Buch lesen: «Путешествие к глубинам души и обратно»
Вместо пролога
Или как Вера пришла в йогу
Мама умерла восемь лет назад, а Вера до сих пор просыпалась, захлебнувшись криком, и хваталась за левую щеку. Щека горела, обида душила, сжимая горло. От удушья широко распахивались глаза и противные липкие слезы вытекали из их уголков, медленно сползали вдоль висков за уши, оставляя на подушке темные пятна. Вера откидывала одеяло и тихо, стараясь не разбудить мужа, выскальзывала из постели стряхнуть с себя остатки дурного сна. В ванной комнате ей из зеркала зло ухмылялась всклокоченная рожа с горящей пятерней на щеке – рука у мамы была тяжелая, а воспоминания о ней еще тяжелее. Не все воспоминания были плохими. Память цепко держала звуки и запахи поезда, уносящего их с мамой в Анапу. Позже к ним туда приехал отец, но это отдельное воспоминание. Мама купила ей в дорогу набор цветных карандашей и альбом с картинками для раскраски. Ехали в купейном вагоне, где в комплект входила лесенка-стремянка, с помощью которой пассажиры верхних полок взбирались на них. Вера сидела на верхней узкой площадке стремянки, плотно придвинутая к столику у окна в проходе между нижними диванчиками. Мама выходила на остановках и возвращалась то с клубникой, то с кульком черешни или горячей вареной картошкой и кругом домашней колбасы. Мама была светла, в легком ситцевом платье без рукавов и пахла паровозным дымом и полынью, а бедная Вера до смерти боялась, что мама останется на платформе и поезд уедет без нее, и потому просила покупать только у торговок напротив их вагона, а еще лучше – прямо напротив окна их купе, и не важно, что они продают, главное, чтобы маму видно было.
В другом воспоминании мама сидела у круглого стола в середине их большой комнаты. Над столом висела люстра с тремя рожками, но выключатель работал так, что можно было зажечь либо одну лампочку, либо все три, и это было очень неудобно: от одной света почти не было, а все три светили слишком ярко, будто гости должны прийти. Мама столько раз говорила папе купить и ввернуть все три лампочки меньшим вольтажом, в ответ слышала одно и то же – мол, когда он идет с работы, все магазины уже закрыты, сама купи. Она не знала, какие надо, и знать не хотела, справедливо считая, что не женское это дело. Женское – это чтоб еда в доме была и чтоб чисто. И еще чтоб ребенок сытый, здоровый и хорошо воспитанный.
В тот вечер мама собирала Веру в пионерский лагерь и пришивала метки «Вера Москаленко» на все ее трусики, маечки, платья и полотенца. Дело это ей явно было не по душе, и она, не поднимая головы, вдруг сказала: «Если на трусах обнаружишь следы крови, не пугайся. Это значит, что ты уже взрослая женщина. Сходи в медпункт, попроси ваты и подкладывай. Дня через два-три кровь пройдет, а трусы теперь лишний раз без нужды не снимай», – и как начала, не поднимая головы, так и закончила урок санпросвета. Вера испугалась, но не решилась задать лишних вопросов – и так было видно, что тема для мамы неприятная. Вера не любила вид крови, а уж на трусах – страшно подумать, и зачем их снимать без нужды, она тоже не поняла, но позже, в лагере, девчонки, которые уже стали «взрослыми женщинами», ей все объяснили.
По мордасам же Вера заработала, будучи уже вполне взрослой женщиной двадцати трех лет, когда на последнем курсе института после сдачи весенней сессии уехали к кому-то из ребят на дачу, и там случилась страшная гроза, и свет отключился. Идти на станцию темным лесом было очень страшно. Порешили, что, наверное, и электрички без электричества не ходят, и со спокойной совестью продолжили веселье при свечах. Вернулась домой на следующий день. За все приходится расплачиваться: и за отсутствие телефона и электричества, и за страх быть убитой в лесу. Вера прямо на пороге получила ту самую оплеуху и поток всевозможных прогнозов на ближайшие годы Вериной никчемной жизни. Разнообразием прогнозы не блистали: принесешь в подоле – из дома выгоню, сделаешь аборт – на всю жизнь бездетной останешься, если дальше так пойдет – закончишь свои дни в борделе или на панели. Одним словом, как говорила бабушка, «куда ни кинь – кругом гниль» – без вариантов. Единственная надежда – поскорее выскочить замуж, и не важно за кого, главное – от материнской опеки избавиться.
Верина судьба оказалась к ней благосклонна. Ни аборта, ни «в подоле» в тот раз не случилось. Да и не Дева Мария наша Вера. В отсутствие любовных утех и даже простого флирта у современных девушек беременности не случаются. Обида на мать за такое постыдное наказание застряла в мозгу острой занозой, и Вера поклялась отомстить. Месть не заставила себя ждать и состояла в том, что, окончив такой ненавистный, такой опостылевший факультет биологии МГУ, Вера положила перед матерью диплом микробиолога и торжественно, даже пафосно объявила, что сидеть до пенсии в лаборатории у микроскопа не собирается. Озвучив свой принципиальный отказ от такой «престижной» карьеры, Вера ощутила невероятное чувство свободы и, сказав себе: «Сейчас или никогда», тем же вечером уехала в Питер. Питер обаял просторами, белыми ночами, фонтанами и фонарями. Санкт-Петербург даже названием своим казался таким нерусским, таким западным, что она решила в нем остаться навсегда.
Дерзкое желание чего-то совсем не микробиологического, а, наоборот, ощутимого, имеющего вкус и запах, привело ее в школу поваров. Обучившись не всем, но многим хитростям кулинарного искусства, Вера вышла из училища с сертификатом шеф-гардманже́. Название должности звучит гораздо более шикарно, чем обязанности, в которые входили в основном холодные закуски – салаты и овощные гарниры. Но и тут судьба снова улыбнулась Вере, и вскоре она чистила и крошила плоды сельхозпродукции на огромной кухне роскошного парома, совершающего регулярные рейсы Санкт-Петербург – Хельсинки – Стокгольм и обратно. Плавучий отель стал ей домом на несколько лет. В этом тесном мирке на каждом уровне кипела своя жизнь. Матросы и механики, обслуживающие паром, жили в полувоенном режиме. Персонал, обслуживающий и матросов, и пассажиров, – гражданские, но с ограниченной свободой, как полагается для ходивших в «загранку». Работу и первых, и вторых, как и прибыль компании-судовладельца, оплачивали пассажиры – белая кость.
На Веру сразу же, что называется, положили глаз старший машинист – начальник моторов и двигателей и старший стюард – начальник горничных, официантов и барменов. Вера отдала свое сердце стюарду. Он был коренным ленинградцем, с бабушкой, пережившей блокаду. От него приятно пахло одеколоном из паромного дьюти-фри, а от механика ничем не пахло, и родом он был из Архангельска, но не Ломоносов. В довесок к Вериному выбору, как двадцать пять граммов к стограммовому кусочку блокадного хлебушка, у стюарда оказалось красивое имя – Эдуард Краснопольский. А старшего машиниста звали Олег, и фамилия какая-то птичья: не то Воронов, не то Синицын.
Роман протекал в постоянной близости друг от друга и от работы. Ни тебе разлук, ни ожиданий, и пара разумно рассудила поплавать еще годок-другой и заработать денег на собственное дело. В их планах было открыть небольшой ресторанчик где-нибудь на Петроградской, недалеко от дома Эдика – там в красивых бывших доходных домах в первых этажах почти не осталось квартир, все были отданы магазинам, салонам красоты и кафе-ресторанам.
Все у Веры с Эдиком шло гладко и по плану, когда в размеренный ход накопительства и построений планов втесался один нежелательный момент. Вера, будучи ответственным человеком и как-никак биологом, внимательно следила за циклом и не позволяла Эдику в «благоприятные для зачатия дни» любить ее без презервативов. Но… Где-то, как-то одинокий сперм-ковбой проскакал, просочился и все-таки внедрился в готовую для осеменения яйцеклетку. Молодые по-житейски поплакали, но по-современному рассудили и решили пока подождать с младенчиком, жить согласно плану. В срок, подходящий для прерывания беременности, Вера сделала аборт в хорошей клинике и по всем правилам. Но что-то пошло не так, и пророчество матери, как ведьмовское заклятие, сбылось: как ни пытались Вера и Эдик увеличить состав своей семьи, больше такой случай не подвернулся.
*
Говорят: любовь правит миром. Вера, по натуре – добрая душа, не могла не согласиться с этим постулатом, но в ее личном мире, ей казалось, правит не столько любовь, сколько чувство обиды и желание отомстить матери. Как часто бывает, далеко не смотрим. Причину бед ищем, где ближе, и Вера – не исключение – винила мать за все. И за строгость ее и «недолюбовь», и за то, что накликала на дочь беду бесплодия, и за все прочие Верины промахи и неудачи. Месть стала тем факелом, что освещал теперь дорогу во взрослую жизнь.
Именно желание отомстить, сделать матери больно заставило Веру бросить родной дом. Переехать в другой город и резко сменить профессию. Свадьба без приглашения родственников и смена фамилии с ненавистной и примитивной Москаленко на красивую и благородную Краснопольская – все это, как казалось Вере, сделало из нее нового человека. Вера даже гордилась тем, что таким образом она окончательно порвала с прошлым. Отец, правда, обиделся, но, зная о непростых отношениях Веры с матерью, все понял и, бывало, тайком от жены приезжал повидаться с дочерью. Вера радовалась его приездам почти так же, как тогда, в далеком детстве, когда он приехал в отпуск к ним с мамой в Анапу.
*
Необходимость врать и придумывать поводы для поездок вскоре отпала сама собой. Мама умерла. И тут-то на Веру обрушилось всем своим весом чувство вины. Она начала копаться в прошлых обидах и винить себя за все. За то, что, уже будучи взрослой и, в общем-то, опытной женщиной, не нашла – да и не искала – повода для сближения с матерью. Не додала ей ни тепла, ни любви. А ведь мать тоже была женщиной, ведь ей, наверное, хотелось того же. Стало стыдно за то, что не виделись столько лет. Душила совесть за то, что, когда мать уже лежала больная и обессиленная – не то что оплеуху не могла отвесить, а тот пресловутый стакан воды не могла в руке удержать, Вера не приезжала. И ненавидела себя за то, что последний раз увидела уже не мать, а то, что чертова болезнь оставила лежать в гробу: чужую, высушенную и выбеленную до неузнаваемости тетку. И вот теперь, когда, как в песне поется, «жизнь невозможно повернуть назад и время ни на миг…», Вере стало по-настоящему худо.
Как водится, на помощь пришла лучшая подруга всех слабых и сомневающихся – Мадам Бутылка. Чета Краснопольских все-таки открыла ресторан, и даже с красивым названием «Красное поле». «Поле» стал на какое-то время популярен не только среди соседей, но и по городу пошли слухи об изысканности краснопольской кухни. Вера относилась к популярности со всей ответственностью, и, будучи шеф-поваром, она искала новых рецептов, неожиданных сочетаний продуктов и форм подачи блюд. Постепенно стала экспериментировать и практиковать рецепты с добавлением вина. Но творчество требует вдохновения, и как-то незаметно бутылка около плиты становилась пустой задолго до того момента, когда вино должно было добавляться к готовящемуся блюду. Зато было очевидно, что в результате недолива в один сосуд и явного перелива в другой настроение у Веры улучшалось, спала она гораздо крепче и кошмары ей, не снились. Правда, просыпалась с трудом и вся разбитая, но списывала это на усталость и тяжесть кухонного климата.
Так продолжалось до тех пор, пока Вера не обнаружила, что единственным лекарством от утреннего недомогания является бутылка пива. Когда на смену пиву пришла рюмка водки, уже и мужу стало очевидно – Вере пора лечиться.
И ведь все как всегда: беда не ходит в одиночку. Дела в ресторане шли ни шатко ни валко, скорее по наклонной. Муж и жена оказались хорошей семьей, хоть и без детей, но не самыми успешными бизнесменами. В «Поле» приходило много знакомых, приводили друзей, приносили свою выпивку, еду заказывали по минимуму. При заполнении очередной налоговой декларации выяснилось, что у них вот уже полгода не только прибыли никакой, но долги по коммуналке набежали, и следующую зарплату сотрудникам платить тоже нечем. Решение закрыть «богадельню» было принято быстро и единогласно. Оба устали.
*
Ответ на классический вопрос российской интеллигенции «Что делать?» пришел как-то сам собой. Эдик воспринял бизнес-фиаско как месседж свыше, как указание на то, что заниматься надо тем, к чему лежит душа, и тогда освобожденная карма сама привлечет и деньги, и благосостояние.
Вера и не знала, что до работы на пароме Эдик поступал на журфак Ленинградского университета, но не прошел по конкурсу. С тех пор многое изменилось, и жизнь подтвердила, что учиться на журналиста так же глупо, как на артиста, писателя или художника. Лучшие из них были самоучками – ты или умеешь писать так, что тебя читают, смотрят, слушают, или не умеешь и никогда не научишься.
Эдик взялся за перо и камеру, начал уходить из дома рано утром, пока свет мягкий, тени длинные и народу мало, и приходить поздно вечером. Вера млела и не могла поверить, что такие прекрасные фотографии сделаны ее мужем. В ее собственных глазах она была ничем – тихой пьяницей, недостойной его. Она вдруг страшно испугалась потерять мужа. Ведь теперь, когда они не были объединены ни замкнутым пространством парома, ни общим делом – рестораном, теперь у него столько простора – иди куда хочешь. Испугалась и… стремительно протрезвела.
*
Недалеко от их дома на полукруглой, опоясанной красивыми домами с эркерами, витыми балконами и глубокими арками площади Льва Толстого был большой книжный магазин. Вера даже растерялась, увидав такой размах. Масса отделов и сотни, если не тысячи книг. Вера просидела в отделе «Здоровье» почти весь день. Стопка книг по йоге росла возле ее стула, как сталагмит, и, когда он вырос выше этого стула, Вере стало ясно, что одним походом в магазин не обойтись. Она купила несколько, не поняла в них ровным счетом ничего, кроме того, что йога – это полная смена образа жизни и образа мысли, но прежде всего это тренировка души, а уже потом физкультура тела.
Лечить душу она начала голоданием в сочетании с тремя литрами воды в день и долгими изнуряющими прогулками в любую погоду по Троицкому мосту и обратно: мимо Петропавловской крепости, мимо киностудии «Ленфильм» и назад к дому на улице Ординарной.
Когда Эдик в первый раз вел Веру домой от метро «Петроградская», ее страшно развеселило такое название. Позже, когда улица стала ей домом, она с удовольствием отметила, что улица была далеко не ординарна, а наоборот: с милыми домами, с двумя маленькими парками – в начале и в конце. В парках сидели приветливые старички и старушки, грелись и тихо радовались свету долгого летнего дня.
Квартира хоть и была коммунальной, как и большинство питерских квартир, но все-таки не такая «густонаселенная», как квартира на Таганке. В той квартире Вера родилась и прожила почти пятнадцать лет. Счастью матери не было предела, когда отцу, как начальнику отдела, наконец-то выделили малогабаритную «двушку» в районе Щукино.
Мать, правда, еще пару раз сходила в райисполком и пыталась оспорить ордер, доказывая право семьи из четырех на «трешку», но опытная заведующая отделом распределения жилплощади была, наверное, по совместительству еще и поборницей демографии. Она резонно объяснила, что, во-первых, «трешку» надо еще год ждать, а во-вторых, из тесной квартиры взрослые дочери скорее замуж выйдут и съедут, а родители заживут себе свободно и припеваючи. Тем более что Серебряный Бор – рукой подать. Про Серебряный Бор – это уже перебор был, лирическое отступление, но в целом – да. Лес, пляж, рыбалка – почти убедила. Аргументы были приняты. Новостройка хоть и находилась у черта на рогах, и девчонки спали в проходной комнате, а на кухне всем за стол было не сесть, все равно – свое.
Тут нам надо упомянуть Верину сестру, которая вроде бы и была, а в то же время вроде бы и нет.
Наташка – на пять лет старше Веры. И внешне, и характером пошла в мать. Высокая, жесткая и прямая. Как фигурой, так и нравом. Играла в школе в баскетбол и умела постоять не только за команду, но и за себя лично. Она легко водила мяч и увертывалась от атак противника – и с таким же мастерством парировала материнские выпады. Главным образом тем, что игнорировала их. Иногда в запале могла и так отшить, что даже мать тушевалась, поджимала губу, а вечером жаловалась отцу и между делом «для порядку» пинала Веру. Вот эти пинки, как Вера их называла, «за того парня» – за сестру, были самыми обидными.
Предсказания чиновницы сбылись быстрее, чем кто‑либо мог подумать. Наташка в июне окончила школу, а осенью уже сыграли скромную, но настоящую свадьбу. Ее сердце было отдано молодому и перспективному тренеру команды-соперницы из Кирова. Встреча на олимпиаде юниоров закончилась для Наташиной команды поражением, а для нее самой – выигрышем. Тренер оказался высоким, статным и не оправдал мамашиных подозрений. Не матросил и не бросил, а честно через несколько месяцев любовной переписки и еженедельных междугородних звонков явился в их и без того узко‑низкую квартиру (два баскетболиста – явный перебор), да еще с букетом цветов размером с кухню… Тренер честно попросил руки старшей дочери и получил согласие с благословением. Мать для порядку еще поворчала, что, мол, как говорят китайцы, «растить дочь – все равно что поливать чужой огород», но внутренне была довольна. Сбагрили до позора. Почему-то она очень боялась общественного мнения по поводу морали своих дочерей.
*
В квартире на Ординарной у Эдика было две комнаты, вернее, в оригинале одна, но разгороженная и почему-то с колонной посередине – видимо, еще раз разгороженная бывшая бальная зала. Остальную часть залы занимали две старожилки, подруги его бабушки. Одной при выгородке достался камин, а у другой угол комнаты был срезан голландской изразцовой печью во всю высоту стены – без малого четыре метра тепла, но ее никто не топил. Старушки с радостью приняли Веру в «семью», всячески её опекали и просвещали. Одна из них рассказала историю о том, что имя свое улица получила от слова «ординар» – мера возможности затопления. После чего Вера взяла на вооружение это выражение и стала обозначать им степень возможных неприятностей по шкале 1—5. Открытие ресторана обозначалось как три ординара, отношения с покойной матерью – пять ординар.
Голодание, чистая вода и холодный воздух естественным образом привели к вегетарианству. Вера похудела, постройнела и нашла клуб любителей йоги. И, как было обещано в тех замечательных книгах, телесная оболочка аура очистилась, выпрямилась, и к Вере потянулись нади – те невидимые небесные провода, по которым побежала космическая энергия и наполнила ее тело и душу уверенностью и покоем. Это состояние было еще далеко от нирваны, но вероятность затопления снизилась до отметки в один ординар. Примерно так она объясняла себе и другим те чудеса и метаморфозы, которые с ними произошли буквально в течение следующего года.
*
В то время, пока Вера очищалась и выстраивала каналы-связи со Вселенной, Эдику удалось найти работу в журнале «Вестник путешественника», головной офис которого находился в Москве. Вера не могла поверить в такое счастье. Вслед за Чеховым беспрестанно повторяла: «В Москву, в Москву…» Жаль было расставаться с Петроградской стороной – прижилась она там, но дом есть дом, и в Москву хотелось несказанно. Поближе к уже стареющему папе, к старым школьно‑университетским подругам. В узкие, закорюченные и такие теплые после широких, прямых и жестоко продуваемых питерских проспектов улочки и переулки старой Москвы.
Переезд в Москву и частые командировки Эдика как фотокорреспондента в разные экзотические страны пробудили в Вере новые интересы. Скоро, удовлетворив тоску по старым подругам, повидавшись со всеми, узнав все новости и подробности их жизней, она обнаружила, что, вообще-то, у каждого жизнь своя, что лишнего времени ни у кого нет и общение с близкими людьми, по которому Вера так тосковала в Питере, на самом деле – настоящая роскошь и выпадает крохами.
Вместе с тем пришло понимание того, что никто не заполнит твой внутренний вакуум, что надо самой себя наполнять. С таким же энтузиазмом и самоотдачей, с какими в свое время она взялась за самообучение йоге, Вера, имея за спиной образование микробиолога и шеф-повара, без труда, освоила еще одну профессию с красивым названием – консультант-диетолог. Что-что, а учиться она любила. Закончив курс, Вера с головой ушла в изучение кухонь народов мира. В основном стран Востока, и к каждой очередной поездке мужа у нее был готов список трав, семян и специй.
С этим списком бедный Эдик, как правило в последний день пребывания в стране, бегал по местным базарам, скупая заморские приправы. Она даже начала составлять свою собственную книгу рецептов – «Пища для Свадхистаны». Основной секрет ублажения Свадхистаны заключался в усилении вкуса самых простых ингредиентов различными приправами.
Если кто-то думает, что все это так легко и просто, то он глубоко заблуждается. И йога, и медитации, и приготовление блюд: описание и фотографии – на все это уходит масса времени. Это хуже, чем работа. Там от звонка до звонка с 9:00 до 17:00 пять дней в неделю, а здесь весь день и без выходных. Вера иногда даже ночью вставала, если какая-то идея забредала во сне. Записывала. Смешивала, пробовала.
И все бы хорошо, да разве ж судьбе-злодейке живется спокойно, когда у человека все хорошо? Только Вера, что называется, нашла себя, только быт налаживаться стал, как у отца случился инсульт. Пока он в больнице лежал, Вера туда каждый день ездила. Возила полные сумки. Термосы с чаями и отварами, судки с блюдами, способствующими восстановлению энергии и улучшению кровотока. Даже мази делала сама и сама же смазывала отцовские пролежни. Выхаживала как могла. Выходила. И тут встал вопрос: куда забирать? В квартире в Щукино его одного не оставишь. К себе тоже не заберешь. Ванная переоборудована под фотолабораторию Эдика, спальня отдана под Верины закрома и эксперименты, не на кухне же раскладушку ставить. Все-таки йога хоть и влияла на Веру хорошо, но ее философия просветления и стремления к высшим мирам как-то не совпадала с реальностью. Реальность все время хромала, не держала шаг и норовила выйти из строя.
Вера написала Наташе в Киров. Он теперь опять Екатеринбургом стал. Вере казалось, что с изменением имени города и люди в нем тоже как-то поменялись. У сестры теперь семья, дети. Ну и что, что у сестер голос крови помалкивает себе в тряпочку, но отец-то ведь родной. У Наташки к семье еще и свой дом с садиком прилагались.
Сестра ответила сухо и категорично. Мол, у нее муж, дети, ответственная работа – все учатся, работают, домой приходят только ночевать, на папу у нее времени нету. И еще что-то обидное про то, что, когда мать умирала, Вера бороздила просторы Балтийского моря в роскоши и благополучии. Вот уж упоминание «роскоши и благополучия» – это был явный перебор. Из этой фразы, как горох из дырявого мешка, сыпались злоба и зависть.
Вера сглотнула обиду и затаила ее. Переехала в ненавистную малогабаритку к отцу. Четыре долгих года жила с ним, приезжая через день к мужу на Черкизовскую – тоже, знаете ли, не ближний свет, считай, через весь город. Уставала не столько от дороги, сколько от волнений – как там отец, пока ее нет, и как там муж, пока ее опять же нет. В часовых переездах пыталась читать, но сосредоточиться не могла. Дурацкая фантазия рисовала картины уже холодного тела отца, почему-то обязательно лежащего на полу посредине кухни. Из-за тесноты она, Вера, не может в нее войти. Стоит в дверях и не знает, что делать. Холод страха сковывал грудь, и слезы застилали страницу книги. Тогда она пыталась медитировать, но усталое подсознание вместо радужных картин благолепия природы присылало картины каких-то пышнотелых женщин, долгой цепочкой стоящих у двери их с Эдиком квартиры в очереди скрасить его одиночество.
Страхи, подозрения и обида на сестру буквально выжигали душу Веры. Но все имеет свой конец. Отец умер. И не на полу кухни, а в своей постели. Вера вошла к нему, как всегда по утрам, в руке стакан теплой воды с лимоном и имбирем, а он уже холодный.
Наташа прилетела на похороны одна. Ни мужа, ни внуков проститься с дедом не сочла нужным привезти. Даже и не побыла в Москве толком. Похоронили, помянули, и улетела назад. Только и сказала, что кутья у Веры получилась вкусной и что через полгода, когда наследство надо будет делить, она с Верой свяжется.
Какая гадина. Только Верина жизнь в свое русло входить стала и страхи поутихли, а тут на тебе. Вера от обиды даже выпила рюмку водки за упокой души отца. Потянулась за второй, которой было суждено успокоить ее – Верину душу, но на локоть тяжело легла рука Эдика, и она поставила рюмку на место.
