Buch lesen: "Тенька"

Майкл Морпурго

Schriftart:

Джулиет, Хью, Габриэль, Рос и Томмо –
эта книга для вас

SHADOW by Michael Morpurgo

Michael Morpurgo asserts the moral right to be acknowledged as the author of this work.

В тексте неоднократно упоминаются названия организаций, запрещенных в Российской Федерации.

Перевод с английского Дарьи Андреевой

Тенька

Множество людей помогали «Теньке» появиться на свет. В первую очередь это Наташа Уолтер, Джулиет Стивенсон и все так или иначе причастные к созданию и постановке «Родины» – мощной, душераздирающей пьесы, которая впервые привлекла мое внимание к бедственному положению беженцев, запертых в Ярлс-Вуде. Потом были два замечательных, незабываемых фильма, которые стали источником вдохновения и информации для афганской части книги: «Мальчик, который играет на Буддах Бамиана» режиссера Фила Грабски и «В этом мире» Майкла Уинтерботтома. Благодарю также Клэр Морпурго, Джейн Фивер, Энн-Джанин Муртаг, Ника Лейка, Ливию Ферт и многих других за все, что они сделали.

Майкл Морпурго

Август 2010

Предисловие

Эта история затронула множество людей – и изменила их судьбы навсегда. Ее рассказывают трое: Мэтт, его дедушка и Аман. Они там были. Они все это пережили. И лучше всего, если они расскажут о пережитом сами – своими словами.

Когда звезды вниз летят

Мэтт

Ничего бы этого не случилось, если бы не бабушкино дерево. Правда-правда. С тех пор как бабушка умерла – уж года три как, – дедушка стал приезжать на летние каникулы к нам в Манчестер. А этим летом отказался – мол, переживает за бабушкино дерево.

В свое время мы посадили это дерево у него дома в Кембридже вместе, всей семьей. Это была вишня – бабушка очень любила белые цветы, распускающиеся по весне. Чтобы саженец принялся как следует, мы все по очереди полили его, передавая кувшин из рук в руки.

– Теперь это все равно что член семьи, – сказал тогда дедушка. – И заботиться я о нем тоже буду как о члене семьи.

Потому-то несколько недель назад, когда мама позвонила ему с вопросом, приедет ли он к нам на лето, дедушка ответил, что не может – из-за засухи. Мол, дождя нет уже месяц, и он беспокоится, как бы бабушкино дерево не засохло. Он этого допустить не может. Останусь дома, заявил он, буду поливать дерево. Мама и так и сяк его уговаривала. «Давай наймем кого-нибудь», – предлагала она. Без толку. Тогда она передала трубку мне: вдруг у меня получится лучше.

Тут-то дедушка и сказал:

– Раз я к тебе приехать не могу, Мэтт, давай ты ко мне приезжай! И «Монополию» захвати. И велосипед. Что скажешь?

И вот он, мой первый вечер в гостях у дедушки: мы сидим в саду под бабушкиным деревом и смотрим на звезды. Дерево полито, ужин съеден, накормленный Пес притулился у моих ног – от этого всегда особенно уютно.

Пес – это дедушкин спаниель, некрупный, бело-рыжего окраса. Слюней от него много, вечно высунет язык и пыхтит, но вообще-то он классный. Псом его окрестил я, когда был совсем маленький, – говорят, потому, что у дедушки с бабушкой в то время жила кошка по кличке Роз. Легенда гласит, что мне понравилось, как клички рифмуются – Пес и Роз. Нормального имени у бедняги Пса так и не завелось.

Мы с дедушкой уже успели сыграть партию в «Монополию» (выиграл я) и поболтать обо всем на свете. А теперь сидели молча и глядели на звезды.

Дедушка начал напевать – сначала себе под нос, потом громче.

– Когда звезды вниз летят… А дальше не помню, – он вздохнул. – Бабушка эту песню очень любила. Я знаю, Мэтт: она там, наверху, смотрит сейчас на нас. В такие ночи кажется, что звезды совсем близко – протяни руку да потрогай.

В его голосе послышались слезы. Я не знал, что сказать, поэтому промолчал. А потом мне кое-что вспомнилось – словно эхо в голове.

– Аман однажды то же самое сказал, – сказал я дедушке. – В смысле, что звезды иногда так близко… Мы ездили с классом на ферму в Девон и ночью удрали вдвоем – прошвырнуться при луне. И на небе было столько звезд – просто уймища! Мы лежали в поле и смотрели на них. Видели и Орион, и ковш Большой Медведицы, и нескончаемый Млечный Путь. Аман тогда сказал, что никогда раньше не ощущал такой свободы. А еще сказал, что в детстве, когда только перебрался в Манчестер, думал, что в Англии звезд вообще не бывает. Ведь правда, дедуль, в Манчестере их толком и не увидишь – наверное, из-за уличного освещения. А в Афганистане ими было усеяно все небо, сказал он, и казалось, что они совсем близко – будто потолок с росписью из звезд.

– Кто такой Аман? – не понял дедушка. Вообще-то я рассказывал ему об Амане – он даже видел его раз-другой, – но в последнее время память у него не очень.

– Да ты его знаешь, дедуль, это же мой лучший друг, – отозвался я. – Ему четырнадцать, как и мне. Мы даже родились в один день – двадцать второго апреля: я в Манчестере, а он в Афганистане. Но сейчас его хотят депортировать обратно на родину. Он же заходил к нам, когда ты у нас жил. Заходил-заходил!

– Теперь припоминаю, – сказал дедушка. – Мелкий такой парнишка, улыбка до ушей. Но как так – депортировать? Это кто такое решил?

И я снова рассказал ему – по-моему, однажды уже рассказывал, – что Аман въехал в страну как беженец шесть лет назад и, когда в первый раз пришел в школу, ни слова не знал по-английски.

– Но он очень быстро всему научился, дедуль, – говорил я. – Мы с Аманом и в началке были в одном классе, и теперь, в академии «Бельмонт». И ты прав, дедуль, росточка он невысокого. Но бегает быстрее ветра и в футболе просто чудеса творит. Об Афганистане он почти ничего не рассказывает, всегда говорит, что это было в прошлой жизни и ему не очень-то хочется эту жизнь вспоминать. Так что я с расспросами не лезу. Но когда умерла бабушка, как-то так получилось, что только с Аманом я и мог об этом поговорить. Наверное, потому что знал: он единственный, кто поймет.

– Хорошо, когда есть такой друг, – сказал дедушка.

– Ну вот, – продолжил я, – а теперь он сидит в этой тюрьме – уже три с лишним недели, как их с мамой туда отправили. Его забрали на моих глазах – как будто он преступник, черт знает кто. И сидеть им там взаперти, пока их не вышлют в Афганистан. Мы всей школой писали письма – премьер-министру, королеве, всем, кому только можно. Просили разрешить Аману остаться. Но они даже с ответом не заморачиваются. Аману я тоже писал – много-много раз. Но ответил он только однажды, когда только попал туда: мол, хуже всего в этой тюрьме – что нельзя ночью выйти на улицу и полюбоваться звездами.

– В тюрьме – это в какой такой тюрьме? – не понял дедушка.

– Ярлс что-то там, – ответил я, пытаясь вызвать в памяти адрес, на который писал. – Точно! Ярлс-Вуд.

– Да это же здесь рядом, я знаю это место! Не очень далеко от нас, – сказал дедушка. – А может, его навестить?

– Да толку-то! Несовершеннолетних туда все равно не пускают, – ответил я. – Мы узнавали. Мама звонила, и ей сказали, что не положено. Мал я еще. Да и потом, неизвестно даже, там он еще или нет. Я же говорю, от него уже какое-то время ни ответа ни привета.

Мы с дедушкой снова погрузились в молчание. Сидели, смотрели на звезды – и тут меня осенила мысль. Иногда мне кажется, что оттуда она ко мне и прилетела. Прямо от звезд.

«И здесь держат детей?»

Мэтт

Я опасался, как дедушка отреагирует, но решил: попытка не пытка.

– Слушай, дедуль, – начал я, – я тут подумал про Амана… Может, все-таки поузнавать… Позвонить там, ну или как-то… Выяснить, там он вообще или где. А если там, то, может, ты бы к нему съездил, а, дедуль? Можешь навестить Амана вместо меня?

– Но я же едва его знаю, – возразил дедушка. – О чем мы говорить-то будем?

Я видел, что мое предложение ему не по душе, поэтому настаивать не стал. Давить на дедушку бесполезно – вся родня это знает. Мама часто говорит, что он упрямый как осел. Мы снова замолчали, но я чувствовал, что мои слова не идут у него из головы.

Ни в этот вечер, ни утром за завтраком дедушка к этой теме больше не возвращался. Я даже подумал, что он либо напрочь обо всем забыл, либо не хочет ввязываться. Так или иначе, напоминать я не решался. Да и сам уже в общем-то распрощался с этой мыслью.

У дедушки есть обычай: в любую погоду он встает ни свет ни заря и отправляется с Псом на прогулку вдоль реки до самого Гранчестера – «мой моцион», как он выражается. Когда у дедушки гощу я, он предпочитает совершать этот самый моцион в моей компании. Рано вставать, конечно, неохота, но, когда уже выходишь на прогулку, свое удовольствие получаешь – особенно в такое туманное утро, как сегодня.

Нам не встретилось ни души, только байдарка-другая на реке да утки. Уток была тьма. На лугах паслись коровы, поэтому Пса я с поводка не спускал, хотя на поводке с ним замучаешься. То кроличья нора попадется, и он с места не сдвинется, пока всю ее не изучит, то кротовый холмик, с которым ему во что бы то ни стало нужно подружиться. Пес все время тянул.

– Удивительное все-таки совпадение, – ни с того ни с сего сказал дедушка.

– Ты про что? – не понял я.

– Да про этот Ярлс-Вуд, который ты вчера вечером упоминал. По-моему, это тот самый центр временного содержания, куда ездила наша бабушка – давно еще, до того как заболела. Память меня, конечно, уже подводит, но все-таки, кажется, это был именно Ярлс-Вуд – отсюда мне название и знакомо. Она там волонтерила.

– Волонтерила?

– Ну да, – отозвался дедушка. – Приезжала и разговаривала по душам с людьми, которые там содержатся. Это же беженцы, им очень нужна поддержка – жизнь у них не сахар. Она и в тюрьмах тем же самым занималась. Но никогда об этом особо не распространялась, мол, слишком все это грустно. Ездила примерно раз в неделю и, возможно, хоть ненадолго делала кого-то капельку счастливее. Такой уж она человек была. Вечно уговаривала меня поехать с ней, мол, у меня здорово получится. Но мне не хватало ее смелости. Одна мысль о том, чтобы оказаться взаперти – хоть и понимаешь, что можешь в любой момент уехать… Глупо, да?

– А знаешь, дедуль, что мне Аман писал в том письме? – проговорил я. – Он писал, что от внешнего мира их отделяют шесть запертых дверей и забор из колючей проволоки в придачу. Он их все пересчитал.

Тут мы посмотрели друг на друга, и я понял: дедушка принял решение съездить в Ярлс-Вуд. До Гранчестера мы так и не добрались. Развернулись и пошли домой, к неудовольствию Пса.

До того как выйти на пенсию, дедушка работал в журналистике: что-что, а выяснять и узнавать он умел. Как только мы вернулись домой, он принялся звонить по телефону. Оказалось, для того чтобы навестить миссис Хан и Амана в Ярлс-Вуде, надо получить специальное разрешение, подав официальное ходатайство. Ответа пришлось дожидаться несколько дней.

По крайней мере, они все еще были там – чем не повод для радости. В Ярлс-Вуде дедушке назначили приехать в среду, то есть через два дня; часы посещения – с двух до пяти. Я сразу черкнул Аману письмо, сообщил, что мой дедушка его навестит. Надеялся, что он откликнется: напишет или позвонит. Но нет. Его молчания я понять не мог.

Всю дорогу дедушка был не в своей тарелке, это было видно невооруженным глазом. Все ворчал, что зря в это ввязался. Пес устроился на заднем сиденье, положил морду дедушке на плечо и глядел вперед, на дорогу, – он всегда так ездит.

– Мне кажется, если Пса посадить за руль, он и сам сможет вести машину, – сказал я, желая немного развеселить дедушку.

– Жаль, что ты не можешь пойти со мной, Мэтт, – отозвался он.

– Мне тоже жаль, – ответил я. – Но ты справишься, дедуль. Раз взялся – иди до конца. Аман тебе понравится. Он тебя вспомнит, не сомневаюсь. И «Монополию» прихвати. Он тебя живо обыграет, дедуль! Но ты не расстраивайся. Он всех обыгрывает. И скажи ему, чтоб написал мне, хорошо? Хотя бы эсэмэску. Ну или позвонил…

Мы ехали в гору – долгий подъем по прямой дороге, которая, казалось, ведет никуда – прямо в небо. Только добравшись до вершины холма, мы увидели ворота и ограду из колючей проволоки.

– И здесь держат детей? – выдохнул дедушка.

Возвращайся к нам!

Дедушка

Оставив Мэтта и Пса в машине, я направился к воротам. Настроение у меня было так себе. Даже под ложечкой сосало, как в первый день в школе, – до сих пор помню это чувство.

Ворота открыл неулыбчивый охранник. Он как нельзя лучше подходил к здешней обстановке. Если б я не знал, что Мэтт смотрит на меня из машины, я бы просто развернулся, сел за руль и уехал домой. Но я не мог так осрамиться, не мог подвести внука.

Оглянувшись, я увидел, что Мэтт вылез из машины и, как и собирался, повел Пса гулять. Мы помахали друг другу, и я миновал ворота. Путь назад был отрезан.

Я направился к центру временного содержания. При этом пытался собрать мужество в кулак, думая о Мэтте. В последние два года, с тех пор как я остался один, Мэтт подолгу гостил у меня. Я любил смотреть, как он играет с Псом.

Пес, как и я, стареет, но, когда приезжает Мэтт, снова впадает в щенячество. Рядом с Мэттом он как будто становится моложе, да и я тоже. Стоит только представить их вместе, и у меня уже улыбка до ушей. Они не дают мне унывать – и хорошо. А то я совсем было нос повесил. Мы с Мэттом уже не столько дед с внуком, сколько добрые друзья.

Шагая среди других посетителей, я, однако же, не мог не задаваться вопросом, какой в этом визите смысл. Ходи не ходи – все равно этого мальчика и его мать скоро отправят туда, откуда они приехали. Тогда зачем все это? Что я могу сделать? Что могу сказать? И что это изменит?

Но Мэтт хотел, чтобы я их навестил, – ради Амана. Так что я переступил порог Ярлс-Вуда, и двери заперлись за моей спиной. Под мышкой у меня была «Монополия». Где-то плакали дети.

Как и других посетителей, меня досмотрели. Коробку с «Монополией» отобрали и передали на проверку службе безопасности, а меня сурово отчитали за то, что я ее принес. Может, потом отдадут, хоть и не положено, было мрачно сказано мне.

Неулыбчивые охранники были повсюду. Бесцеремонно, во враждебной тишине они обыскали мою одежду. Все в этом месте вызывало отвращение: и тоскливое помещение со шкафчиками, где полагалось оставлять верхнюю одежду и сумки, и казенный запах, и лязг, с которым ключи поворачивались в замках, и унылые пластмассовые цветы в помещении для свиданий, и постоянные отголоски детского плача.

Наконец я увидел их. Они единственные сидели без посетителя. Я сразу узнал Амана и понял, что он, как Мэтт и предсказывал, тоже меня узнал. Но смотрели они с матерью на меня совершенно безучастно. Ни тени улыбки. Как будто мой визит им только в тягость. Все здесь было чересчур регламентированно, формализованно, жестко. Посетителям и содержащимся приходилось общаться через стол. Всюду топтались охранники в черно-белой форме, с болтающимися на поясе ключами, и следили за каждым нашим движением.

Мать Амана сидела, сгорбившись, с каменным лицом, печальная и безмолвная. Под глазами – огромные темные круги, вид замкнутый. Аман был еще мельче, чем мне помнилось, осунувшийся и тощий, как собака уиппет. В его глазах плескалось море одиночества и отчаяния.

Я настойчиво твердил себе: не жалей их. Они не хотят жалости, жалость им не нужна, и они сразу ее почуют. Они не жертвы – они люди. Постарайся найти какие-то точки соприкосновения. Как Мэтт сказал в машине? Раз взялся – иди до конца. И молись, что «Монополию» все-таки принесут.

– Как Мэтт? – спросил Аман.

– Ждет снаружи, – ответил я. – Его сюда не пускают.

Аман тускло улыбнулся.

– Удивительно, – сказал он. – Мы хотим отсюда выйти – нас не пускают. А он хочет сюда попасть – и его тоже не пускают.

Я предпринял несколько попыток завязать разговор с его матерью. Но она, увы, еле-еле говорила по-английски, и Аману приходилось переводить. Я заметил, что парень оживлялся, только когда речь заходила о Мэтте, и то мне приходилось все время задавать вопросы. А если бы я их не задавал, мы бы, наверное, так и сидели в молчании. Любой вопрос, не касавшийся Мэтта, Аман переадресовывал матери и переводил ее ответы – по большей части «да» или «нет». Как я ни бился, толковой беседы у нас не получалось.

И вдруг Аман, к моему изумлению, заговорил сам.

– Мама плохо себя чувствует, – сообщил он. – Утром у нее опять была паническая атака. Врач дал ей лекарство, а оно вызывает сонливость. – Он говорил очень правильно, почти без намека на акцент.

– Отчего же у твоей мамы произошла паническая атака? – спросил я и тут же пожалел о своем вопросе. Что за бесцеремонность – лезть людям в душу.

– Это место плохо на нее действует. Все это сидение взаперти… – ответил он. – В Афганистане она однажды была в тюрьме. Она не любит об этом говорить. Но я знаю, что там ее били. Полицейские били. Она на дух полицейских не переносит. И сидение под замком тоже. Эта афганская тюрьма ей до сих пор снится в кошмарах, понимаете? Иногда она просыпается, понимает, что опять в тюрьме, видит всю эту охрану – и ее накрывает.

Тут внезапно подошел охранник с «Монополией».

– Сегодня вам повезло, – бросил он. – Но в другой раз не прокатит, ясно? – и отошел.

«Ах ты сволочь», – пронеслось у меня в голове. Но я понимал, что эмоции лучше держать при себе. «Монополия» у меня, и мне не нужно, чтобы ее снова отобрали.

– «Монополия», – сказал я. – Мэтт говорит, ты ее любишь и отлично играешь.

Лицо Амана прояснилось.

– «Монополия»! Смотри, мама! Помнишь, где мы научились этой игре? – Он повернулся ко мне. – Мы с Мэттом часто играли в «Монополию». Я никогда не проигрывал. – И он повторил: – Никогда.

Он тут же полез в коробку, разложил игру и радостно потер руки. И вдруг захохотал, да так, что, казалось, он не в силах остановиться.

– Смотрите, что тут написано! – воскликнул он, тыча пальцем в игровое поле. – Тут написано: «Отправляйтесь в тюрьму». Отправляйтесь в тюрьму! Смешно же, правда? Если я окажусь на этом поле, то отправлюсь в тюрьму! Меня посадят. И вас тоже!

Смеялся он очень заразительно – и вскоре мы оба покатывались от хохота.

Но вдруг я заметил, что к нам опять направляется охранник – точнее, на этот раз охранница, но такая же бесцеремонная.

– Вы мешаете другим. Потише можно? – рыкнула она. – Предупреждаю в первый и последний раз. Будете дальше ржать – на этом свидание закончится, ясно вам?

Она хамила, причем безо всякого на то основания, и меня это зацепило. На этот раз я не стал сдерживаться.

– Значит, смеяться здесь нельзя, правильно я понимаю? – отозвался я. – Плакать можно, а смеяться ни под каким видом? Так?

Охранница смерила меня долгим, тяжелым взглядом, а потом просто развернулась и ушла. Невелика победа – но по улыбке на лице Амана я понял: для него это значило гораздо больше.

– Здорово вы ее, – шепнул он, украдкой показывая мне два больших пальца.

Die kostenlose Leseprobe ist beendet.