Это был, разумеется, один из бесчисленных фокусов вечернего освещения, но более странным было то, что человек этот, красновато освещённый огнём зари, не давал тени. И листья, которые он сгребал своей тростью, не шуршали, более того – они не двигались, когда конец трости касался их. Затем женщина почувствовала, как будто нечто, неосязаемо обняв её, кружит в медленном вальсе.
Человек поднялся встречу ей, вежливо, но как-то неумело снял шляпу, поклонился и спросил негромким, сухо шелестящим голосом:
– Простите, – это вы и есть?
Человек молодой, элегантно одет, но довольно бесцветный, с длинным сухим лицом, голубоглазый, с маленькой русой бородкой. Что-то неестественное, полупрозрачное, стеклянное было в его неподвижном лице. Он не напомнил женщине никого из её знакомых, но казалось ей, что она видит его не впервые.
– Странный вопрос, – сказала она, усмехаясь. – Конечно, это – я.
– Да?
Человек тоже механически усмехнулся, от этого лицо его сделалось жалким.
– Значит, – вы и есть та женщина, которую я должен встретить?
Он тотчас же добавил, беззвучно ударив тростью по своей ноге:
– Впрочем, я не уверен, должен ли встретить здесь женщину…
Женщина пристально смотрела в глаза его, – такие глаза бывают только на портретах, необходимо некоторое усилие воображения, чтоб признать их живыми. Видимо, этот человек очень застенчив, и, вероятно, тут какая-нибудь конспирация, – это один из таинственных друзей мужа или Веры Ивановны скрывается от жандармов, и вообще – это политика. Но как нелепо нарядили его!
– Вы от Веры Ивановны? – спросила женщина, он ответил тоже вопросом:
– Она тоже участвует в романе?
– В романе? Что вы хотите сказать?
Человек мотнул головой.
– Я не помню там женщины с таким именем…
– Где – там?
– В романе.
«Сумасшедший?» – мелькнула у неё догадка, и, плотнее кутаясь в платок, она сказала суховато:
– Я не понимаю: почему, о каком романе говорите вы? И, мне кажется, я имею право спросить: кто вы?
Человек взглянул на неё пристально, его нарисованные глаза выразили явное недоумение, но он тотчас же улыбнулся и согласно кивнул головою.
– Разумеется, это ваше право. Я думаю, что с этого – вот с этой встречи – и начинается роман. Должно быть, так и предназначено автором: сначала вы относитесь ко мне недоверчиво, даже неприязненно, а затем… Я не знаю, что будет дальше, вероятно, для меня всё это кончится новой драмой…
«Сумасшедший!» – решила женщина, внимательно слушая медленную, бесцветную речь и следя за его лицом, – лицо становилось как будто живее, менее плоским. Сама же она чувствовала себя очень странно, как будто засыпала, и у неё явилось желание слушать его молча, не прерывая.
– Меня крайне удивляет, что вы спрашиваете о романе, – продолжал он. – Скажите: ведь вы не мистифицируете меня, нет? Вы – та самая женщина, вы ведь имеете определённое отношение к Фомину, точнее – к его роману, да?
Женщина едва удержала смех, моментально сообразив:
«Ах вот что! Это – Фомин. Он узнал, что я буду одна, не мог приехать сам и затеял какую-то мистификацию…»
– Да, – сказала она, улыбаясь. – Я знаю этот роман. И – что же?
Человек ещё более приятно ожил, говоря:
– О, тогда всё хорошо! Но однако я не думал, что это так трудно. – И, почти любезно, он добавил, тоже улыбаясь:
– Конечно, вы – та самая женщина, иначе, я, наверное, и не мог бы встретить вас…
– Становится свежо и сыро, – может быть, мы пойдём в комнаты? – предложила она.
– Благодарю вас, – сказал человек, кланяясь и улыбаясь.
Странно улыбался он, – улыбка являлась на лице его как будто не изнутри, а извне. Шёл удивительно легко, осенние листья но шуршали под его ногами в белых ботинках. Но самым странным было то, что фигура его не давала тени, тогда как пред женщиной ползла, толчками и покачиваясь, длинная тень, ложась на траву то справа, то слева узкой дорожки.
«Как это он делает?» – думала она, искоса наблюдая за ним, и ей казалось, что он стал неестественно плоским.
– Давно видели вы Фомина?
Взглянув на неё с явным недоумением, человек ответил:
– Года два тому назад…
«Шутит он – скучно», – отметила женщина.
– Вы одеты не по сезону легко…
– Это – Фомин, – ответил он, пожав плечом. – Ведь я должен был действовать летом…
Ей становилось всё более неловко и скучно.
– Итак – кто же вы? – спросила она ещё раз и заметила, что этот вопрос, так же как вопрос о Фомине, снова вызвал его недоумение. Сильно хлестнув тонкой тростью по воздуху, – причём она не услыхала свистящего звука, – человек натянуто и некрасиво усмехнулся. – Странно, что вы спрашиваете об этом, – забыли? Позвольте напомнить. Я – Павел Волков. Павел Нилович Волков, сын инженера и тоже гражданский инженер, человек бездеятельный, неудачник, мне тридцать два года, я богат. Шесть лет тому назад женился по любви, через четыре года жена ушла от меня, оставив записку карандашом: «Прости меня, Павел, но я не могу больше жить с тобою». Теперь она живёт где-то на Кавказе, но, кажется, я не должен встретиться с нею, а впрочем, это мне неизвестно. И это всё, что я знаю о себе, остальное ещё не дописано, не создано…
Он говорил, точно паспорт читая, и только в конце слов женщина услыхала что-то близкое возмущению или досаде.
Сама она, тоже чувствуя досаду против него, думала:
«Если это не сумасшедший, воображающий себя героем неудачного романа Фомина, так это человек бездарный и неумный».
Входя на террасу, она спросила его:
– Как вы делаете, что у вас нет тени?
Павел Волков удивился:
– Зачем нужна мне тень? И разве вы, во сне, видите тени? А ведь это – как сон!
– Что – как сон?
– Да – вот это, наше с вами бытие, – бытие людей, искусственно созданных для развлечения людей реально существующих.
Он сказал это так просто, что женщина подумала: «Кажется – я ошибаюсь, это очень тонкий, очень искусный актёр. Так – понятнее, почему именно его послал ко мне Фомин».
– Ах вот что! – воскликнула она, смеясь. – Вы – не реальный человек?
И – смутилась, опустила глаза, – этот человек смотрел на неё с искренним испугом, и казалось, что его колеблет, изгибает ветер, неощутимый для неё, неестественные движения его тела напоминали именно колебания ткани на сквозном ветре.
– Как странно, что вы спрашиваете об этом! – говорил он. – Право же, мне кажется, что вы мистифицируете меня. Или вы созданы Фоминым ещё более небрежно, чем я, и потому забыли ваше назначение, вашу роль? А может быть, вы реализовались каким-то способом, недоступным мне? Или же Фомин окончательно дописал вас, забыв обо мне? И вы уже совершенно законченный образ?
«Нет, это очень хороший артист», – думала женщина, слушая его тревожную речь. Она чувствовала себя в состоянии человека, который грезит против воли своей и должен преодолеть это состояние.
– Вы молчите? – слышала она. – Мне приятнее думать, что молчите вы потому, что вспоминаете, да?
Женщина кивнула головою.
– Позвольте помочь вам вспомнить начало романа…
– Я – знаю его, – сказала она.
– Тогда – что же?
Помолчав несколько секунд, Павел Волков тихо воскликнул:
– Ага-а! Я понимаю: очевидно, Фомин не успел связать вас со мною… Или он – для вас – заменил меня другим? Но – самое удивительное во всём этом то, что вы – не знаете вашего отношения ко мне и вашей роли в романе.
Наступил момент, когда в женщине вспыхнуло любопытство и, победив её смущение, тотчас подсказало ей, как она должна держаться.
– Нет, – сказала она, – я плохо понимаю вашу роль. Расскажите о себе…
– Но я уже сказал всё, что знаю.
– Вы – как бы – не существуете?
– О, нет! – возразил он с досадой. – В том-то и дело, в том и несчастие, что я – существую. Для вас – до поры, пока этого хочет Фомин, но я существую уже и независимо от него…
– Понимаю: как Гамлет или Дон-Кихот существуют независимо от их создателей…
Павел Волков поклонился, говоря:
– Приблизительно. Но разумеется, Фомин – не Сервантес и тем более не Шекспир. К тому же я не закончен. Я вообще в смешном положении. Вы только представьте, – я сидел на скамье, в аллее парка, вот уже два года. Два года! Согласитесь, что это – ужасно нелепо. Дни, ночи, утренние зори, закаты солнца, пыль, зной лета, дожди осени, снег и метели зимы, а я – всё сижу, жду. Мимо меня изредка проходят люди, реальные люди, они говорят о чём-то неинтересном, ненужном; какой-то рябой человек в чесунчовой паре соблазнял толстенькую даму тем, что у него в парниках великолепно вызревают ананасные дыни и, между словами, кусал ей ухо, совершенно как лошадь, а она – взвизгивала тихонько. Страшно глупо всё, надоело, бессмысленно! Сидишь и думаешь: как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма. И как подумаешь, что мы, в сущности, бытийствуем только для развлечения этих тупых, реальных людей…