Buch lesen: «Мальва»
Море – смеялось.
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море – тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. Оттуда, с ветром, прилетал тяжелый запах, непонятный и оскорбительный здесь, среди чистого моря, под голубым, ясным кровом неба.
В песок косы, усеянный рыбьей чешуей, были воткнуты деревянные колья, на них висели невода, бросая от себя паутину теней. Несколько больших лодок и одна маленькая стояли в ряд на песке, волны, взбегая на берег, точно манили их к себе. Багры, весла, корзины и бочки беспорядочно валялись на косе, среди них возвышался шалаш, собранный из прутьев ивы, лубков и рогож. Перед входом в него на суковатой палке торчали, подошвами в небо, валяные сапоги. И над всем этим хаосом возвышался длинный шест с красной тряпкой на конце, трепетавшей от ветра.
В тени одной из лодок лежал Василий Легостев, караульщик на косе, передовом посте рыбных промыслов Гребенщикова. Лежал он на груди и, поддерживая голову ладонями рук, пристально смотрел в даль моря, к едва видной полоске берега. Там, на воде, мелькала маленькая черная точка, и Василию было приятно видеть, как она всё увеличивается, приближаясь к нему.
Прищуривая глаза от яркой игры солнечных лучей на волнах, он довольно улыбался: это едет Мальва. Она приедет, захохочет, грудь ее станет соблазнительно колыхаться, обнимет его мягкими руками, расцелует и звонко, вспугивая чаек, заговорит о новостях там, на берегу. Они с ней сварят хорошую уху, выпьют водки, поваляются на песке, разговаривая и любовно балуясь, потом, когда стемнеет, вскипятят чайник чая, напьются со вкусными баранками и лягут спать… Так бывает каждое воскресенье, каждый праздник на неделе. Рано утром он повезет ее на берег по сонному еще морю, в предрассветном свежем сумраке. Она, дремля, будет сидеть на корме, а он грести и смотреть на нее. Смешная она бывает в то время, смешная и милая, как сытая кошка. Может быть, она соскользнет с лавочки на дно лодки и уснет там, свернувшись в клубок. Она часто делает так…
В этот день даже чайки истомлены зноем. Они сидят рядами на песке, раскрыв клювы и опустив крылья, или же лениво качаются на волнах без криков, без обычного хищного оживления.
Василию показалось, что в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на песке, сел и, прикрыв глаза ладонью, с тревогой в сердце стал рассматривать, кто еще там едет. Мальва сидит на корме и правит. Гребец – не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не стала бы править.
– Эй! – нетерпеливо крикнул Василий.
Чайки на песке дрогнули и насторожились.
– Эй-эй… – донесся с лодки звонкий голос Мальвы.
– С кем ты?
В ответ донесся смех.
– Чертовка! – негромко выругался Василий и сплюнул.
Ему очень хотелось знать, кто это едет там; свертывая папиросу, он упорно смотрел в затылок и спину гребца. Звучный плеск воды под ударами весел раздается в воздухе, песок скрипит под босыми ногами караульщика.
– Это кто с тобой? – крикнул он, когда различил незнакомую ему улыбку на красивом лице Мальвы.
– А вот погоди, узнаешь! – со смехом отозвалась она.
Гребец обернулся лицом к берегу и, тоже смеясь, взглянул на Василия.
Караульщик нахмурил брови, вспоминая, – кто этот как будто знакомый ему парень?
– Ударь сильней! – скомандовала Мальва.
Лодка с размаха почти до половины всползла на песок вместе с волной и, покачнувшись набок, стала, а волна скатилась назад, в море. Гребец выскочил на берег и сказал:
– Здравствуй, отец!
– Яков! – подавленно воскликнул Василий, более изумленный, чем обрадованный.
Они обнялись и поцеловались по три раза в губы и щеки; на лице Василия удивление смешалось с радостью и смущением.
– То-то я смотрю… и что-то тово – оно, – сердце зудит… Ах, ты – как это ты? На-ко! А я смотрю – Сережка? Нет, вижу, не Сережка! Ан – это ты!
Василий одной рукой гладил бороду, а другой махал в воздухе. Ему хотелось взглянуть на Мальву, но в его лицо уставились улыбавшиеся глаза сына, и ему было неловко от их блеска. Чувство довольства собой за то, что у него такой здоровый, красивый сын, боролось в нем с чувством смущения от присутствия любовницы. Он переступал с ноги на ногу, стоя перед Яковом, и один за другим кидал ему вопросы, не дожидаясь ответа на них. В голове у него всё как-то спуталось, и особенно нехорошо стало ему, когда раздались насмешливые слова Мальвы:
– Да ты не юли уж… с радости-то! Веди его в шалаш да угощай…
Он обернулся к ней. На губах ее играла усмешка, незнакомая ему, и вся она – круглая, мягкая и свежая, как всегда, в то же время была какая-то новая, чужая. Она переводила свои зеленоватые глаза с отца на сына и грызла арбузные семечки белыми мелкими зубами. Яков тоже с улыбкой рассматривал их, и несколько неприятных Василию секунд все трое молчали.
– Я сейчас! – вдруг заторопился Василий, двигаясь к шалашу. – Вы уходите от солнца-то, а я наберу воды пойду… уху будем варить! Я тебя, Яков, та-акой ухой накормлю! Вы тут тово… располагайтесь, я сию минуту…
Он схватил с земли у шалаша котелок, быстро пошел куда-то в невода и скрылся в серой массе их складок.
Мальва и его сын тоже пошли к шалашу.
– Ну вот, молодец хороший, я доставила тебя к отцу, – говорила Мальва, искоса оглядывая коренастую фигуру Якова.
Он повернул к ней свое лицо в кудрявой темно-русой бородке и, блеснув глазами, сказал:
– Да, приехали… А хорошо тут, – море-то какое!
– Широкое море. Ну, что же, – сильно постарел отец?
– Нет, ничего. Я думал – он седее, а у него еще мало седины-то… И крепкий…
– Сколько, говоришь, время вы не видались?
– Годов пять, чай… Как уходил он из деревни – мне в ту пору семнадцатый шел…
Они вошли в шалаш, где было душно, а от рогож пахло соленой рыбой, и сели там: Яков – на толстый обрубок дерева, Мальва – на кучу кулей. Между ними стояла перерезанная поперек бочка, дно ее служило столом. Усевшись, они молча, пристально посмотрели друг на друга.
– Стало быть, здесь работать хочешь? – спросила Мальва.
– Да вот… не знаю я… Коли найдется что – буду.
– У нас найдется! – уверенно пообещала Мальва, ощупывая его своими зелеными, загадочно прищуренными глазами.
Он не смотрел на нее, вытирая рукавом рубахи потное лицо.
Вдруг она засмеялась.
– Мать-то, чай, отцу наказы да поклоны с тобой прислала?
Яков взглянул на нее, нахмурился и кратко сказал:
– Известно… А что?
– Ничего!
Смех ее не нравился Якову, – он точно поддразнивал его. Парень отвернулся от этой женщины и вспомнил наказы матери.
Проводив его за околицу деревни, она оперлась на плетень и быстро говорила, часто моргая сухими глазами:
– Скажи ты ему, Яша… Христа ради, скажи ты ему… Отец, мол!.. Мать-то одна, мол, там… пять годов прошло, а она всё одна! Стареет, мол!.. скажи ты ему, Яковушка, ради господа. Скоро старухой мать-то будет… одна всё, одна! В работе всё. Христа ради, скажи ты ему…
И она безмолвно заплакала, спрятав лицо в передник.
Тогда Якову не было жалко ее, а теперь стало жалко… Взглянув на Мальву, он сурово повел бровями.
– Ну, вот и я! – воскликнул Василий, являясь в шалаш с рыбой в одной руке и ножом – в другой.
Он уже справился со своим смущением, глубоко скрыв его внутри себя, и теперь смотрел на них спокойно, только в движениях его явилась несвойственная ему суетливость.
– Вот сейчас запалю я костер… и приду к вам… поговорим! Ах, Яков, а?
И он опять ушел из шалаша.
Мальва, не переставая грызть семечки, бесцеремонно разглядывала Якова, а он старался не смотреть на нее, хотя ему этого очень хотелось.
Потом, так как молчание стесняло его, он сказал вслух:
– А котомку-то я в лодке оставил, – пойти взять!
Неторопливо поднявшись с места, он вышел, на смену ему в шалаш явился Василий и, наклонясь к Мальве, заговорил торопливо и сердито:
– Ну, на что ты-то приехала с ним? Что я про тебя скажу ему? Кто ты мне?
– Приехала, да и всё! – коротко сказала Мальва.
– Эх, ты… несообразная баба! Как я теперь буду? Гак прямо ему в глаза и тово… сразу?.. У меня жена дома-то! Мать ему… Должна ты была это сообразить!
– Очень нужно мне соображать! Боюсь я его, что ли? Али тебя? – спросила она, пренебрежительно щуря свои зеленые глаза. – А как ты давеча завертелся перед ним! То-то смешно мне было!
– Смешно тебе! А я как буду?
– А ты думал бы об этом раньше!
– Да я знал, что ли, что его так вот вдруг выбросит сюда из моря-то?
Скрипел песок под ногами Якова, и они оборвали свой разговор. Яков принес легонькую котомку, бросил ее в угол и искоса, недобрыми глазами, взглянул на женщину.
Она с увлечением щелкала семечки, а Василий присел на обрубок, потер руками колени и с улыбкой заговорил:
– Так вот ты, значит, и явился… как это ты надумал?
– Да так… Писали мы тебе…
– Когда? Я никакого письма не получал!..
– Ну? А мы писали…
– Потерялось, видно, письмо-то, – огорчился Василий. – Ишь ты, черт его возьми… а? Когда нужно – оно и потерялось…
– Стало быть, ты не знаешь наших-то делов? – спросил Яков, недоверчиво взглянув на отца.
– Да откуда? Не получал я письма!
Тогда Яков рассказал ему, что лошадь у них пала, хлеб весь они съели еще в начале февраля; заработков не было. Сена тоже не хватило, корова чуть с голоду не сдохла. Пробились кое-как до апреля, а потом решили так: ехать Якову после пахоты к отцу, на заработки, месяца на три. Об этом они написали ему, а потом продали трех овец, купили хлеба да сена, и вот Яков приехал.
– Вот оно что! – воскликнул Василий. – Та-ак… А… как же вы… денег я вам посылал…
– Велики ли деньги? Избу чинили… Марью замуж выдали… Плуг я купил… Ведь пять годов… время-то прошло!
– Да-а! Не хватило, значит? Такое дело… А уха-то у меня сбежит! – Он встал и вышел вон.
Присев на корточки перед костром, над которым висел закипавший котелок, сбрасывая пену в огонь, Василий задумался. Всё, что рассказал ему сын, не особенно сильно тронуло его, но породило в нем неприятное чувство к жене и Якову. Сколько он им за пять лет денег переслал, а они все-таки не справились с хозяйством. Если бы не Мальва, он сказал бы Якову кое-что. Самовольно, без отцова разрешения из деревни ушел – хватило ума на это, – а с хозяйством справиться не мог! Хозяйство, о котором Василий, живя до сего дня жизнью приятной и легкой, вспоминал очень редко, теперь вдруг напомнило ему о себе, как о бездонной яме, куда он пять лет бросал деньги, как о чем-то лишнем в его жизни, не нужном ему. Он вздохнул, мешая ложкой уху.
В блеске солнца маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
А она сидела в шалаше, смущая парня задорными, вызывающими глазами, в которых, не исчезая, играла улыбка.
– Чай, поди-ка, невесту в деревне-то оставил? – вдруг сказала она, заглядывая в лицо Якова.
– Может, и оставил, – неохотно ответил тот.
– Красивая, что ли? – небрежно спросила она.
Яков промолчал.
– Что молчишь?.. Лучше меня али нет?
Он посмотрел ей в лицо, не желая этого. Щеки у нее были смуглые, полные, губы сочные, – полураскрытые задорной улыбкой, они вздрагивали. Розовая ситцевая кофта как-то особенно ловко сидела на ней, обрисовывая круглые плечи и высокую, упругую грудь. Но не нравились ему ее лукаво прищуренные, зеленые, смеющиеся глаза.
– Зачем ты так говоришь? – вздохнув, сказал он просящим голосом, хотя желал говорить с ней строго.
– А как надо говорить? – засмеялась она.
– И смеешься тоже… чему?
– Над тобой смеюсь…
– Ну, что я тебе? – обиженно спросил он и снова опустил глаза под ее взглядом.
Она не ответила.
Яков догадывался о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней, и перед отцом. Потом он вспомнил свою мать – женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук…
– Готова ушица! – объявил Василий, являясь в шалаш. – Достань-ка ложки, Мальва!
Яков взглянул на отца и подумал:
«Видно, часто она у него бывает, коли знает, где ложки лежат!»
Взяв ложки, она сказала, что надо пойти помыть их и что в корме лодки у нее есть водка.
Отец и сын посмотрели вслед ей и, оставшись один на один, помолчали.
– Ты с ней как встретился? – спросил Василий.
– А я спрашивал про тебя в конторе, и она была там… И говорит: «Чем, говорит, идти пешком по песку, поедем в лодке, я тоже к нему». Вот и приехали.
– Да-а… А я, бывало, думаю: «Каков-то теперь Яков?»
Сын добродушно усмехнулся в лицо отца, и эта усмешка придала Василию храбрости.
– А… ничего бабенка-то?
– Ничего, – неопределенно сказал Яков, моргнув глазами.
– Никакого лешего не поделаешь, брат ты мой! – воскликнул Василий, взмахивая руками. – Терпел я сначала – не могу! Привычка… Я женатый человек. Опять же и одежу она починит и другое прочее… И вообще… эхма! От женщины, как от смерти, никуда не уйдешь! – искренно закончил он свое объяснение.
– Мне что? – сказал Яков. – Это – твое дело, я тебе не судья.
А про себя думал:
«Станет тебе такая штаны чинить…»
– Опять же мне всего сорок пять лет… Расхода на нее немного, не жена она мне… – говорил Василий.
– Конечно, – соглашался Яков и думал: «А всё, чай, треплет карман-то!»
Пришла Мальва с бутылкой водки и связкой кренделей в руках; сели есть уху. Ели молча, кости обсасывали громко и выплевывали их изо рта на песок к двери. Яков ел много и жадно; это, должно быть, нравилось Мальве: она ласково улыбалась, глядя, как отдуваются его загорелые щеки, быстро двигаются влажные крупные губы. Василий ел плохо, но старался показать, что он очень занят едой, – это нужно было ему для того, чтоб без помехи, незаметно для сына и Мальвы, обдумать свое отношение к ним.
Ласковую музыку волн перебивали хищные крики чаек. Зной становился менее жгучим, уже иногда в шалаш залетала прохладная струя воздуха, пропитанного запахом моря.
