Драконы моря

Глава 1

О человеке с Востока

Олаф Летняя Пташка прискакал в Гронинг с десятью своими людьми, и все они были очень тепло приняты. Он гостил три дня и всё это время дружба между ним и Ормом возрастала. Однако истинной целью его поездки, как он поведал Орму, был Кивик, что на восточном побережье, где Олаф намеревался закупить соли у торговцев с Готланда, которые часто приплывали туда на своих кораблях. Услышав про то, Орм после некоторых раздумий решил поехать вместе со своим другом, с намерением сделать то же самое, ибо соль стала к тому времени воистину редкостной вещью, несмотря на то, что множество людей готовы были дорого заплатить за неё, и всё благодаря королю Свейну Вилобородому и удаче, которая сопутствовала всем его замыслам. Ибо теперь король Свейн бороздил море с огромным флотом, подобно которому никто не видывал прежде и накладывал свои алчные руки на любой корабль, что попадался ему на пути.

Он взял штурмом и разграбил Хедебю, и как рассказывали сведущие люди, опустошил целиком страну фризов; и даже было известно, что он замыслил покорить всю Англию, как только у него найдётся для этого достаточно времени. Поэтому сейчас у короля Свейна на уме были только лишь его боевые корабли и воины, торговля же, с кем бы это ни было, его не занимала, и дело дошло до того, что ни одно судно нагруженное солью не осмеливалось появляться в тех водах, где видели его корабли.

Итак, соль стала редкостью, за исключением той, что привозили из страны вендов торговцы с Готланда, но и та соль раскупалась с такой поспешностью и рвением прибрежными жителями, что не много её доставалось или не доставалось вовсе обитателям более отдалённых мест.

Орм взял с собой восемь своих людей и все они вместе проследовали с Олафом Летней Пташкой в Кивик. Там им пришлось провести в праздности несколько дней в надежде на скорое прибытие торгового судна, в то время как всё больше людей из разных мест приехавших с той же целью, собиралось вокруг на побережье. Наконец, в бухте показались два готландских корабля. Они были тяжело нагружены и бросили якоря на немалом расстоянии от берега. Ибо жажда соли была так сильна, что готландцам теперь приходилось вести торговлю с большими предосторожностями, дабы не быть убитыми разгорячёнными покупателями. Их суда были длинными, высокими и с умелыми командами, и всем кто желал купить у них что-либо, приходилось грести к кораблям на лодках, где им позволяли подниматься на борт не более, чем по двое человек за раз.

Олафу Летней Пташке и Орму пришлось нанять рыбачью лодку, чтобы тоже добраться до кораблей. Они оба надели красивые красные плащи и блестящие шлемы. Пока же они плыли, Олаф долго роптал на неказистый вид их лодки, сетуя, что не пристало таким известным предводителям как они, показываться людям на такой развалине. Когда же пришла их очередь пристать к кораблям, то они выбрали судно на котором был флаг предводителя, и когда они поднимались на борт, то их гребцы, один человек Орма, а другой Олафа, громко прокричали их имена, дабы готландцы могли сразу понять, что они удостоены чести принять настоящих вождей.

– Олаф Стюрсон знаменитый предводитель Финнведена, которого многие называют Олаф Летняя Пташка, – выкрикнул один.

– Орм Тостиссон Путешественник, морской вождь, зовущийся также Рыжий Орм, – прокричал второй гребец.

Готландцы принялись толковать меж собой, когда услышали их имена и затем несколько человек выступило гостям навстречу, ибо некоторые из них знали Олафа по делам в Восточных Землях, а другие, те кто плавал с Торкелем Высоким в Англию, помнили Орма по тому славному походу.

В нескольких шагах от места, где они поднялись на борт, сидел человек. Услышав их имена, он вдруг простонал что-то без слов и простёр к ним левую руку. Это был большой мужчина с всклокоченной бородой, которая уже начала седеть; на лице у него была широкая повязка скрывавшая глаза, и когда он протянул к ним руку, Орм и Олаф увидели, что его кисть обрублена по запястье.

– Гляньте на этого слепца, – сказали готландцы – он хочет что-то сказать.

– Похоже, он знает кого-то из вас, – промолвил предводитель корабля. – И вы тоже должны знать, что у этого человека нет языка и он не может говорить, так что и мы сами не ведаем кто он таков. Его привёл к нам торговец с Востока, когда мы стояли на якоре в устье Двины и вели там торговые дела с куршами. Он сказал нам, что этот человек хочет добраться до Сконе. У него было серебро, чтобы заплатить за поездку, поэтому я дозволил взять его на борт. Этот человек, хоть и не говорит, но понимает нашу речь, и я потратил изрядно времени пытаясь узнать кто он таков и откуда родом. Но всё, что я понял из своих расспросов, это то, что его родичи живут в Сконе. Но больше я ничего о нём не узнал, даже его имени.

– Язык, оба глаза и правая рука, – сказал Олаф Летняя Пташка, – только люди из Византии могли поступить с ним таким образом.

Слепец закивал головой, услышав его слова.

– Я, Олаф Стюрсон из Финнведена, и я был на службе в варяжской страже императора Василия в Миклагарде. Это меня ты знаешь? – спросил Олаф.

Человек отрицательно затряс головой.

– Может быть, тогда это я, – промолвил Орм, – хотя, я пока не могу догадаться, кем ты можешь мне приходиться. Я Орм, сын Тости, сына Торгрима из Маунда. Ты знаешь меня?

При его словах, слепец закивал в волнении головой и что-то промычал.

– Ты был с нами во время испанского похода с Кроком? Или в Англии с Торкелем Высоким?

Но на оба этих вопроса человек только тряс головой из стороны в сторону. Орм снова задумался.

– Может быть, ты сам из Маунда? – спросил он.

В ответ на это, слепец снова согласно кивнул и задрожал всем телом.

– Много времени прошло с тех пор, как я покинул эти края, – промолвил Орм, – но если ты узнал меня, значит мы могли бы быть соседями. Ты тоже был в других землях много лет?

Человек медленно кивнул и издал глубокий вздох. Затем он поднял левую руку, растопырил пальцы и снова сжал кулак. Он повторил это пять раз, а на шестой показал всего четыре пальца.

– Наша беседа идёт лучше, чем кто-либо мог бы предположить, – заметил Олаф Летняя Пташка, – и если мои мысли верны, то этот человек хочет сообщить нам, что его не было в здешних краях двадцать девять лет.

Слепец кивнул в согласии.

– Двадцать девять лет, – задумчиво повторил Орм, – это значит, что мне было тринадцать, когда ты уехал. Но тогда я должен помнить тебя, если ты действительно покинул наши края в то время.

Человек поднялся на ноги и встал прямо перед Ормом. Его губы шевелились, и он водил оставшейся рукой, как будто моля Орма быстрее вспомнить, кто он такой.

– Ты мой брат Ари? – сказал Орм и голос его вдруг изменился.

На лице слепца появилась слабая улыбка. Он ещё раз кивнул головой только уже медленно, а затем вдруг осел на скамью, продолжая дрожать всем телом.

Все кто был рядом, были изрядно удивлены этой встречей и многим пришло в голову, что они стали свидетелями события достойного, дабы рассказать о нём другим людям. Орм же продолжал стоять молча в глубоких раздумьях, глядя на слепца.

– Я бы солгал сейчас, если бы сказал, что я узнал тебя, – промолвил Орм, – ибо прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз, и ты должен был сильно измениться с тех пор. Но тебе лучше тогда поехать со мной, и там куда мы приедем, ты найдёшь кое-кого, кто и вправду сможет узнать тебя, если ты тот человек, за которого себя выдаёшь. Ибо наша престарелая мать всё ещё жива и она часто вспоминала о тебе. Как бы то ни было, только Господня воля могла направить твои шаги, так чтобы несмотря на твою слепоту, ты смог найти дорогу домой ко мне и к матери.

После этого Орм и Олаф начали торг с готландцами за соль. И они оба были поражены скаредностью и бессердечием, которые выказали готландцы, перейдя к торговым делам. Многие из команды судна владели своей долей корабля и его груза, поэтому они все были добрыми и дружелюбными только когда речь заходила о посторонних предметах, но становились холодными и острыми как сталь, когда дело доходило до цены на товар.

"Мы не принуждаем никого действовать против его воли", говорили готландские торговцы, "в том, что касается покупки соли или в чём-нибудь ещё. Но, если кто хочет купить наши товары, то он либо должен заплатить нашу цену или идти прочь. Мы намного богаче, чем другие люди и собираемся наживать добро и дальше, ибо мы, готландцы, более разумны, чем другие народы. Мы не грабим и не убиваем как другие, но увеличиваем наше богатство почтенной торговлей; и мы знаем лучше всех, что соль теперь стала ценным товаром. Хвала доброму королю Свейну, что поспособствовал поднять наши цены!"

– Я не считаю мудрым никого кто восхваляет короля Свейна, – с горечью промолвил Орм, – и я думаю, что легче найти справедливость у морских разбойников и убийц, чем у таких людей как вы.

– Многие часто говорят, так же как ты, – ответили готландцы, – но таким образом они совершают несправедливость. Взгляни на своего несчастного брата, которого ты нашёл на нашем корабле. У него полный пояс серебра и его немало; но никто из нас не покушался на его добро за исключением того, что мы заранее потребовали с него за проезд и еду. Другие люди украли бы его пояс с серебром и выбросили его самого в море; но мы, готландцы, честные торговцы, пусть и многие думают о нас по другому. Хотя, надо признать, что если бы у твоего брата было золото вместо серебра, он бы не был в такой безопасности, ибо мало кто может выдержать искушение золотом.

– Теперь мне снова хочется выйти в море, – сказал Орм, – если бы только мне выпал случай встретить там такой же как у вас корабль.

Готландцы расхохотались.

– Много людей желают этого, – ответили они, – но всё с чем они возвращаются домой после такой попытки, в лучшем случае, это тяжелые раны требующие надлежащего ухода. Ибо ты должен знать, что мы сильные бойцы и не боимся выказать свою силу, коли в этом возникнет надобность. Мы боялись одного лишь Стирбьерна, но кроме него никого. Но достаточно разговоров; решай же скорей, покупать что-либо у нас или нет, ибо ещё много желающих ждут своей очереди.

Олаф Летняя Пташка наполнил солью свои мешки и заплатил за товар не тратя лишних слов; когда же Орм подсчитал сумму, которую должен был отдать за соль, то у него напротив нашлось немало лишних слов для готландцев. Но найденный брат, коснулся его рукой и раскрыв свой кулак показал ему несколько серебряных монет, которые он затем осторожно на ощупь переложил в ладонь Орма.

– Видишь! – закричали готландцы, – мы говорили правду. У этого человека много серебра. Теперь ты можешь не сомневаться, что он твой брат.

Орм колеблясь посмотрел на серебро и затем произнёс:

– Я возьму от тебя, Ари, эти деньги. Но ты не должен полагать, что я недобрый или бедный человек, ибо у меня достаточно добра для нас обоих. Но оскорбительно переплачивать таким торговцам как эти готландцы.

– Они превосходят нас числом, – сказал Олаф, – и кроме того, нам нужна соль, какова бы ни была цена. Но это правда, что приходится быть воистину состоятельным человеком, чтобы иметь возможность заключать сделки с готландцами.

Они коротко попрощались с купцами, переправили купленную соль на берег и направились к дому; и Орм с трудом мог понять, радоваться ему или печалиться, что он везёт домой брата столь жестоко изувеченного.

Во время их обратного путешествия, когда они остановились и разбили лагерь, чтобы переночевать, Орм и Олаф попытались посредством разных вопросов разузнать у Ари, что же с ним приключилось. Сам Олаф Летняя Пташка не мог припомнить, чтобы он видел человека похожего на Ари в Миклагарде, но после многих расспросов удалось дознаться, что тот был предводителем одного из императорских кораблей, и его увечья были следствием плена после битвы, а не какого-то наказания; Олаф оказался прав, однако, в своей догадке, что это с ним сделали именно византийцы. Но большего, чем эти сведения Орму и Олафу получить не удалось, хотя они и задавали свои вопросы тщательным образом, так чтобы Ари мог ответить либо да, либо нет, и они видели, что и самому Ари доставляет страдание то, что они не могут найти верные вопросы, а он не может верно направить их мысли. Они поняли, что Ари пережил необыкновенные злоключения, где нашлось место и золоту и сокровищам, и что он хочет поделится с ними тем, что знает; но все их попытки понять его оказались пока напрасны.

– Ничего не остается, как запастись терпением, – наконец решил Орм, – бесполезно для нас и далее мучить тебя вопросами, ибо это никуда не ведёт. Когда мы доберёмся до дома, то попросим нашего священника помочь нам, и тогда возможно мы раскроем твои загадки, хотя как нам это удастся, пока выше моего понимания.

А Олаф Летняя Пташка добавил:

– Но даже всё то, что он сможет поведать нам о себе, не станет более удивительным, чем то, что он сумел найти путь домой через многие моря и земли даже в таком бедственном положении. Если даже такая необыкновенная вещь смогла произойти, то есть надежда, что не будет невозможным и для нас раскрыть его тайну. Я сам не покину Гронинг и не отправлюсь домой, пока не узнаю всё, что он хочет нам рассказать.

Ари вздохнул, вытер пот с бровей и приосанился.

Когда показался Гронинг, Орм поскакал вперёд, чтобы прежде уведомить Асу, ибо он опасался, что внезапное появление Ари в таком виде может быть слишком сильным ударом для неё. Сначала Аса была ошеломлена тем, что он ей сообщил и начала горько рыдать, затем однако же, она упала на колени, ударила головой о скамью и возблагодарила Господа за возвращение сына, которого она так долго считала пропавшим.

Когда они провели Ари в дом, она выбежала в слезах, дабы обнять его, и долго не выпускала из своих объятий, затем она принялась упрекать Орма за то, что он не сразу узнал своего брата. После того, как она немного успокоилась, она заметила, что следует сделать более удобную повязку для его глаз, затем услышав, что он голоден, она повеселела и убежала на кухню, чтобы приготовить собственноручно те блюда, которые, как Аса помнила, он любил больше всего. Несколько дней она двигалась как в полусне, не думая ни о ком кроме Ари, и о том лишь, как бы ещё о нём позаботиться. Когда он выказал хороший аппетит, она сидела и смотрела со счастливым видом, как он ест; когда однажды он притронулся к её руке, чтобы выразить благодарность, она разразилась слезами радости; когда же он утомлённый её беспрестанными болтовнёй и вниманием прижал одну руку и обрубок другой руки к своим ушам и громко застонал, она остановилась в смущении на целую минуту, прежде чем начать всё сызнова.

Остальные люди в доме были исполнены состраданием к Ари и старались помочь ему во всех вещах, которые только могли вообразить. Дети сначала боялись его, но вскоре напротив полюбили. Ему же больше всего нравилось, когда по утрам его провожали на реку, где он рыбачил на отмели с кем-нибудь, кто бы мог помочь ему наживить крючок и закинуть удочку. Черноволосый стал его любимым спутником в рыбной ловле, а также Рапп, когда у того было свободное время, ибо именно этим двоим из всех домочадцев более всего нравилось посиживать в тишине и спокойствии, как и ему самому.

Каждому человеку в доме было любопытно узнать больше о несчастьях, которые обрушились на него, ибо Орм поведал домашним, что ему удалось узнать от Ари во время возвращения из Кивика. Олаф Летняя Пташка отправил своих людей домой вместе с купленной солью, оставив с собой в Гронинге лишь двоих; он сказал Ильве, что хотел бы задержаться здесь до тех пор, пока им не удастся раскрыть все тайны Ари, так как у него такое чувство, что они могут оказаться очень важными. Ильва же была довольна тем, что он остался, ибо она любила Олафа и всегда радовалась, когда он навещал их дом; кроме этого, она уже давно заметила, что его взгляд чаще других останавливается на Людмиле, которая к тому времени превратилась в молодую пятнадцатилетнюю девушку, хорошевшую с каждым днём.

– Это большая удача для нас, что ты решил остаться, – сказал Орм, – ибо мы не сможем узнать много от Ари без твоей помощи; только ты из нас был в Миклагарде и знаешь людей, что там живут.

Но несмотря на все их усилия, помощь отца Виллибальда и женщин, они не никак не могли узнать больше об истории Ари. Всё что им удалось установить, это то, что его беды приключились с ним в печенежских землях возле порогов на реке Днепр, там где были волоки для кораблей. Но свыше этого они ничего пока выяснить не смогли, а Олаф Летняя Пташка, заметил, что ему вообще трудно представить, что византийцам могло понадобиться в тех местах.

Затем Орм замыслил новый способ, который бы мог им помочь. Ари умел вырезать руны, так что Орм предложил Раппу выстругать доску из дерева, гладкую и белую, чтобы Ари мог писать на ней куском угля левой рукой, которая осталась неповреждённой. Ари взялся за дело с большой готовностью и какое-то время упорно трудился; но он был правшой, поэтому писал левой рукой очень неуклюже и из-за своей слепоты громоздил руны одну на другую, так что никто не мог разобрать, что он хотел написать. В конце концов, его охватил гнев, он выбросил доску с углём и больше не повторял своих попыток.

Но всё-таки, именно Рапп и отец Виллибальд придумали нужный способ, в один прекрасный день, когда они сидели и чесали головы по этому поводу. Рапп сделал короткую деревянную дощечку, выровнял и отполировал её, а затем глубоко и тщательно вырезал на ней шестнадцать рун, отделённых одна от другой бороздками так, чтобы их легко было распознать на ощупь.

Они принесли дощечку Ари, дабы он мог взять её в руки и пощупать; и когда он понял, что хотят от него Рапп со священником, всем вокруг стало ясно, что на сердце у него полегчало. Ибо теперь он мог прикасаться к рунам по очереди так, чтобы из них получались слова, которые он хотел сказать, а отец Виллибальд, который сидел позади него с пергаментом и пером мог теперь их записать вслед за ним. Поначалу работа шла медленно и с трудом, но со временем Ари выучил расположение рун на дощечке, и все кто оказывался рядом, сидели теперь затаив дыхание, следя за тем, как на пергаменте появляются осмысленные слова. Каждый вечер священник зачитывал домашним всё, что он записал в течение дня. Люди жадно слушали, и через три недели вся история была записана полностью. Но ту часть, в которой говорилось о сокровищах и где они лежат, отец Виллибальд прочитал только Орму.

Глава 2.

О золоте Булгар.

Я самый злополучный человек, ибо меня лишили глаз, языка и моей правой руки, а мой сын был убит императорским казначеем. Но я также самый богатый человек, ибо я знаю, где спрятано булгарское золото. Я поведаю тебе, где оно лежит потому, что я не хочу умереть с тайной спрятанной у меня в груди, и ты, священник, повтори всё моему брату, но больше никому. Пусть он сам решит, достоин ли кто другой про неё услышать.

На реке Днепр, там где корабельный волок поднимается мимо великих порогов, сразу перед третьим порогом, как если бы человек шёл с юга, от правого берега между курганом печенегов сложенным из черепов и небольшим утёсом в реке, на котором растут три розовых куста, под водой в узком проходе, где каменное дно истрескалось и скрылось под большими камнями, в том месте, где скала начинает выдаваться и укрывает под собой ложе – там лежит булгарское золото, и только я один знаю об этом.

Столько золота, сколько едва могут унести двое сильных мужчин, лежит там под водой в четырёх ларцах с императорской печатью рядом с пятью мешками серебра, и мешки эти тяжелы. Эти сокровища раньше принадлежали булгарам, которые похитили их у многих богатых людей. Затем они стали принадлежать императору Миклагарда и были украдены его же казначеем Теофилом Лакенодрако. Потом сокровища стали моими, и я спрятал их там, где они лежат до сих пор.

Я поведаю тебе, как всё это случилось. Когда я впервые прибыл в Миклагард, меня приняли в императорскую стражу, как это происходило со многими людьми с севера задолго до меня. Много шведов и данов служат там, есть люди с Норвегии и даже из Исландии и западных земель. Дело это выгодное и платят серебром, хотя я прибыл слишком поздно к тому времени, когда умер базилевс Иоанн Цимисхий и варяжская стража успела вынести всё ценное из дворца; это был удачный промысел, и его ещё продолжали при мне вспоминать люди, которые в нём участвовали. Ибо это уже старый обычай, что когда умирает император, его страже дозволяется разграбить дворец. Много ещё я бы мог рассказать тебе, священник, но я буду говорить только о важных вещах, ибо возня с рунами и дощечкой сильно утомляет меня.

Я долго прослужил в императорской страже, стал христианином и взял в жёны местную женщину. Её звали Карбонопсина, что значит «чернобровая» и она была родом из хорошей семьи по мнению византийцев, ибо её отец был братом жены второго хранителя одежд трёх императорских принцесс.

Ты должен знать, что в Миклагарде, кроме императора Василия, который бездетен, есть ещё его брат соправитель Константин, которого тоже называют базилевсом. Но Василий истинный император. Именно он правит землями, подавляет мятежи и ведёт каждый год войну против булгар и арабов, пока Константин, его брат, сидит дома во дворце и забавляется со своими сокровищами или разгоняет скуку, развлекаясь с царедворцами и евнухами, которые толпятся вокруг него. Когда кто-то из них говорит ему, что он также велик, как его брат или даже превосходит его, то он бьёт льстеца по голове своим чёрным посохом с золотым орлом, но удар этот всегда лёгкий; зато затем смельчак вознаграждается богатыми дарами. Он делается жестоким человеком, когда проявляет свойственный ему юмор и становится ещё хуже, когда напивается пьян.

Он и есть отец этих трёх принцесс, которые почитаются там больше, чем какие-либо люди в этом мире, ибо сейчас только они дети императорской крови, могущие сохранить род базилевсов. Их зовут: Евдокия, которая горбата и обезображена оспой; Зоя, одна из самых прекрасных женщин, но которую с юных лет постоянно обуревает похоть; и Теодора, слабоумная и набожная. Все они незамужние, ибо во всём мире нет мужчин им под стать, так говорят императоры – и это уже несколько лет сильно бесит Зою.

Мы же, как телохранители базилевсов, по очереди отправлялись на войну вместе с императором Василием или оставались охранять дворец с его братом. Очень много я помню с тех времён и многое из того мог бы рассказать тебе, но это заберёт слишком много времени, и поэтому я буду теперь говорить о своём сыне.

Моя жена назвала его при рождении Георгием и крестила его; я же был тогда на войне вместе с императором. За это я отстегал её по возвращении и нарёк его добрым именем Хальфдан. А когда он вырос, получилось так, что его стали звать обоими именами.

С матерью и другими людьми он говорил на греческом наречии, которым там пользуются женщины и священники, но со мной он разговаривал на нашем языке, хотя он и выучился говорить на нём не сразу. Когда ему исполнилось семь лет, моя жена умерла объевшись устриц; и больше я не брал там жён, ибо это никчёмное дело жениться на чужеземках. Женщины в Миклагарде не стоят того. Как только они выходят замуж, они тупеют и становятся ленивыми, а деторождение делает их жирными и строптивыми. Когда же мужья пытаются их приструнить, они с воплями спешат к своим священникам и епископам. Они не похожи на наших женщин с севера, которые работящие и прилежные, и кои становятся только мудрее и краше с возрастом. Так считал я и все остальные викинги, что служили в императорской страже. Многие из моих товарищей меняли жён каждый год и всё равно никак не могли найти для себя наиболее подходящую.

Но мой сын всегда радовал меня. Он был стройным и быстрым, острым на язык и весёлым. Он ничего не боялся, даже меня. Когда он был маленьким, женщины на улице оборачивались, чтобы бросить на него ещё один взгляд, а когда он подрос, стали делать это ещё проворней. Это стало его несчастьем, но было уже ничего не поделать. А теперь он мёртв, но я редко о нём забываю. Мой сын и булгарское золото, это всё о чём я вспоминаю сейчас. Оно могло стать его собственностью, если бы удача не отвернулась от нас.

Когда его мать умерла, мой сын стал проводить много времени с её родственниками, хранителем одежд принцесс Сумбатом и его женой. Они были уже стары и бездетны, ибо если смотритель служит на женской половине дворца, то он должен быть оскоплён. Но Сумбат всё равно был женат, так как это в обычае у византийских евнухов. Он и его жена любили Хальфдана, хоть и звали его Георгием, и когда я был в отлучке по своей службе у базилевса, они заботились о моём сыне. Однажды, когда я возвратился с похода, я нашёл старика плачущим от радости. Он рассказал мне, что мой сын стал наперсником принцесс, особенно Зои, и что он уже успел подраться с ней, но не смог победить, поскольку Зоя была старше его на пару лет. И несмотря на драку, Зоя сказала, что она всё равно предпочитает его, как своего друга, чем племянницу митрополита Льва, которая всякий раз валится на колени и заливается слезами, если ей вдруг порвут одежду во время игры, или сына камерария Никифора, у которого заячья губа.

Сама императрица Елена, как сказал старик, потрепала мальчика по голове и назвала его маленьким волчонком и велела ему не дергать её высочество Зою за волосы, даже если она плохо с ним обращается. Тогда Хальфдан уставился на императрицу и спросил, когда же он сможет это сделать. В ответ на это императрица изволила снисходительно рассмеяться, что стало по словам евнуха, наисчастливейшим событием в его жизни. Хотя, это всё ребяческие пустяки, но и для меня вспоминать о них, осталось одной из немногих оставшихся радостей.

Со временем многое изменилось, и я многое пропущу, чтобы не сделать мой рассказ слишком долгим. Но спустя следующие пять лет, когда я уже командовал отрядом телохранителей, однажды Сумбат снова нашёл меня, и в этот раз плакал он не от радости. В тот день во дворце он наведался в покои, в которые обычно редко кто заходил, ибо в них хранились одежды для коронации, чтобы посмотреть не видно ли там крыс. Вместо крыс он обнаружил там Хальфдана и Зою, сделавших себе ложем те самые наряды для коронации, которые они для этой цели вытащили из сундуков, и занятых новой игрой, при виде которой он застыл на месте от ужаса,. Пока он стоял как громом поражённый, они подхватили свою одежду и исчезли, оставив после себя измятые императорские наряды цвета пурпура, шёлк для которых был привезён из самого Китая. Не зная что делать, старик как мог разгладил и привёл платья в порядок, а затем с оглядкой вернул их обратно в сундуки. Он сказал мне, что если бы кто ещё прознал про это, то у него, как кастеляна, была бы одна участь – лишение головы.

Как раз в это время императрица лежала больной в постели, и все царедворцы по этой причине были в её покоях, и у них не было времени отвлечься на что-либо ещё; поэтому за принцессой Зоей следили не так ревностно, как обычно, и она сумела воспользоваться этой возможностью, чтобы соблазнить моего сына. Старик сказал, что нет сомнений в том, что вина целиком лежит на Зое, ибо никто не поверил бы, что сам мальчик тринадцати лет мог вынашивать такие дерзкие замыслы. Но уже ничего не могло изменить случившегося, и Сумбат счёл это наихудшим ударом судьбы, что когда-либо обрушивался на него.

Но я лишь посмеялся над его рассказом, подумав, что мальчик повёл себя как истинно мой сын, и попытался успокоить старика, сказав ему, что Хальфдан пока ещё слишком юн, чтобы подарить Зое маленького императора, как бы сильно они оба не старались; и то, что хоть одежды для коронации и помялись, но вряд ли они понесли какой-то действительный ущерб. Но евнух продолжал хныкать и стенать. Он сказал, что все наши жизни в опасности – его, его жены, моего сына и даже моя – ибо император Константин прикажет немедленно убить нас всех, если узнает о случившемся. Никто, добавил он, не может усомниться, что Зоя не испугается того, что её видели с Хальфданом, ибо хотя ей всего лишь пятнадцать, характер у неё как у пышущей пламенем дьяволицы, а не краснеющей девственницы, поэтому нет сомнения, что она снова будет пытаться соблазнить моего сына, благо что он единственный в её окружении кто не похож ни на женщину, ни на евнуха. А когда этот позор выйдет наружу, Зоя отделается в худшем случае упрёками от епископа, зато все мы будем казнены.

Понемногу его страх начал передаваться и мне. Я вспомнил о виденных мною людях, которые были изувечены и убиты за оскорбление императорского достоинства за все годы, что я служил в варяжской страже. Я послал за моим сыном, и мы оба набросились на него с упрёками за то, что произошло, но он сказал что ни о чём не сожалеет. Это случилось не в первый раз, сказал он, и его не надо было соблазнять как невинное дитя, ибо он разбирается в любви не хуже Зои. Я понял, что теперь ничто не сможет их разлучить, но большое несчастье постигнет всех нас, если мы позволим их встречам продолжиться. Поэтому я запер сына в доме евнуха и отправился во дворец, чтобы добиться встречи с начальником дворцовой стражи.

Его звали Захарий Лакенодрако, и он носил титул главного оруженосца, что является большой честью среди византийцев. Это был высокий старик достопочтенного вида, с пальцами унизанными драгоценными перстнями, мудрый и сладкоречивый, но хитрый и исполненный яда в душе, как любой вельможа в Миклагарде. Я смиренно склонился перед ним и сказал, что мне не по душе быть телохранителем, и что я прошу дозволения провести оставшиеся годы службы на императорских военных кораблях. Он задумался над моей просьбой и нашёл трудным её исполнить. Но затем поразмышляв, он заключил, что сможет помочь мне, если я окажу ему ответную услугу. Его желание, сказал он, чтобы архимандрит Софрон, который был исповедником Константина, получил бы добротную взбучку, ибо он стал его злейшим врагом и в последнее время наговаривал базилевсу на Захария у него же за спиной. Он желал бы, чтобы я сделал всё без кровопролития мечом или копьём, а только лишь хорошей палкой, которой можно было бы вбить в архимандрита немного ума. И добавил, что лучше всего было бы устроить дело вечером возле императорских садов, через которые Софрон обычно спешил домой от базилевса на своём белом муле.

Я ответил, что уже долго являюсь христианином и это будет тяжким грехом для меня поднять руку на святого отца. Но он по отечески пожурил меня, объяснив, что я заблуждаюсь. «Ибо архимандрит», – сказал он – «еретик и путает две ипостаси Христа, что и явилось причиной того, что мы стали врагами. Поэтому побить его палкой будет благочестивым деянием. Но это опасный человек, и будет мудрым, если ты возьмешь с собой по меньшей мере ещё двоих помощников. Ибо перед тем как стать монахом, он был предводителем разбойников в Анатолии, и всё ещё легко может лишить жизни человека ударом кулака. Только очень сильные мужи, такие как воины из варяжской стражи, способны задать ему достойную трёпку. Но я уверен, что твоя сила и проницательность помогут устроить это предприятие. Главное, позаботься о добрых палках и сильных людях.»