбела, Индия,
Это без них
Маленькая Греция стала миром.
Мы ее наследники —
Александрийцы, антиохийцы, бактрийцы —
Александра, сына Филиппа, со всеми эллинами.
Кроме лакедемонян.
 

Деметрий

 
Македонцы предпочли Деметрию Пирра.
Деметрий снял златотканый плащ,
Надел темный
И ушел, как актер, сыгравший зрелище.
А народ обиделся: «не по-царски!»
 

Филэллин

 
Сделай лицо величественным,
Диадему на греческий лад,
На обороте какой-нибудь дискобол,
Надпись без напыщенности,
И обязательно причекань: «Филэллин».
Нечего смеяться,
Что от нас до них и горы и реки:
Так ведь пишут и те, кто подальше нас,
А захожие софисты бывают всюду.
 

Герод Аттик

 
Александр Селевкийский пришел в Афины,
А в городе никого:
Все ушли послушать Герода Аттика.
Александр ему пишет: «пусти хоть сотню»,
А Герод: «я вернусь, и со мной афиняне».
Много молодых
В Александрии, Антиохии, Бейруте,
Говоря в застольях о любви и мудрости,
Замирают на полуслове,
Вспомнив Герода Аттика,
Потому что куда он, туда и все.
 

Безымянный («Вот он»)

 
Человек из Эдессы сидит в Антиохии
И пишет, пишет: песнь восемьдесят третья.
Все давно опротивело. Одна надежда:
Лукиану приснилось: «Смотрите, вот он!» —
А он это услышит наяву.
 

Феодот

 
Если ты велик, победен и славен,
Вспомни: все равно
Дрогнет сердце, когда в Александрии
На кровавом блюде
Феодот
Поднесет тебе голову Помпея.
 
 
Если ты смиренен и мал,
Вспомни: все равно
Феодот
Уже, может быть, стучится в дверь соседа.
 

Цезарь («Иды марта»)

 
На пути ввысь
Осторожней ставь ногу,
Ибо на вершине
Ждет тебя Артемидор с предупреждением,
Которого ты не успеешь прочитать.
 

Александрия («Александрийские цари»)

 
Трое сыновей Клеопатры
Явятся народу в гимнасии —
Александр,
Царь парфян, армян и мидийцев,
Птолемей —
Финикийский, киликийский, сирийский,
И Цезарион, царь царей,
В розовом шелку, в аметистах
И сапфирах, в жемчугах и венке.
Все это – звук пустой,
Но под синим небом
Почему бы не прокричать им славу
По-еврейски, по-коптски и по-гречески?
 

Антоний («Дионис покидает Антония»)

 
Ночью,
Слыша музыку и пение в темноте
Уходящей от тебя Александрии,
Радуйся,
Что она почтила тебя собой,
И, давно готовый,
Вслушивайся,
Прощайся
И не думай, что это сон.
 

Юлиан («Ты не познал»)

 
Юлиан сказал о Христовых книгах:
«Прочитал, познал, не признал».
Твой Сократ тебе ответил бы:
«Не признал – значит, плохо познал».
 

Юлиан, посвящаемый в таинства

 
Вдруг
Темнота подземелья просияла
Несказанными бесплотными ликами —
Дрогнул Юлиан и невольно по детской привычке
Перекрестился.
 
 
Все пропало, и вновь настала тьма.
 
 
Он сказал:
«Мне страшно:
Эти светлые исчезли от ужаса
Пред крестом».
 
 
Но посвящающие ответили: «Нет:
Они исчезли
Из презренья к твоему малодушию».
 

Симеон

 
Да, я знаю эти стихи и прозу —
Получше Либания, похуже Мелеагра, —
Но сейчас мне не до них.
Я случайно
Проходил мимо Симеонова столпа.
Христиане толпились, молились, млели,
А я вздрогнул: нас
Еще не было на свете, а он
И стоял, и стоит тридцать пять лет
На столпе, чтобы ближе слышать Бога.
 
 
Но из поэтов я больше люблю Ламона.
 

Посидония

 
В городе Посидонии
У Тирренского моря
Жили древние греки,
Но потом смешались с тирренами,
Забыли обычаи и язык
И лишь раз в году
Собирались на греческий праздник,
Садились в круг,
Вспоминали слова, кто какие знал,
Горько плакали,
А потом расходились по домам.
Так об этом сказано у Афинея.
 

В ожидании варваров

 
– Отчего народ в перепуге?
     – Идут варвары, скоро будут здесь.
– Отчего сенаторы не у дела?
     – Идут варвары, их и будет власть.
– Отчего император застыл на троне?
     – Идут варвары, он воздаст им честь.
– Отчего вся знать в золоте и каменьях?
     – Идут варвары, они любят блеск.
– Отчего ораторы онемели?
     – Идут варвары, они не любят слов.
– Отчего не работают водопроводы?
     – Идут варвары, спрашивайте их.
– Отчего все кричат и разбегаются?
     – Весть с границы: варвары не пришли,
          Варваров вовсе и не было.
Что теперь будет?
С варварами была хоть какая-то ясность.
 

Предстоящее

 
У Аполлония Тианского сказано:
Боги знают грядущее,
Люди настоящее,
А мудрецы предстоящее —
То, что на пороге, всего страшней.
 

БАЛЛАДЫ, 2

Книжка Збигнева Херберта, из которой переведены эти стихи, называлась «Пан Когито» (cogito: «мыслю, следовательно, существую»): «чуть глуповатый, сильно озадаченный и всегда искренний», говорилось на обложке о ее герое. Я переводил эти стихи, заглядывая в английский перевод; при нем был отзыв Бродского: «Херберт хоть и поляк, но не романтик: он не накаляет температуру стихов, а понижает, пока они не начинают обжигать восприятие читателя, как железная изгородь на морозе». Я – тоже не романтик, глуповат и озадачен, поэтому стихи мне понравились. Переводил я их для собственного удовольствия, то есть с конспективными сокращениями, помеченными на полях. Два мифологических стихотворения были в сборнике напечатаны как проза, но я их тоже разбил на верлибры.

ЗБИГНЕВ ХЕРБЕРТ
Пан Когито смотрится в зеркало ^20/28

 
Кто выделывал наши лица? Кто
постническую душу
заслонил обжорливым подбородком?
Это он, а не я сдвигал глаза
из кустов, выслеживая пришельцев,
и топырил уши, ловя далекий
топот мамонтов по степям.
Низкий лоб, мало мыслей: женщины,
золото, земля, князь за всех,
не давай себя сбить с коня, —
и сквозь ветер, сквозь стены, с криком
в пустоту они рухнули в меня.
 
 
Я румянил и пудрил себя салонностью,
подпускал в глаза зеленого веронеза,
чистил уши Моцартами, а ноздри
ароматом старых книг, но опять
вижу в унаследованном лице
средневековые грехи, древнекаменные страхи,
яблоко от яблони недалеко —
я побит в поединке с своим лицом.
 

Пан Когито и его бездна ^11/39

 
Дома все хорошо, а за дверью – бездна.
Не Паскаля, не Достоевского, а своя.
Не бескрайняя, не ужасная, зато рядом —
(как пес, как сыпь на коже) —
у прилавка в булочной, за газетой в кафе.
Она узенькая, ноги не просунуть,
но ведь вырастет, и тогда будет худо.
А пока ее можно засыпать горстью песка,
но пан Когито этого не делает.
Возвращаясь домой, он бережно
укрывает ее ковриком у порога.
 

Пан Когито и его мысли ^11/28

 
Говорят: шевельнулась мысль, —
но это преувеличение.
Мысли не шевелятся.
Они неподвижны,
как деревья в сером пейзаже,
как одноногие цапли на пустом берегу
мыслей, но чужих.
 
 
Неподвижны, потому что идти им некуда.
 
 
И они сидят на камнях и ломают руки
под тусклым небом
черепной коробки.
 

Пан Когито видит сны ^12/19

 
Сны мельчают. Деду и бабке снились
мраморные лестницы, пурпур, факелы,
сердце птицей, в руке серебряный меч,
а на лицах маска первой любви.
Им гремел пророк Исайя из клубов дыма,
ужас был, как татарское нашествие,
счастье было, как дождь золотой.
 
 
А мне снится: я бреюсь перед зеркалом,
вдруг звонок, счет за газ, а я без денег,
и я вижу себя в зеркале и с криком вскакиваю.
 
 
Ах, приснился бы мне красный палач,
чтоб вздохнуть с облегчением.
 

Пан Когито представляет себе мифологию

 
Царевич Минотавр,
законный сын царя Миноса,
рос с большой головой дебила.
 
 
Модный мастер Дедал,
изобретший архитектурную педагогику,
выстроил ему лабиринт —
коридоры индукций и дедукций,
лестницы абстракций,
от простого к сложному на всех уровнях —
 
 
Минотавр ничего не понимал.
 
 
Чтоб избавиться от такого позора,
Минос выписал киллера Тесея,
и тот сделал свое нужное дело.
И тогда у головы Минотавра
в выпученных глазах
вспыхнул ум —
порождение жизненного опыта.
 
 
Так рассказано в надписи линейным шрифтом А,
до сих пор не расшифрованным.
 

Пан Когито еще раз представляет себе мифологию

 
Прометей
пишет мемуары
о месте героя в системе необходимостей
и как согласовать экзистенцию и судьбу.
 
 
В печке огонь, в кухне жена,
к ужину придут священник и доктор.
 
 
На стене чучело орла и письмо
с благодарностью от кавказского тирана,
огнем
выжегшего взбунтовавшийся город.
 
 
Прометей улыбается:
этот мир ему не нравится, но что делать?
 

Пан Когито представляет себе историю ^18/30

 
Калигула говорит:
 
 
Я любил моего коня-сенатора.
Он сиял незапятнанною попоной меж сенатской сволочи.
 
 
Он не говорил речей, был душою стоик
и, наверно, ночью в стойле читал философов.
 
 
Я хотел женить его на моей Цезонии,
чтобы вывести цезарей-кентавров,
но не вышло: оттого Рим и пал.
 
 
Я любил его так, что хотел распять,
но мешало его благородное телосложение.
 
 
Я хотел объявить его божеством,
но десяток дураков с мечами были против.
 
 
Он спокойно принял весть, что я умер,
он с достоинством претерпел изгнание
и скончался бездетным на бойне в Анции.
 
 
О посмертной судьбе его конины
история умалчивает.
 

Пан Когито рассказывает про искушение Cпинозы ^36/65

 
Барух Спиноза из Амстердама,
шлифуя стеклышки, искал Бога.
 
 
Он увидел Бога и стал его расспрашивать
(и расширился его дух)
и о естестве человека
(Бог рассеянно поглаживал бороду),
и о первой причине
(Бог посматривал в бесконечность),
и о последней цели
(Бог покашливал и похрустывал пальцами),
а когда Спиноза умолк,
Бог сказал:
 
 
– Барух, ты хорошо говоришь,
и твоя геометрическая латынь мне нравится,
но давай-ка лучше
о самом главном.
 
 
Руки у тебя дрожат и в порезах,
глаза слезятся,
ты голодный, и кафтан твой в заплатах.
А ты купи себе новый дом,
не сердись на венецейские зеркала,
что они лишь отражают наружности,
не сердись на цветы, вино и песни,
будь расчетлив, как Декарт, и хитер, как Эразм,
посвяти трактат французскому Людовику
(он его все равно не прочтет),
успокой неистовство разума
(от него меркнут звезды и рушатся троны),
заведи жену, роди сына —
это, Барух, и есть самое главное.
Я хочу, чтоб меня любили
неуч и насильник,
потому что только им я и надобен.
 
 
Занавес упал, свет в выси погас,
Спиноза – один,
только слышен скрип вниз по лестнице.
 

Иногда пан Когито получает странные письма ^25/52

 
Госпожа NN из Дармштадта
просит помочь
найти прапрадедушку,
пропавшего на войне.
 
 
Имя Людвиг I, фамилии нет,
профессия – великий герцог,
замечен в последний раз
в имении Еленя Гура, в 44‐м —
 
 
в раме, в мундире, в лосинах,
перед беседкой,
опершись на сломанную колонну,
небо в тучах и зарево на горизонте.
 
 
Пан Когито думает:
 
 
Интересно,
сохранил ли он гордый вид,
когда ноги его лизнуло пламя?
 
 
закричал ли, когда его тащили
через двор и грязь?
 
 
рухнул ли на колени,
когда целились
в угловатую звезду на груди?
 
 
Пан Когито беден воображением:
он не видит лица, лосин, мундира,
а лишь видит
небо в тучах и зарево на горизонте.
 

Пан Когито ищет поддержки ^14/39

 
В толстых книгах      нет мне подмоги,
там миры и атомы,      но нет меня:
 
 
в великом знании      великая печаль.
И вот я бреду      в дедовский Брацлав
к черным подсолнухам      в субботний вечер,
когда распахивается      новое небо.
 
 
– Я ищу вас, равви —
 
 
Его здесь нет,      говорят хасиды,
он там, в шеоле,      он так прекрасен,
он бродит, черный,      из угла в угол
с пылающей торой      в костлявых пальцах.
 
 
– Я ищу вас, равви, –      болит мое сердце —
 
 
Он помог бы мне,      равви Нахман,
но как найти его      в стольких пеплах?
 

Пан Когито размышляет о последнем

 
В нижнем круге ада —
ни тиранов, ни матереубийц,
ни даже эпигонов.
 
 
Там художники,
зеркала, мольберты и лютни,
концерты, выставки,
что ни месяц, то новый авангард.
 
 
Сатана гордится искусством:
где сияет искусство, там сияет
и правительство.
 
 
Скоро будет фестиваль двух миров,
и посмотрим,
что останется там от Данта и Баха.
 
 
Сатана покровительствует искусству:
всем художникам – покой, стол и дом
и ни слова о т. наз. адских муках.
 

РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, 1

Перевод из Рильке – заказной: «Иностранная литература» печатала серию разных переводов этого стихотворения размером подлинника и попросила сделать точный перевод верлибром в качестве общего знаменателя к ним. Такая практика мне понравилась, и я постарался преодолеть ради этого свое отношение к Рильке. Остальные стихи – отходы от занятий русским символизмом.

ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ
Виланель

 
Время, пространство, число
С черного неба пали
     В мертвое темное море.
 
 
Время, пространство, число
     Стерты безмолвным
     Саваном мрака.
 
 
В темное недвижное море
     Праздным грузом
     Канул разум.
 
 
     Канули в нем и с ним
Время, пространство, число,
     Память и надежда —
В темное недвижное море.
 

СЮЛЛИ-ПРЮДОМ

Тень ^7/14

 
Я иду, а она пластается,
Смотрит слепо, слушает глухо,
Как и я, частица той же ночи,
Вижу, не разумея, и вторю, не творя.
 
 
Я – тень ангела, ангел – отблеск Бога,
А за мною, в ином небытии,
Тень моей тени тянет свою тень.
 

ШАРЛЬ ВАН ЛЕРБЕРГ

«Вечер. Тени…» ^12/29

 
Вечер. Тени
Черными лебедями
С цветов, с камней, с наших плеч —
В воздух: тихо, плавно, гуще, гуще,
Скликаясь, сливаясь
В ночь.
Но заря
Встает во сне
Светлорусая, ясноглазая, с факелом
Над волнами. Утро, и тени прячутся
В цветы, в камни,
В нас.
 

ЭМИЛЬ ВЕРХАРН

Дерево у дома ^10+7/88+84

 
Дерево стоит над полями.
Те, кто видели рост его, – в гробах.
Оно ведает тайну каждой тучи,
Оно рвется в будущее, как крик.
     В ветр, дождь, снег, град
Оно трудится меж землей и небом,
Осенью оно как пожар в синеве.
     Я касаюсь его ладонью,
Его сила льется в моей крови,
     И я сам – как ветвь.
 
 
Ибо чтобы жить, надо радоваться:
Вот цветы, на цветах роса,
Над цветами звенят густые пчелы,
     Они – как звезды,
И целуют нежно, как дождь.
Мотыльки овевают меня крылами,
     И я сам – как мир.
 

ФРАНСУА ВЬЕЛЕ-ГРИФФЕН

«Добрые часы, ровные часы…» ^10/19

 
Добрые часы, ровные часы,
Нежные, бледные, туманные,
Как сестры, как инокини,
Улыбчиво смотрят
На прошлое, откуда мы встали:
Отстраненные, томные, опаловые, —
Словно молятся.
В их сени
Расплывается былое недоброе
И прозрачными становятся слезы.
 

«Зелень, синь, лазурь…» ^9/20

 
Зелень, синь, лазурь,
Золотые звезды, луна в волнах,
Полночь как мечта и закат как слава.
Мое сердце, ты такое маленькое,
Что смеешься от стыда, но ты – это ты,
И, рифмуя память о память,
Ты не хочешь
Красть в безмерном мире безмерный стих.
 

«Вечер выцвел, как осенний цветок…» ^15/26

 
Вечер выцвел, как осенний цветок.
Что мы скажем ивам, холмам, заливам?
Свежий ветер губами коснулся лба.
Ночь нежна и душа тиха.
Что мы скажем ивам?
 
 
Ты весною мне цвел, как царь.
Мы не знали, что мы играли роли.
Смех угас. Берег, будущее, ночь.
Мы не знали?
 
 
Песни, сказки со счастливым концом:
«Я люблю, ты любишь, мы любим».
Сколько лет нам? Этот смех над собой.
Что мы скажем ивам, заливам?
 
 
В лунную мглу
Умирают наши сердца без боли.
 

На смерть Малларме ^16/21

 
Тебе скажут: Учитель!
День встает,
Светится заря на востоке,
И окно распахнуто в мир. —
Ты ответишь: Я сплю.
Тебе скажут: Учитель!
Вот – мы,
Как вчера, на твоем пороге,
Сильные, веселые, живые. —
Нам ответят: Он мертв.
 
 
Цветы, как страницы книги, —
Зачем?
Замирает песня, как падающий лист.
Нас мало.
Жизнь пред этим гробом – лишь стыд и гнев,
И слова, слова.
 

СТЮАРТ МЕРРИЛЬ

«Дождь, снег…» ^27/72

 
Дождь, снег,
     Я как мертв: я не слышу стука в двери.
Ночь, тишь,
     Лоб в ладони, локти в колени.
Спит очаг,
     Сер паук, выпрядающий забвенье.
Шаг в коврах,
     Мрак в дверях и зияние зеркалами.
Не бьют часы,
     Но тоска все темнее с каждым сроком.
Лишь мечта,
     Зрячая в ночи, тревожит душу.
След любви
     Стерся на пороге моих безумий.
Я забыл твои глаза и твой голос.
     Бог с тобой.
Для тебя – и лазурь, и даль, и розы,
     И в руке поцелуй.
А меня материнским поцелуем
     Приласкает смерть.
В лживых масках заплуталась любовь.
     Все забыто.
Опускается мрак
     Без просвета, без прозвука.
Ангел у порога, глаза пустые:
     Ни любви, ни ненависти.
Молчание.
 

ЖАК РОДЕНБАХ

«Глушь, рассвет, колокольный звон» ^7/12

 
Глушь, рассвет, колокольный звон.
У зари глаза, как у сестры.
Вкруг острых крыш
Росными лепестками кружатся звуки:
Медленные, бледные, холодные,
Отцветшие
Над мертвым челом веков.
 

«Дождь: Слезы вечера…» ^13/25

 
     Дождь:
Слезы вечера, слезы осени, слезы года —
     Ночь:
Проплывают тучи под парусами,
Ворон каркает над трупами звезд —
     Плач:
Плач утрат, плач усталых угрызений,
Дождь, как слезы из-под век мертвеца, —
     Дождь
Прошивает крылья былым мечтам,
Меркнет свет, молкнут звуки, это медленная
     Смерть —
И душа обвисла, как флаг на палке.
 

«Нежный вечер. Клубящиеся тени» ^11/20

 
Нежный вечер. Клубящиеся тени.
Нежный вечер, как ласковая смерть.
В смутном зеркале тонет прощальный жест.
На стенах картины – пейзажи сердца,
На картинах сеется серый пепел.
Нежный вечер, как струна под сурдиной.
На стенах ковры, на коврах узор,
По узору скользят глаза влюбленных.
Как узор сливается во мгле,
Так сливаются две души в единой
Тишине, аромате, бессловесности.
 

«Траурные стены монастыря…» ^8/24

 
Траурные стены монастыря,
А над ними – Христос, раскинув руки,
Врос венок в висок,
Мертвым морем застыли очи,
И копье – как черенок для привоя.
А над ним, большими складками, ночь,
Звезды – гвозди, и в черном ее боку
Луна – как красная рана.
 

СЕН-ПОЛЬ РУ

Голгофа

 
Черное небо
Наседает задом на символ веры;
Треугольник копий – как змеиный язык.
 
 
Меж двух волчьих лиц
Свисший Агнец блеет прощенье миру,
Его кости скрипят, как немазаная ось.
 
 
Под холмом Иуда
Раскачнул свою тоску на сердобольном дереве.
Звезды мрут, чтобы не казаться сребрениками.
 

ГЮСТАВ КАН

«Он пришел такой бледный, бледный…»

 
Он пришел такой бледный, бледный,
     что сестрица моя подумала:
«Злая его любовь выпила его душу и кровь,
     и теперь он
Тень своих подошв, след своих шагов».
 
 
Он припал такой бледный, бледный,
     что сестрица моя подумала:
«Пурпур в мечтах, цветы в парусах, смех на устах —
     малая ему награда
За склоненный лик, за усталый миг».
 
 
Он ушел такой бледный, бледный,
     что сестрица моя подумала:
«В каком саду, в каком краю, в каком аду, в каком раю
     найдет смерть
И вольнее, и больнее, и слаще?»
 

«Осенние вечера, испуганные леса…»

 
Осенние вечера, испуганные леса,
Хижина вся дрожит, часовенка вся в огнях,
Осенние вечера, подсвеченные луной.
 
 
Понурый конь устало ждет, когда придет его седок —
          боец в броне,
     чей меч – как вихрь
     в ночи усталых душ.
 
 
Дама Бертрада клонит лоб,
Молит о милом всех святых:
«Рыцарь, вернись, рыцарь, вернись!»
     А рыцаря нет.
 
 
И только безгубый смех
Слышится меж ветвей.