Шорник и пожар

– Ты, Евтихей Павлов, не слушай дикарёв этих. Чего они понимают? Живут дачниками, а туда же, ворчат – как собаки на чужого.

– Живут? – закричали на него. – Кабы не судьба наша горькая…

– Нужда заставляет избы под дачи сдавать, мерин!

– Он – знает. Сам сдаёт.

– Ему бы только чаи распивать с дачниками-то…

Кто-то весёлым голосом прокричал:

– Кузнеца нашли-и!

В толпе озабоченно откликнулись:

– Константин, айда кузнеца бить…

Часть зрителей быстро пошла прочь, а маленький, остробородый человечек, прищурив детски ясные глазки, сказал:

– Докажут ему, кузнецу-то! Докажут, что бог создал человека, а чёрт кузнеца.

– Бог – Адама создал, а не человека, – сурово вмешалась старуха. – Не говори чего не знаешь.

– Да ведь Адам-от человек же?

– Адам – крылатый был, вроде ангела, до греха с Евой, а после того у Адама-то от крыльев одни лопатки остались…

– Эй, бабы, слышите?

– Поломали, повыдергали нам бабы крылья-то.

– А и верно! Вредное сословие…

– Бабы-то? Вреднее – нет…

– Сказано: «Куда бес не поспеет, туда бабу пошлёт».

Около Евтихия Карпова – шорник, его умненькие глазки сухо и остро усмехались, солдатское плюшевое лицо собралось в комок мягких морщин, он говорил негромко и поучительно:

– Вы, барин, не беспокойтесь. На пожаре у мужиков разум, как воск, тает. Всякому до себя, господин хороший…

– Нет, позволь, – пробовал возразить Карпов.

– Да, пожалуйста. Я ведь не спорю.

– Видишь ли: мир, община…

– Конешно, – поторопился согласиться шорник.

– Общая жизнь – понимаешь?

– Вот, вот, – снова согласился шорник и отошёл прочь.

– Какой бестолковый, – сказал мне Карпов, глядя в спину шорника. – Портят крестьянство отходники, оторванные от почвы… Покурим? – предложил он, вынув портсигар, но оглянулся и – спрятал его в карман, объяснив: – Забыл: я еще чаю не пил, а натощак – не курю.

Группа мужиков, человек десять, вела кузнеца в разорванной от ворота до подола грязной рубахе, по лицу его, как бы нарочно смазанному сажей, на растрёпанную бороду текла кровь, он шагал, покачиваясь, и мычал:

– Сволочи, спросите Пашку Авдеева или дачника его – мы втроём за Волгой ночь были.

– Был, так – был.

– Узнаем – поверим.

– Сволочи. Я в гору шёл, когда вспыхнуло, мать…

– С тобой – не спорят. Шёл, так – шёл.

– А за что били? За что? Мать…

– Разберём – узнаешь. Не лай.

Прошли, и в толпе пронзительно и торопливо зазвучал женский голос:

– А моё слово – подожгла Лизавета-кликуша…

– Ты – видела?

– А ты в одно то веришь, чего видишь? В бога – веришь, а – видел его? В Москве не был, а – знаешь, что Москва-то есть? Э-х, лопоухий чёрт…

И ещё быстрей, ещё более горячо женщина продолжала:

– Побей меня гром – она, Лизавета. Обидели бабу в кровь, в самые печени обидели, вот она и возместила…

– Давай, давай, давай, – дружно закричали гасители огня, зацепив баграми горящие брёвна, и оторвали от избы сразу венцов пять, огонь брызнул искрами, вздохнул синим дымом в небо, как бы напудренное горячей сероватой пылью, и ещё быстрее стал доедать то, что обнял, превращая дерево в красное золото углей. Парни поливали край огромного костра скудной струёй из шланга, девки плескали в огонь вёдра воды, огонь обращал её в дым, в пар, шипел, посвистывал, трещал и делал своё дело. Покрикивая, повизгивая, прыгали босоногие мальчишки, загоняли длинными хворостинами головни в костёр; посредине улицы шагал, как журавль, староста Кобылин, подойдя к зрителям, он сказал замогильным басом:

– Надо было смиренно достоять обедню тем, которые незаинтересованные, а бросились все, вот господь и тово… и наказал…

– Кого наказал-то? – вскричала женщина. – Богатого, а богатому и пожар – выгода. Марковы-то в земстве застрахованы… Наказал!

– Аксёнова всегда всё знает, во всех карманах копейки считала, – сказал Кобылин, а женщина плачевно кричала:

– А я за что наказана? Вон, от избёнки-то, и углей не останется.