Мои 100 избранных опусов

Мои 100 избранных опусов

Михаил Гарцев

Редактор-корректор

 Ирина Задорожная

Художник-иллюстратор

 Сергей Муратов

© Михаил Гарцев, 2017

ISBN 978-5-4485-0794-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

«Ну, вот и всё…»

Ну, вот и всё.

Последний росчерк

пера, зажатого в руке,

и целый ряд безмолвных точек

растает где-то вдалеке…

И там, летя в пыли астральной,

в наплыве лунных анфилад,

всей сутью нематериальной

ты ощутишь ТОТ терпкий взгляд

со дна хрустального колодца

в янтарном просверке конька,

и крепко сдобренный морозцем

ТОТ пряный запах табака.

Примитивизм, или Ответ эстетам-формалистам

Ох, художники-эстеты,

Ваши сочные портреты…

Богатейшая палитра…

Просто глаз не оторвать,

а мы с Нико Пиросмани,

закусив цветком герани,

на расклеенном диване,

оприходовав пол-литра,

распевали… твою мать.

Ох, поэты-формалисты,

Ваши строчки так речисты.

Мысли флёр окутал тонкий,

да и чувств поток не слаб,

а мы с Нико Пиросмани,

нашу встречу остаканив,

в затрапезном ресторане

на застиранной клеёнке

рисовали голых баб.

Ох уж, интеллектуалы,

без штамповки и лекала,

как играете Вы в бисер,

любо-дорого смотреть,

а мы с Нико Пиросмани,

утром встретившись в тумане,

наглотавшись всякой дряни,

по Закону Высших Чисел

не дразнить решили смерть.

Вы рисуете картины,

рассыпая бисерины,

их нанизывая вскоре

на искусственную нить,

а мы с Нико Пиросмани

у последней стали грани,

там за ней нас кто-то манит,

подслащая жизни горечь,

обещая нас любить.

«Идеально рассчитано…»

Идеально рассчитано,

словно Богом даровано.

Шёлком, золотом выткано,

у других не своровано.

Но ногами орудуем

мы на праздничной скатерти.

Всё покатится кубарем

да к такой-то там матери.

Видно, в жизни не ценится

то, что Богом даровано,

и судьба наша мельница

перемелет ворованное.

«Вот и закончились сказки…»

Вот и закончились сказки.

Отголосила гроза.

Желто-багровые краски

кружатся в сумраке вязком,

неба надорваны связки

и голосуют вновь за

то, чтоб сменилась погода.

Хмурая мглистая хлябь

к нам снизойдёт с небосвода.

В панцире громоотвода

выползет новая явь.

Снег, как лачком-с, всё покроет,

и тишина, тишина…

Чёрт или буря завоет

с горя иль просто с запоя…

Грустно мерцает луна.

Ты – дом моего бытия

По правде, эпитет «великий»

навряд ли ласкает мой слух,

отчизны моей светлоликой

смущая помпезностью дух.

У родины вечно на страже

стоим, за отчизну моля…

Но кто же о матери скажет:

ВЕЛИКАЯ МАМА МОЯ?

Хотим её видеть здоровой,

разумной и сильной, как встарь…

Но отзвуки русского слова —

горящий любовью янтарь.

Сбиваю сомнений оковы,

гоню понимание вспять…

ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ СЛОВУ

эпитет «великий» подстать.

Скучаю с тобою в разлуке,

мне тяга к другим – не с руки.

Все иноязычные звуки

ведут к созреванью тоски.

Я стал бы отшельник, молчальник —

мирской суеты мне не жаль —

но я берегу изначально

твою вековую печаль.

Стою часовым на границах

твоей непорочной красы

в сполохах вечерней зарницы,

и в утренних каплях росы.

С тобой я отважный воитель —

в ладье неземного литья.

Ты – друг мой и ангел хранитель,

ТЫ – ДОМ МОЕГО БЫТИЯ.

«Замок жемчужный…»

Замок жемчужный

в небе завис одиноко.

Тает окружность

в мареве летнего зноя.

Мир перегружен

вздохами горьких упрёков,

лютою стужей —

нашей с тобою виною.

Символов груда

в мире разбросана зыбком.

Свет изумруда

в отзвуке горных обвалов.

В толще Талмуда

Библия прячет улыбку.

Из ниоткуда

капля живая упала.

Радужной капли

не удержать на ладони.

Силы иссякли

в мареве знойного лета.

Солнечный маклер

плавится, плачет и стонет.

Звёзды размякли

в хлябях астрального света.

«Я спешу по утрам к метро-по-литену…»

Я спешу по утрам к метро-по-литену,

забиваюсь с другими людьми в автобус.

Ускоренье придаст нам крутящийся глобус.

За окном замелькают дорожные сцены,

я хочу осознать алгоритмы замены,

торможу, скрежеща, ибо сам себе тормоз.

Кадры жизни пойдут, как при съёмке рапидом,

и предметы рассыплются вмиг на части.

Вряд ли важно, какой они стали масти,

вычленять не хочу я подвиды и виды…

Только вижу арену кровавой корриды,

где все судьбы в руках анонимной власти.

Я спускаюсь в метро, подхожу к вагону.

Вспышка бьёт по глазам отражением ада.

И уже ничего, ничего нам не надо.

Сверху смотрит на нас, сострадая, Мадонна:

видя наши тела, слыша вскрики и стоны,

в пропасть рушится с нами небосвода громада.

Жизнь абсурд – по Камю нас учили и Сартру.

Меня нет – я разъят на молекул цепочки,

а в ответ разбежится по траурным строчкам

весь мой мир: от цветущих фиалок Монмартра

до заношенной шапки из убитой ондатры,

продолжая свой бег в этом круге порочном,

пищевые цепочки пополняя собою.

Ну, а правда сатрапа и ложь правдолюбца

проливными дождями нам на головы льются…

Мы гордимся планетой своей голубою,

и, бродя по трущобам звериной тропою,

громко воем, завидев абрис лунного блюдца.

«Куст одинокий…»

Я твой пасынок, Родина, я твой пасынок.

Я парнасцами твоими не обласканный.

Куст одинокий,

импульс новеллы печальной.

Гнёт атмосферы,

и… покатился по свету.

Где же истоки,

где же твой след изначальный?

В пламени веры

жажда ответа,

которого нету.

Кончилась качка,

передохни, друг опальный.

Стихли бои

и не свистят больше пули.

Что же ты плачешь

пасынком родины дальней,

корни твои

сеткой венозной раздулись.

Щедрую почву

тело беззлобно отторгло,

а в поднебесье

птиц перелётная стая…

В круге порочном

ты наступаешь на горло

собственной песне…

…облако медленно тает.

«Порою сумеречной, росной …»

Порою сумеречной, росной —

природой русской заарканен —

я выхожу на берег плеса,

посеребренного в тумане.

Передо мной разверзлась вечность.

Окутан дымкой серебристой,

меня в лицо целует вечер,

такой пронзительный и чистый.

Здесь обозначена примета

дробящих воздух междометий.

На стыке музыки и света,

на рубеже тысячелетий.

У поэта вышла книга

Июль, жара, средина лета…

В аллеях парков городских

бомжи гуляют и поэты,

соображая на троих.

А на шоссе вдруг тормоз взвизгнет,

а на шоссе рессорный скрип…

Проносятся любимцы жизни

под сладостный болельщиц всхлип.

Издали книжку в «Геликоне».

Теперь сомнений больше нет,

и Рудис, словно вор в законе,

стал коронованный поэт.

А ты не создан для бумаги,

хоть наследить успел на ней,

твоих столбцов бредут варяги

чем безысходней, тем верней.

Нет у тебя надежной ксивы.

Твой статускво на волоске.

Проходишь гордый и красивый

ты по нейтральной полосе.

Издали книжку в «Геликоне».

Настала Рудиса пора.

Вегоновцы в его «ВеГоне»

скандируют ему «ура».

Поэт выходит к людям. Слезы

скупые по щекам ползут.

Благодарит без всякой позы

за то, что оценили труд.

Благодарит семью и школу,

а также Машин с Динкой вклад,

Житинскому поклон до пола,

Мошкова вспомнил «Самиздат».

Издали книжку в «Геликоне».

Житинский, гранд тебе мерси,

а я твержу, как фраер в зоне:

«Не верь! Не бойся! Не проси!»

Но как-то раз, гуляя в парке,

как фавн, стремителен, суров,

вдруг увидал сей книжки гранки

в руках хорошеньких особ.

Я подошел, смешно представясь:

«В сети известный графоман».

Они же вздрогнули, уставясь

на оттопыренный карман.

Переложив под мышку пушку,

продолжил, щерясь, як сатир:

«Простите, леди, я не Пушкин,

да, но и Рудис не Шекспир…»

Издали книжку в «Геликоне»,

и этой книжки теплый свет,

сердца двух женщин переполнив,

внушил им, что и я поэт.

Еще встречаются особы,

не западающие, блин,

на мерсы шестисотый пробы

олигархических мужчин.

Порою, сладостные всхлипы

извлечь из них нам не в укор

способны страждущие типы,

из слов рисующие вздор.

Издали книжку в «Геликоне».

Житинский, черт тебя возьми,

в моем беднейшем лексиконе

нет слов признания в любви.

…и строчек пять из книги Юры

прочел на память, впопыхах.

Моя курьезная фигура

уже им не внушала страх.

Одна шепнула пред рассветом:

«Тобой заполнен весь мой кров,

как эманацией поэта

с тех ярославских берегов».

«С детства вижу картинку…»

С детства вижу картинку:

вдаль струится ручей…

Я бессмертной былинкой

на скользящем луче

в непрерывном движенье,

веру в чудо храня,

вдруг замру на мгновенье

у излучины дня.

Перед встречным потоком

всплесков полная горсть.

Стайки трепетных токов,

обретающих плоть.

«Чтоб не спугнуть парящий символом-мячиком рок…»

Чтоб не спугнуть парящий символом-мячиком рок,

я привстаю с кушетки, держа в руках пульт, осторожно.

Кто же тут правит бал: дьявол иль всё-таки Бог?

Траекторию полёта мяча рассчитать невозможно.

Ранее я утверждал, что дороже победных голов,

как разновидность инцеста, – пресловутая духовная близость.

И действительно, дух поглощает антагонизм полов,

перебарывая природную человеческую стыдливость.

А на футбольном поле, смешивая грязь и пот,

пробуждая в толпе агрессию и слепые витальные силы,

футбольного действа месиво заваривает свой компот,

вытягивая из футболистов последние соки и жилы.

И, внося свою лепту, фальшь бьёт наотмашь и наповал.

Продажность судей оценит даже неисправимый романтик.

Омерзительно, когда австралийцев выбивают сомнительнейшим пенальти.

Непростительно, когда Германию протаскивают в полуфинал.

Но когда счастливые футболисты от усталости валятся с ног,

а людские сердца от гордости захлёстывают волны спазмов,

я понимаю, что закономерный, спортивный итог

выше любых, даже самых одухотворённых оргазмов.

Пророк 2

Я сидел и курил на крылечке,

наблюдая реформ плавный ход,

но зашли ко мне в дом человечки,

объявили, что грянул дефолт.

На лужайке своих пас овечек,

от людской укрываясь молвы.

Прилетели опять человечки,

и не стало овечек, увы.

Мы с женою лежали на печке,

наступление жд