Немцы обосновались в этой деревне основательно. Они, по всей вероятности, не допускали мысли, что войска Красной Армии смогут форсировать Днепр до начала ледостава. Тем более не мыслили о том, что русские окажутся способными совершить столь стремительный прорыв вглубь территории от правого берега Днепра.
Танкисты заняли один из таких блиндажей и не предполагали, что придётся провести в нём не одну ночь. До этого в ходе операции по расширению плацдарма на правом берегу Днепра их танковая бригада двигалась вперёд по пять-десять километров за сутки. Переночевав в одной деревне, на следующий день танкисты с ходу брали другой населённый пункт и ночевали уже в нём. Так они шли от самого Днепра.
Наступление застопорилось два дня назад. Это не стало полной неожиданностью для всех. Если широко шагать – штаны непременно порвутся.
Ново-Григорьевка оказалась хорошо укреплённым пунктом, взять который с ходу не удалось. Кроме ожесточённого сопротивления немцев ещё сказывались и негативные факторы, которые складывались на всём пути от Верхнеднепровска, который был захвачен сходу после форсирования Днепра. Говоря языком солдат – выдохлись.
Кухня не поспевала, бойцы неделю питались одними сухарями. Люди не успевали выспаться, как поступал новый приказ на выдвижение. Заспанная, голодная пехота взгромождалась на броню, и танковая колонна с десантом снова мчалась вперёд. Сказывались значительные потери личного состава и техники.
Второй эшелон не поспевал за ними и не мог восполнить всех потерь. У пехоты тоже не намечалось существенного подкрепления. Все подразделения армии двигались своими коридорами, намеченными заранее. Пополнение формировали по ходу за счёт местного населения освобождённых территорий.
Иван лежал на топчане в углу блиндажа, накрывшись ватником, и не мог уснуть. Впервые за последние три месяца у него появилось какое-то незнакомое тревожное чувство. Он перебирал в памяти все последние события и не мог понять, отчего вдруг в груди образовалось это странное волнение. Ему давно казалось, что он уже перестал бояться смерти, а ежедневные атаки воспринимал, как обычную работу, которую научился делать хорошо. Его теперь трудно было чем-либо испугать, тем более – удивить.
За год боёв перед глазами прошло столько ужасающих картин смерти, что, казалось, более страшных событий уже не будет никогда, потому что страшнее того, что ему пришлось испытать просто не может быть.
Завтра они обязательно отнимут высоту у немцев. Туда затащат свои пушки артиллеристы, а они, подминая гусеницами бегущих по склону фашистов, помчатся дальше брать эту неприступную Ново-Григорьевку. Только на сей раз не так безрассудно, как они пытались ломиться напролом прошедшие два дня.
Сегодня Ивану удалось засечь, откуда в деревне лупили в них «Фердинанды». Они стояли посредине деревни в замаскированных сараях. Таких самоходок было несколько. Их экипажу чудом удалось выйти из зоны обстрела этих «Фердинандов». Два Т-34, которые шли слева от него, сгорели у Ивана на глазах.
«Мне опять повезло, – мелькнула неожиданная мысль. – Уже больше года удача сопутствует. Сколько времени она может ещё продлиться?»
То, что это было везение – сомневаться не приходилось.
В Сталинграде погибли все его сослуживцы, с которыми он переправлялся через Волгу. Потом приходило пополнение на смену погибшим, но и оно в связи с ежедневной гибелью бойцов успело обновиться несколько раз.
Из того пекла они с Васькой Родиным выбрались, казалось, совсем случайно. Но и друга теперь больше нет рядом с ним. Он погиб тогда в бою под хутором Калинин, его обгоревшее тело извлекли из танка и похоронили в братской могиле. Васька остался лежать в курской земле навсегда.
Об этом Иван узнал лишь после возвращения из госпиталя. В тот день он впервые за время пребывания на фронте смахнул со щеки накатившуюся слезу. С трудом справившись с комком в горле, он дал себе клятву: будет теперь не просто воевать, выполняя поставленную задачу, а убивать этих гадов при любой возможности, с упоением давить гусеницами бегущие перед ним фигуры серо-зелёного цвета. С потерей друга в нём появилось беспощадное ожесточение не только против всяких гансов и фрицев, но и ко всему немецкому – танкам, пушкам, машинам, блиндажам…
– Что, Березин, не спится? – спросил его командир орудия Арефин. – В башке дурные мысли вертятся?
– Вертятся, – ответил Иван. – О жизни размышляю.
– А чего о ней размышлять? Сегодня жив остался – и слава богу. На войне глупо заглядывать далеко вперёд. Нужно радоваться тому, что подфартило сегодня. А завтра – это будет завтра. Так легче жить, Ваня.
– Совсем не думаешь о будущем? – удивился Иван.
– Совсем.
– Как тебе это удаётся?
– Каком кверху, – усмехнулся в полутьме Арефин. – Приказ такой себе объявил. Не выворачивать раньше времени душу наизнанку и точка. Думать начну в первый день после победы. Если, конечно, доживу. В чём я глубоко сомневаюсь.
– Почему? – спросил Иван, ловя себя на мысли, что сам с некоторых пор стал сомневаться в бесконечном везении. Он видел, как быстро сменяются вокруг него люди и не верил в собственную исключительность. К смерти он был готов, и, как ни странно, ему было жаль почему-то не себя, а мать, сестёр, Таисию…
– Потому что статистика – вещь неоспоримая. На войне бессмертных и неуязвимых не бывает. Я на фронте с первых дней, и на сегодня таких как я – уже единицы. А война ещё не скоро закончится. Скоро настанет и мой черёд, – обречённым голосом закончил Арефин. Кстати, которое число сегодня?
– Уже, наверное, пошло 19-е декабря, – ответил Иван.
– Значит, пошел 911-ый день моего пребывания на фронте, – каким-то невзрачным голосом произнёс командир орудия.
Павел Арефин был старше Ивана на четыре года, но выглядел намного старше своих лет. Когда началась война – он заканчивал срочную службу где-то на Украине, до демобилизации оставались считанные дни. Танковый полк, в котором он служил, успел поучаствовать лишь в одном бою. Потеряв все машины, остатки полка попали в окружение и несколько месяцев пробивались к своим. Потом судьба сложилась, как у многих других. Сначала пятились до Волги, потом наступали.
Арефин сменил пять экипажей, дважды отлежал в госпитале. Совсем недавно узнал, что вся его семья погибла в оккупации.
– Настроение у тебя, Паша, совсем не боевое, – сказал Иван. – С таким настроением воевать нельзя, нужно проситься в хозроту.
– Э-э, нет, Ваня, – встрепенулся Арефин. – Стоит мне увидеть цель, а затем хлопнуть по ней – моё настроение враз подскакивает до максимума.
В словах командира орудия была правда. Он действительно преображался в бою, бурно радуясь каждому удачному выстрелу. Арефин громко восклицал, когда его снаряд разносил вдребезги огневую точку немцев, и ругался матом, когда вражеский снаряд ударял по их броне.
Арефин умолк, пытаясь, вероятно, уснуть. Через полтора часа ему предстояло заменить в карауле заряжающего Сотниченко.
Мысли Ивана унеслись в родной посёлок. Вспомнилась Таисия, как наяву проплыло перед глазами их последнее свидание на берегу реки, в уютном гнёздышке.
«Где же ты сейчас, Таисьюшка? Почему не даёшь о себе знать?» – подумал он, представив её в очередной раз в военной форме.
В первое время, когда Таисия сообщила, что отправляется на фронт, Иван не мог представить её в солдатской гимнастёрке. В его памяти она осталась навсегда в ситцевом платье, в котором пришла на проводы. Но позже, увидев однажды молодых медсестёр, он мысленно поставил Таисию рядом с ними и нарисовал для себя её образ.
Иван долго ещё думал о своей девушке, пока не задремал.
В тревожной дрёме он вдруг увидел их встречу в каком-то незнаком городе. Вокруг висел густой туман, домов нельзя было различить. Она бежала ему навстречу с распростёртыми руками и что-то кричала, а он стоял и не мог сдвинуться с места. Наконец, Таисия добежала до него, бросилась на шею, принялась целовать. Но Иван почему-то не чувствовал её поцелуев, как не чувствовал и её объятий. Девушка была холодной и невесомой, казалась какой-то полупрозрачной…
Но это был всего лишь зыбкий фронтовой сон.
Иван встретился во сне с Таисией в то время, когда её уже не было в живых. За две недели до освобождения Киева её арестовало гестапо. После мучительных пыток девушку расстреляли.
В разведывательно-диверсионной группе, где она была радисткой, её звали Анечкой. Аусвайс был выписан в немецкой комендатуре на имя Анны Павловны Семенченко. О Таисии Савельевне Степановой никто из её окружения не знал.
Ещё не рассвело, когда комбат собрал к себе оставшихся командиров танков. Задача перед ними была поставлена очень быстро. Она была такой же, как и день назад, с небольшими поправками на изменение количества наступающих танков и уточнённые данные огневых точек противника.
Командир танка, лейтенант Егоров, был очень молод для своей должности. Он окончил танковое училище незадолго до форсирования Днепра и фронтовой порох нюхал всего два с половиной месяца. До отправки на фронт он работал трактористом где-то в Подмосковье. О своей довоенной жизни он никому не рассказывал. Или стеснялся, или рассказывать было нечего. Егор Егоров был маленьким, щуплым и больше походил на подростка, нежели на командира. По причине своей неказистой внешности он старался держаться солидно и строго, чем вызывал иронические улыбки подчинённых. Однако, внешность вовсе не мешала ему командовать танком грамотно. Парень был смел и решителен, танкисты постепенно привыкли к излишней требовательности командира и перестали шушукаться за его спиной.
– Экипажу построиться! – крикнул Егоров, вернувшись от комбата.
Четверо членов экипажа нехотя повиновались педантичному приказу, встали в одну шеренгу у танка. Лейтенант раскрыл планшет, несколько секунд смотрел на карту.
– Слушай боевой приказ!
В течении минуты он в подробностях объяснил поставленную задачу перед остатками батальона, затем жестом руки подал знак подойти ближе.
Танкисты сгрудились вокруг командира, стали следить за его карандашом. Егоров показал на карте маршрут, по которому должны двигаться два танка, которым предстояло ворваться в деревню с тыла и провести разведку боем. Один из двух танков был их.
– Вопросы есть? – спросил Егоров, обводя строгим взглядом свой экипаж.
– Всё ясно, командир, – отозвался один за всех Павел Арефин. Он единственный из всего экипажа одобрял скрупулёзность в действиях командира и относился к его уставным требованиям без снисходительной ухмылки.
Лейтенант взглянул на часы, крикнул:
– В машину!
Через пару минут все шесть танков двинулись к высоте, стреляя по ней на ходу. За ними следом пошла пехота.
У подножия высоты два танка отвернули вправо и пошли вдоль леска в обход деревни. Их задача заключалась в том, чтобы вначале отвлечь на себя внимание, а потом, когда будет уничтожена артиллерия на высотке, уйти скрытно по дну балки и подойти к деревне с тыла. При благоприятной обстановке прорваться в деревню, по возможности разведать силы противника, затем поднять шум и быстро уйти обратно.
Немецкие артиллеристы, испугавшись захода противника с тыла, стали разворачивать сразу две пушки. Этим промедлением и ослаблением огня незамедлительно воспользовались башнеры тех танков, что шли на высоту прямо. Они очень оперативно расправились со всеми огневыми точками.
«Танки дело сделали, – отметил Иван мысленно. – Артиллерия на высотке разбита. Теперь пусть дерётся пехота. Мы двинемся на разведку боем».
– Березин! – раздался в шлемофоне голос Егорова. – Бери правее, прижимайся к лесу!
Иван рванул рычаг, тяжёлая машина резко развернулась и, набирая скорость, понеслась по низине. Второй танк под номером «30» последовал за ними.
Их предположение оказалось верным. С противоположной стороны деревни стояло только два орудия немцев. По одному на экипаж, как выразился перед боем Арефин.
Второй танк, отделившись от полоски леса, свернул в сторону и понёсся прямо на пушку. Танк Егорова продолжал идти вперёд по балке, не сворачивая. Командир хотел, вынырнув из балки, вынудить немцев развернуть пушку на себя, облегчив второму экипажу выполнение задачи на прорыв слева.
«Тридцатка» неслась вперёд и стреляла по огневой точке. Иван видел, как впереди рвались их снаряды. Они ложились рядом с целью, один из них попал в дом, тот загорелся. Уцелевшая немецкая пушка продолжала стрелять.
– Березин! Немец развернул орудие! Сейчас лупанёт! Выворачивай влево, подставляй лоб! Живо! – торопливо скомандовал Егоров.
Иван повернул корпус машины, старался держать танк ровно, понимая, что сейчас многое зависит от него. В следующую секунду он услышал команду «Огонь!» и тут же их танк сильно тряхнуло, Ивана отбросило на сиденье назад. Немцы оказались проворными. Снаряд, выпущенный немецким артиллеристом одновременно с выстрелом Арефина, ударил по броне с оглушительным грохотом.
– Ах ты, сволочь! – раздался в шлемофоне гневный голос Арефина. Он едва удержался, чтобы не свалиться вниз на боекомплект. – С первого выстрела хотел зажечь?! Хрен тебе на постном масле! Щас я тебе заткну пасть, падла! Понял?
Раздался ещё один выстрел.
– Ну, что я говорил?! – раздался в шлемофоне радостный возглас Арефина.
Иван видел результат его выстрела. Немецкая пушка подскочила вверх и упала на бок, вокруг неё неуклюже копошились несколько человек.
– «Тридцатка» горит, командир, – крикнул Иван, увидев впереди густую завесу дыма над вторым танком.
– Вижу! – ответил Егоров и тут же прокричал:
– Теньков! Не зевай!
– Понял, командир! – ответил стрелок-радист и без промедления нажал на гашетку.
Длинная пулемётная очередь прошила свинцом шевелящиеся фигуры немцев. Они попадали на землю и больше не поднимались.
– Арефин! Бери работу «тридцатого» на себя.
– Есть, командир!
Иван услышал звук поворотного механизма башни. Арефин готовился к выстрелу.
– Огонь!
От выстрела Ивана привычно качнуло на сиденье. Он увидел, как подпрыгнула вторая пушка. Теньков без команды зачистил обслуживающий персонал батареи. Дорога была открыта.
Танк влетел в деревню, сбросил скорость и повернул на главную улицу. Она была в огне и дыму.
– Хорошо поработали наши пушкари, – сказал Егоров. – Теперь нам надо держать ухо востро. Где-то здесь прячутся самоходки. Фрицы наверняка уже извещены о нашем присутствии, и готовятся к стрельбе.
Их танк медленно пополз по улице. Она была на удивление широкой. Вдруг впереди из дымящегося проулка немцы выкатили пушку и принялись разворачивать её в спешном порядке, направляя ствол в сторону их танка.
– Вперёд! – крикнул Егоров. – Давить гадов!
Танк, успев выстрелить один раз, на полном ходу смял пушку и понёсся дальше. Впереди с правой стороны из следующего проулка выползала самоходка, за ней следовал грузовик с солдатами в кузове. Немцы, по всей видимости, перебрасывали резервные силы на левый фланг боя, где разгорелась очередная бойня. Они не ожидали появления русского танка у себя в тылу.
– Арефин! Пушку вправо! По «Фердинанду» бронебойным! Огонь!
Арефин прямой наводкой «влупил» немецкой самоходке в бок. Та сразу же загорелась. Солдаты, завидев русский танк, стали в панике выпрыгивать из кузова. Теньков принялся расстреливать перепуганных солдат.
– Командир, разреши раздавить эту гадину?! – прокричал Иван.
Цель была заманчивой. Очень хотелось подмять под себя грузовик с оставшимися в кузове солдатами.
– Давай! – услышал он в ответ.
Иван развернул танк и на полном ходу врезался в грузовик. В считанные минуты с ним было покончено. В смотровую щель ему были видны обезумевшие глаза немецких солдат. Иван вырулил опять на главную улицу, и танк помчался дальше.
Они успели проскочить ещё несколько сотен метров, как вдруг увидели, как впереди с двух сторон из проулков выползли два «Фердинанда», направляя на их Т-34 свои стволы.
– Так вот вы где, суки крестастые! – воскликнул Арефин, прильнув к орудию. – Выползли из своих нор, нервишки не выдержали, да?
Он успел опередить немецких артиллеристов. Выпущенный им снаряд с первого раза поджёг одно из самоходных орудий. Второй «Фердинанд» ударил по ним, но снаряд разорвался в нескольких метрах от танка, брызнув осколками по броне.
– Мазилы, вашу мать! С сотни метров попасть не можете! – выругался Арефин и тут же выстрелил в ответ. Его снаряд достиг цели, но самоходка чудом уцелела, не загорелась. В следующую секунду она огрызнулась вспышкой огня, её снаряд угодил в лобовую броню танка.
Танк сильно тряхнуло, но броня опять выдержала. Арефин успел выстрелить два раза и поджёг самоходку.
– Вперёд! – прокричал Егоров.
Танк устремился к противоположному краю деревни, чтобы до конца выполнить задачу. В голове Егорова вдруг мелькнула шальная мысль: прорваться к своим на полном ходу через немецкие позиции с тыла. Но этой мысли не суждено было сбыться. В конце деревни на фоне горящего дома появился «Тигр».
– Арефин! – успел прокричать лейтенант и дальнейшие его слова утонули в оглушительном грохоте. Немецкий танк всадил в лоб Т-34 болванку с расстояния около пятидесяти метров.
Когда Иван очнулся, мотор уже молчал. Арефин с разорванным низом живота валялся на днище. Егоров и заряжающий Сотниченко были мертвы. Их посекло осколками. Тенькову снесло голову.
Иван понял, что остался в живых лишь чудом. Снаряд пробил броню на уровне головы стрелка-радиста и прошёл через командира орудия. Ивана от удара сбросило с сиденья, на его долю досталось три осколка. Один попал в колено, второй рассёк правую руку, третий вспорол кожу на лбу.
Танк горел, заполняя внутреннее пространство едким дымом. Дышать становилось трудно. Кровь заливала лицо Ивана, нога была вывернута в колене и не сгибалась. Он попробовал открыть аварийный люк, но его заклинило. Взгляд упал на разбитый бензопровод. Под ним на днище растекалась лужа газойля. В любой момент он мог воспламениться. Иван подтянулся на руках к командирскому люку, распахнул его. Едва он выполз из люка – пламя из танка рванулось наружу. В эту секунду по броне брызнула автоматная очередь. Иван почувствовал, как обожгло левую руку и левую ногу. Он свалился на землю и на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся – увидел бушующее пламя вокруг башни. Стиснув зубы от нестерпимой боли, пополз от танка. Он успел преодолеть всего несколько метров, когда раздался оглушительный взрыв. В танке взорвался боекомплект.
Иван Березин погиб мгновенно.
Шёл 911-й день войны…
Женский лесоповал
В середине января на Дальнем Тырыме начались сильные снегопады. Погода была тихой, безветренной. Крупные тяжёлые хлопья снега, кружась, плавно вальсировали в воздухе и, заканчивая чарующий глаз танец, бесшумно ложились на землю и на ветви спящих деревьев. Иногда в полдень снегопад прекращался, сквозь серые тучи на короткое время пробивалось солнце, и тогда кристальной белизны снег начинал искриться, сверкал многочисленными алмазами. Созерцать это сказочное зрелище долго не получалось – в глазах появлялась резь, плыли радужные круги. Валентина прикрывала веки и сидела, не шевелясь, несколько минут, вспоминая что-нибудь приятное.
Сейчас на душе у неё было полное спокойствие. Такое умиротворение наступило совсем недавно, после её поездки домой на Новый год. Теперь, вспоминая первый месяц своей работы на делянке, на лице её появлялась ироническая улыбка. А тогда…
… Страх и отчаяние преследовали её с утра и до вечера. В те дни норму удавалось выполнять лишь наполовину, причём, трудилась Валентина от восхода солнца и до наступления темноты. От душившей её обиды она плакала по любому поводу, а этих поводов было предостаточно. Плакала оттого, что дерево падало неудачно, зацепившись за соседний ствол и ей приходилось отпиливать комель на весу, а он, проседая под собственной тяжестью, зажимал лезвие пилы. Она напрягалась изо всех сил, пытаясь вытащить его, но лезвие с противным хрустом неожиданно лопалось, оставаясь внутри ствола. Поскуливая от досады, она забивала в щель деревянный клин, освобождала обломок лезвия, и со слезами на глазах заряжала новое полотно. Все сломанные полотна сдавала мастеру. Тот, качая недовольно головой, выдавал пару новых и педантично делал запись в учётной карточке, чтобы потом по итогам месяца вычесть из зарплаты стоимость повреждённого имущества. Плакала, когда ель попадалась слишком витой, и ей в течение получаса никак не удавалось расколоть пополам отпиленное по размеру бревно. Отмахав целый день топором и кувалдой, наработавшись с тяжёлым ломом, поворачивая им непослушные стволы, к вечеру у неё немела спина, дрожали руки и ноги, и уже не оставалось сил, чтобы складировать брёвна. Она садилась и отдыхала. Потом, после небольшой передышки, преодолевая слабость, заставляла себя складывать колотые бревна в штабель. И только когда всё было сделано, безвольно падала на бревна. В ожидании Тараса ей удавалось немного набраться сил, чтобы добрести до барака.
Мастер, как правило, являлся к ней для обмера в последнюю очередь. Всё это время она сидела, находясь в прострации, не в силах шевелиться. Мозг в такие моменты не работал, мысли не рождались. Перед глазами, как в калейдоскопе, набирая обороты, кружилась радужная карусель. Тело становилось невесомым и вместе со цветной мозаикой начинало быстро вращаться, ввинчиваясь в странную тёмную воронку. Кружась, Валентина стремительно летела в бездонную пропасть. Страха при этом она не испытывала. Хотелось, чтобы полёт побыстрее закончился, и она смогла бы, наконец, достичь спасительного дна, где можно было лечь и не двигаться.
Через месяц стало легче. Она, к своему удивлению, быстро освоила нелёгкую профессию лесоруба и все трудности, как ей сейчас казалось, остались позади. Молодость взяла реванш, тело приспособилось к физическим нагрузкам и заматерело, в руках и ногах появилась сила и выносливость, четыре кубометра уже не являлись для неё заоблачной цифрой.
В начале декабря малочисленное женское общество приросло еще на четыре «рабочих единицы», как выразилась озорная выдумщица и острослов Феня. С ней Валентина подружилась с первого же вечера. Малорослая и худая, со смуглым лицом и чёрной копной волос на голове, она больше походила на отбившегося от табора цыганёнка, нежели на двадцатишестилетнюю женщину.
Тогда, возвратившись из леса и увидев в комнате Валентину, Феня радостно воскликнула:
– Ба, девки! Да у нас, как я понимаю, новенькая! Как звать-величать?
– Валя Куприянова, – улыбнулась Валентина, шагнула навстречу и протянула руку для знакомства.
Женщины обменялись рукопожатиями, назвали свои имена.
– Ну, всё, девки! Поход в столовку сегодня отменяется! – на правах старшей заявила Феня. – Будем ужинать здесь. Дождалась своего часа наша бутылочка беленькой. Доставайте свои заначки, гулять будем.
– Чего это ты тут раскомандовалась? – спросила сердито рыжеволосая женщина с золотистым пушком на верхней губе. Звали её Зиной, она была пухленькой, можно сказать, даже круглой, и чем-то походила на зрелую тыкву. – Кто тебе дал полномочия командовать обществом?
– У нас коммуна, Зинуля, и командуем мы по очереди, – невозмутимо отпарировала Феня. – Утром ты изгалялась надо мной, днём распоряжалась Любаша, теперь настала моя очередь верховодить вами. Так что, будь добра подчиниться.
– Мнение остальных тебя не интересует? Может, Валя не желает твоей пирушки, а, может, и я не хочу с тобой пьянствовать? Или вон, Любушка наша, ухайдокалась за день, бедняга, и на черта ей глотать полстакана твоей беленькой, когда и без водки хочется побыстрее обнять подушку.
– Вот потому вы, девки, и кукуете в одиночестве до сих пор, поскольку любите обнимать по вечерам только подушку, а не мужика, – с озорством поддела подруг Феня и заговорщически подмигнула Валентине. Не обращая внимания на заявление Зины, она выложила на стол кусок сала и поставила рядом бутылку водки.
– Ой, кто бы говорил? – ввернула Любушка, доставая из тумбочки половину булки чёрного хлеба и завёрнутую в газету большую селёдку, – не ты ли раньше всех принимаешь горизонтальное положение?
– Это всё от того, что нет на нашем лесопункте нормальных мужиков, – в своё оправдание ответила Феня. – Одни выворотни собрались.
– Кто-кто? – переспросила Валентина.
– Выворотни, – повторила Феня. – Или ты не слышала такого слова?
– Нет, – призналась Валентина.
– Дерево так называется, которое бурей выворачивает из земли. Упадёт такое дерево и лежит на земле никому ненужное. А когда попадается людям на глаза, то ни на что уже не годится – короед ствол погрыз. Ни дом из него срубить, ни досок напилить. Так и остаётся лежать посреди леса, пока в труху не превратится. – Феня усмехнулась. – Пока гниёт, никто на него уже не зарится. Вот и наши мужики живут здесь так, будто их буря без корней оставила. Хвоя ещё зеленеет, а процесс омертвения уже запущен.
– И сколько здесь мужчин?
– Десять вальщиков, да четыре мужика на подводах, которые наши дрова к реке свозят – вот и все мужики. Ну, ещё Тарас – тарантас, божий одуванчик.
– И что, так уж и не найдётся среди них ни одного подходящего? – рассмеялась Валентина.
– На кой нам выворотни? – повесила вопрос Феня в пространство. Весь вид её говорил о внутреннем отторжении окружающих её мужчин. – У каждого из них в биографии тёмные пятна имеются, и, в довесок к этому, большинству из них уже за сорок перевалило – поздно уже женихаться.
Женщины переоделись в домашние халаты, присели за стол. Зина порезала сало и хлеб, Люба разделала толстую жирную селёдку. Валентина достала банку с квашеной капустой, выложила на тарелку. Командовала ужином Феня. Она отбила сургуч на горлышке бутылки, разлила водку по стаканам.
– Ну, девки, давайте вздрогнем! – Феня подняла стакан, держа его за донышко кончиками пальцев. – Первый тост за знакомство.
Водку пили все по-разному. Зина медленно цедила её мелкими глотками, Любаша опорожнила стакан в два приёма, Валентина осилила только половину налитой ей водки. Феня же, в отличие от подруг, лихо опрокинула содержимое стакана в рот одним махом.
– Ух, какая жгучая, зараза! – выдохнула она, и, морщась, тряхнула головой из стороны в сторону. – Кто только её выдумал?
– Вопрос не в том, кто водку выдумал, а в том, кто научил тебя её пить? – старательно жуя сало, поучительно проговорила Зина.
– Детдом, кто же ещё? – не задумываясь, ответила Феня. – Там мы все очень быстро обучались дурным привычкам.
– Не все, – возразила Любаша. – Я вот знаю одного мужчину, тоже детдомовца, так он и не пьёт, и не курит.
– Ну, это, подруга, исключение. Скорее всего, твой знакомый или инвалид, или подкаблучник, или ещё в детдоме затюканным трусом стал. Других вариантов мне неизвестно.
На некоторое время все умолкли, набросились на закуску. Потом Феня наполнила стаканы по второму разу, произнесла:
– Предлагаю выпить за нашу дружбу! Здесь, в тайге, мы, женщины, особенно в ней нуждаемся. Друг даруется каждому из нас судьбой на всю жизнь, но потерять его можно в один момент. Это ведь очень просто: предать, обмануть, подставить, да мало ли существует подлых поступков? А потом, даже после глубокого раскаяния и прощения, друга уже не вернуть никогда. Давайте помнить об этом, девочки, давайте будем всегда стоять друг за друга горой, что бы не случилось с каждым из нас.
– Феня, ты такая умная, – растрогалась Люба. – Так красиво говоришь, что слеза невольно накатывается.
– Умная-то она только после первой рюмки, а потом её ум куда-то пропадает, – не удержалась и съязвила Зина.
Женщины будто не заметили сарказма Зины, все разом подняли свои стаканы и дружно выпили. Через минуту их щёки разрумянились, они принялись расспрашивать Валентину о её жизни. Она рассказала о себе всё, без утайки, её новые подруги поведали о своих судьбах.
Феня, по её рассказу, после детдома сразу выскочила замуж за такого же обездоленного парня, оба устроились работать в леспромхоз. Через три года случилось несчастье – мужа придавило бревном насмерть, она осталась одна с двухгодовалым ребёнком на руках. Сейчас её сын находился на попечении знакомой бабки, которой Феня ежемесячно отвозила часть заработанных денег.
Любаша и Зина были старше своей подруги на два года. Зина успела побывать замужем, но разошлась через год после свадьбы. Детьми обзавестись не успела. Любаша до сих пор оставалась старой девой. Обе когда-то учились в одном классе, потом их пути на время разошлись, и вот два года назад судьба вновь свела их вместе.
– До двадцати пяти лет прожила на кордоне с отцом, откуда там жениху взяться? – высказалась она с обидой в конце своего повествования, и из этих слов невозможно было понять, на кого она в большей обиде: на отца, который не отпускал её от себя, пока не скончался, или на свою незавидную судьбу?
Валентине с подругами повезло, они оказались порядочными и отзывчивыми. В тот памятный для неё вечер она поделилась с ними о своём страхе, пережитом на делянке, и о том, что на следующий день ей предстоит валить деревья уже самостоятельно, без подсказок и страховки Тараса Михеевича. Выслушав опасения Валентины, захмелевшая Феня придвинулась к ней, положила свою заскорузлую ладонь ей на затылок, и, взлохмачивая волосы, пригрозила:
– Не смей завтра без меня валить ёлку, поняла? Хочешь, чтобы тебя придавило в первый же день? Не позволю, слышишь? Пока не убедишь меня, что можешь работать самостоятельно – я от тебя не отойду ни на шаг, уловила?
– Но ты же не выполнишь свою норму? – неуверенно запротестовала Валентина.
– К чёрту норму! – громко возмутилась Феня. – Человеческая жизнь не может ставиться на одни весы с нормами! Правильно я рассуждаю, разлюбезные мои подруги?
– Правильно, Фенечка, – ответила Зина. – Правильно на все сто процентов. Только вот кричать об этом на всю комнату не стоит. Давай-ка спать ложиться, беленькую мы приговорили, пора и на боковую.
Выпитая водка быстро сморила женщин. Забравшись под одеяло, они заснули почти мгновенно. А Валентина в ту ночь долго не могла уснуть. Обещаниям Фени она не поверила и посчитала это пьяной болтовнёй. Лежала, ворочалась, вспоминала все наставления мастера, готовила себя к завтрашнему дню.
… Валентина очнулась от воспоминаний, открыла глаза и увидела перед собой Феню. Утопая по колено в снегу, та двигалась к ней прямиком по снежной целине.
– Ты что тут, уснула? – запыхавшись, спросила она. – Кричала, кричала тебя, а ты – ни гу-гу.
– Задумалась, ничего не услышала, – сказала Валентина. – Что-то случилось?
– Тарас-тарантас наведывался недавно, просил пораньше сегодня закончить работу.
– Что так? – удивилась Валентина.
– Мужиков наших провожать будем. На Койве новый лесопункт открывают, их туда перебрасывают.