Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма»

Чаще всего подобные попытки форсированного построения ничем не ограниченного деспотизма – «тоталитаризма», как окрестят его в XX веке, – заканчиваются провалом. Государя или свергает сама аристократия (как Кавада I, Кристиана II), или, воспользовавшись ослаблением правительственной армии, это пытаются предпринять иностранные войска – эфталиты в Персии и крымские татары в России. Государство, разорённое внутренней смутой и внешним противостоянием, лишь ускоряет свою роковую поступь к краю зияющей бездны «династического цикла».

Некоторые выводы

Древний мир сам по себе представляет полный завершившийся период развития рода человеческого с дряхлыми, неподвижными общинами Востока, коих поучительные развалины до сих пор призывают к созерцанию первобытных форм общества; Греция и Рим представляют картину и юного, и зрелого, и состарившегося человечества.

Н. Грановский

К войне, как к крайнему средству, прибегают лишь государства-банкроты. Война – последний козырь проигравшего и отчаявшегося игрока, отвратительная спекуляция мошенников и аферистов.

Р. Роллан

Пришпорив разложившуюся бюрократию, деспот огромной ценой добивался отсрочки фундаментального кризиса – конца «династического цикла» – на 100–150 лет^[72]. Однако ни точечные репрессии и постоянная ротация бюрократических кадров и замена их евнухами, ни улучшение положения подданных посредством паллиативных послаблений, ни полномасштабный антифеодальный террор, развязанный против аристократии и частных собственников в союзе с простым народом, не могут снять с повестки социально-экономического развития «восточного государства» очередной глобальный кризис. Такова природа деспотической империи. Гармоничное балансирование между недостаточным и чрезмерным обложением в условиях непредсказуемых экзогенных воздействий – стихийного и внешнеполитического происхождения – становится изощрённой эквилибристикой над двумя зияющими пропастями, в которую толкает государство её бюрократический каркас. Корень неумолимой деградации «восточных» государств – именно злоупотребления бюрократии. Первопричина подобного злоупотребления – разделение общества на специализирующихся на насилии и управлении «правящих»-чиновников и бесправных «управляемых»-земледельцев и обусловленное этим сращение власти и собственности. Консолидация податного населения в вооружённое сообщество – ополчение, самостоятельно определяющее объёмы налоговых обязательств, стало революционным выходом из многовекового тупика циклического развития. Свободные общинники сами стали и воинами и управленцами, и крестьянами, запустив импульс для возникновения инклюзивных, способствующих экономическому росту, институтов. Достижение богатства благодаря политическому освобождению стало возможным без занятия административной должности. Впервые этот сценарий развития был реализован в Древней Греции в VIII в. до н. э. в результате реформ Солона и Клисфена. Подобная революция, названная Л. Васильевым «греческим чудом», «во всей истории человечества была единственной и потому уникальной по характеру и результатам»^[73].

Иначе развивались события на Востоке. Образование государства здесь есть череда завоеваний, приходящих вместе со сменой «династического цикла». Централизованная империя, возникшая как ответ на масштабную кочевую угрозу, стала идеальной моделью для воспроизводства и распространения на окружающее пространство организованного насилия, которое переполняет империю изнутри. На подтверждённой действительным состоянием государственных институтов угрозе применения силы держится её существование. По мере снижения возможности её использования чиновничий аппарат – её палладиум в прочие времена – начинает разъедать деспотию изнутри, запуская процесс переобложения крестьян и крушения династии. Чтобы избежать этого, государи идут на географическое расширение податной базы – подчинённого ему земледельческого населения. Так начинается экспансия «восточной деспотии»: абсолютные правители, движимые стремлением подтвердить своё божественное право на власть удачей в покорении чужих народов, продемонстрировать жестокость по отношению к подданным более слабых государей, чтобы гальванизировать свой политический авторитет на родине, предпринимают попытки экспансии своей власти не только «вглубь», но и «вширь».

Глава II. Сухопутная империя востока: коллизия метрополии и колоний

Несомненно, что притязание на миродержавие, которое по вдохновению господина господ – да будет он прославлен и возвеличен! – возникло в его светозарном уме, было предрешено свыше.

Хафиз Ширази о Тамерлане

Разве не мириады душ

Поглотило могущество Тамерлана?

И. Гёте

Бескрайние степи Средней Азии… Прекрасным перлом в огромной раковине блестит золотая юрта среди бескрайних просторов, покрытых редкой травой. Синеокий хан из рода Борджигинов, с длинной бородой, величественно высокого роста безмятежно сидит там, наслаждаясь подданной ему в ложе бараниной и водой. Только что он взял очередной хорезмийский город, в очередной раз пленил всех его жителей, предал огню их жилища и разрушил его древние стены. «Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага…взять то, что он имеет (самого дорогого), заставить вопить служителей их, заставить течь слёзы по лицу и носу их, сидеть на их приятно идущих жирных меринах…», – напутствовал как-то внукам Потрясатель Вселенной.

Блаженную тишину прервали голоса двух нойонов – они в составе войска Толуя взяли в плен ассасина. Больше трёх дней он провёл без еды в томительном заключении.

– Убейте его, – со звонкой медью в голосе скомандовал Чингисхан, случайно остановив взгляд на глазах пленника.

Но ни тени испуга не было на его лице – он казался столь же безмятежно спокойным, как несколькими минутами ранее Чингисхан, поедавший баранину.

Впервые приговорённый к казни не пытался добиться его милости, без сопротивления приняв свою судьбу.

– Постойте. Я вижу, что он необыкновенный человек, – с любопытством и нотками тщательно скрываемого уважения произнёс Темуджин. – Кто он такой? – спросил Владыка Востока у приведшего пленника рыжеволосого нойона, который говорил на ломаном фарси.

– Этот человек не прост, – начал свой рассказ о жизни несчастного путника сутулый монгол. – Отроком его взяли из среды и отвезли в горный лагерь. Там он научился спать, когда рядом терзают друг друга, заниматься своими делами, когда сосед захлёбывается от слёз, хладнокровно убивать, когда враг не ждёт. Из тысячи мальчиков выжила только сотня, в которую он входил. Побывал он во многих странах, благодаря чему приобрёл великую мудрость. Этот человек – пёс, государь. И кроме непослушания, способен на всё. Делай с ним что хочешь.

– Скажи мне, – с грозной уверенностью, поднимая взгляд вверх и устремляя его в пустоту, начал Чингисхан, – разве великое имя не останется после меня на земле?

Ассасин покорно склонил лицо к земле и произнёс:

– Если хан обещает безопасность моей жизни, я позволю себе ответить – Я обещаю тебе, – отрывисто сказал Чингисхан.

– Имя продолжает жить там, где есть люди. Как же имя может продолжить своё существование, если люди хана предают всех смерти? Кто останется, чтобы передать память о нём?

Едва это проговорил гордый пленник, как Темуджин бросил лук и стрелы, которые он держал в руках, на землю, и, охваченный гневом, повернулся к ассасину лицом. Можно было заметить только его изогнутую в исступлении бровь. Казалось, пленника ждёт смерть от пронзительного удара мечом в сердце от подчинённых хана.

Но через минуту Чингисхан вновь повернулся лицом к загадочному мудрецу и сказал:

– До сих пор ты мне казался человеком рассудительным и разумным. Но из этих твоих слов мне стало ясно, что ты не всё понимаешь и что разумение твоё невелико… Уцелевшие люди, которые живут в других частях мира, и владыки других царств, какие только есть, сохранят память обо мне, – уверенный в свой правоте заключил Чингисхан. И продолжил он, стремительный как барс, проноситься он по городам и весям соседних держав, разрушительный как огненный смерч, вырывать с корнем целые народы, заставляя вопить их воинов, уводя в полон их жён, сидя на их «приятно идущих жирных меринах».

Империя: сущность и классификация

В принципе империя – это высшая ступень процесса политогенеза. Существовать она может лишь на основе централизованного аппарата власти, который в свою очередь должен опираться на силу.

Л. Васильев. История Китая

Империя есть многонациональное, авторитарное, могущественное образование^[74], «высшая ступень политогенеза», к которой органически стремятся все нации. Первоначально под imperium римляне подразумевали высшую государственную власть, которая принадлежала одному народу. Выборы, законодательство, верховном суд решении войны и мира – всё это осуществлялось populis romanis через коммеции благодаря imperium. На время военных кампаний диктатор наделялся «верховной властью», становясь до возвращения в Рим «императором». Со временем понятие Imperium изменило своё значение, включив в себя и территорию, на которую распространялась верховная власть, а титул императора стал тождественен принцепсу или консулу^[75]. Средневековое восприятие империи зиждилось на идее «всемирной христианской монархии», единственной наследницы Римской империи, воплощением которой была сначала держава Карла Великого, а затем – Священная Римская империя. В XVIII–XIX веках «восточные» государи, стремясь к вестернизации, ассимилировали этот титул, провозглашавший коронованного индивида источником и субъектом верховной власти, – российский царь принял титул императора в 1721 и османский султан в – 1877.

«Концепция империи предполагает, что разные народы внутри государства будут управляться по-разному», – констатируют Джейн Бербанк и Фредерик Купер^[76]. Следовательно, чертами любой империи является полиэтничность и неравенство метрополии и «колоний»^[77]. В истории существовало два вида её организации: территориально интегрированная империя и империя колониальная. Подобная дихотомия имеет исходной точкой бифуркацию цивилизаций на более древние сухопутные – теллурократии и морские – талассократии. В первой метрополия географически не отделена от «колоний», во второй – метрополия и колонии разделены морем. В обеих формах подчинённое положение «колоний» реализуется и закрепляется через механизм концентрации власти в метрополии. История знает империи с демократической формой правления (средиземноморские колонии Древней Греции, Британская империя, Вторая Французская империя), с монархической (большинство мировых империй, в том числе Российская) и наиболее нестабильные^[78] – с авторитарным режимом (Португальская империя при Салазаре, Итальянская – при Муссолини). В демократических и авторитарных государствах, где существует институт выборов, колонии, как правило, полностью лишены права голоса. Иначе они проголосовали бы за независимость или, по крайней мере, расширение автономии и снижение налогов. Неудивительно, что главным лозунгом борьбы североамериканских штатов за независимость стал лозунг «Нет налогов без представительства». В таких империях неравноправие колоний и метрополии закрепляется на электоральном уровне. В абсолютных монархиях «колониальные владения» лишены собственных сословно-представительных органов, местного самоуправления, их языки не являются официальными, у них нет культурной автономии. Иллюстрацией положения таких «колоний» в составе территориально интегрированной империи – права славянских земель Австро-Венгрии, разделённых между немецкоязычной Цислейтанией и мадьярской Транслейтанией после реформы 1867 года. В Римской империи метрополия – земли Италии – была единственной провинцией, не облагавшейся налогами.

Однако в истории бывали и исключения: так сатрапии державы Ахеменидов пользовались огромной самостоятельностью: сатрапами назначали представителей прежних династий, сатрапии обладали правом собирать налоги и даже совершать тактические военные походы^[79]. Хеттские правители также не требовали чрезмерных податей с покорённых народов и допускали сохранения у них суверенитета^[80]. Исключением также является необычайно широкая автономия Польши и Финляндии в составе Российской империи, введённая Александром I. Опыт этих держав показал, что даже частичное нарушение ключевого принципа любой империи – неравноправие колоний и метрополии – оборачивается дестабилизацией и даже крахом. Чрезмерная самостоятельность сатрапов привела к Великому восстанию сатрапов 372–359 гг. до н. э., восстанию Гауматы и ряду других выступлений. Для России дарование Царству Польскому собственной конституции и парламента, армии, денежной валюты, таможенных границ и государственной символики закономерно обернулось грандиозным восстаниями 1830–1831 и 1864 годов.

Территориально интегрированные империи, или империи азиатского типа, возникли и получили распространение гораздо раньше колониальных ((за исключением недолгого периода средиземноморского доминирования Финикии и Греции). Бабочка сухопутной империи Востока, первой из которых в IX в. до н. э. стала Новоассирийская, выпорхнула из куколки централизованного аграрного государства, веками накапливавшим посредством институциональных механизмов экспансионистский потенциал. Характерно, что Джон Каутский описал подобные империи как «скопления аграрных обществ, которые, оставаясь независимыми друг от друга, связаны с другим обществом, аристократией, посредством их эксплуатации ей…». Аристократия и народные массы отделены здесь языковыми, культурными и подчас расовыми барьерами, представляя собой «две нации» – термин, которым Дизраэли дифференцировал высший и низший классы Британской империи в XIX веке. Огромный разрыв между элитой и массами – ключевая черта аграрного государства, разделённого на тяглых земледельцев и привилегированную военную элиту, – находит явственное воплощение и в империи азиатского типа. Социальноэкономический водораздел постепенно замещает этнический: в империях местная аристократия, прельщённая веером привилегий, сливается с аристократией метрополии, превращаясь в грозный «сверхнациональный» правящий класс^[81]. Этот фундаментальный антагонизм между аристократией и разнородными локальными сообществами радикально масштабируется, переносясь на взаимоотношения привилегированной метрополии и угнетённых колоний.

Большинство таких империй были абсолютными монархиями. Даже если они начинали экспансию, будучи республиками, как Древний Рим, по ходу империалистического расширения они перерождались в деспотии. Ш. Монтескьё писал: «Обширные размеры империи – предпосылка для деспотического правления». Это связано с тем, что для завоеваний и поддержания порядка на захваченных землях, яростно алчущих свободы, требуется огромная хорошо организованная армия, заменяющая ополчение свободных граждан^[82]. Именно участие в ополчении и связанное с этим право ношения оружия, прямо запрещённое в «восточных деспотиях»^[83], было главным правом и обязанностью гражданина античного полиса, гарантией его голоса в народном собрании (и защитой от притязаний элиты), – подобную роль оно сыграло и в ранней истории США^[84]. Сопряжённое с содержанием регулярной армии прямое налогообложение, почти не существующее в античных государствах, трансформирует свободных общинников в подданных, платящих дань, а выборных магистратов – в чиновников. Происходит конвергенция власти и собственности и закономерный транзит в сторону «азиатского способа производства»^[85]. К IV в. на территории империи вводятся типичные для аграрного государства подушевые и поземельные подати, круговая порука, осуществляется конфискация имущества, налоги распространяются и на города, традиционно пользовавшиеся полисной автономией. Экономическая и фискальная политика империи теперь исходит из приоритета в содержании вооружённых сил и администрации, препятствуя «мобилизации экономического потенциала империи, населения и ресурсов»^[86] и запуская порочный круг «династических циклов». Регулярная армия означает смерть принципа «демократии налогоплательщиков» и знаменует торжество военно-бюрократического государства, как показал опыт Римской империи после I в. до н. э. и Афин в V до н. э., когда их правители попытались создать собственную «империю» в форме Дельфийской лиги, члены которого платили налоги в афинскую казну со времён Перикла. Единственное различие в данном случае между Древним Римом и Древними Афинами лишь в том, что Рим сумел построить собственную империю, а Афины – нет.

Для содержания регулярной армии требуются огромные средства, которые в условиях аграрной экономики можно получить двумя путями: налогообложением и конфискацией собственности в форме военных трофеев. Империи предпочитают комбинацию из этих путей, сохраняя при этом приверженность своему ключевому принципу, – усиленной эксплуатацию политически бесправных колоний в интересах метрополии. Агроправители захватывают огромные военные трофеи в виде урожая, пленников, скота и облагают покорённое население непосильными податями^[87], в которых аккумулируется как налоговые обязательства колонии, так и метрополии, привилегированного ядра, не платящего налогов (в античных государствах) либо платящего гораздо меньше.

Мотивы экспансии

Расширение империи есть единственный способ предотвратить стагнацию.

Кит Руперт Мёрдок

Аграрные правители быстро осознают, что бесперебойное повышение налогов имеет явственные пределы. Поэтому наряду с прямым налогообложению появляется новый источник пополнения доходов казны – обложение других народов посредством «рентабельных войн»^[88]. Необходимо также защитить от нашествий кочевников уже имеющуюся податную базу, располагающуюся в аграрном ядре империи^[89]. Война важна и по идеологическим причинам: завоевание новых территорий повышает престиж правителя в глазах подданных и сообщает ему легитимность, если захвативший власть государь её лишён^[90]. Демонстративная жестокость по отношению к подданным иностранных государств повышала авторитет государя на родине, так как понятие власти в традиционном обществе психологически ассоциировано с физической силой и её высшим проявлением – жестокостью^[91]. Агроправители бравирует ей и увековечивают свои карательные действия в пределах своего царства^[92].

Кампания окупится и принесёт доход, если она ведётся против богатого, но слабо защищённого земледельческого населения. Также важно, чтобы военная кампания была непродолжительной – рутинное крестьянское хозяйство не способно выдержать многократного изъятия продукта за один год. Бюрократия вынуждена конфисковать не только прибавочный, но и необходимый продукт, что немедленно провоцирует крестьянские восстания^[93] Война будет невыгодной, если противником является немногочисленный горский народ, хорошо организованный и лелеющий свободу, но производящий небольшой прибавочный продукт^[94]. Подобными горскими народами в Средневековой Европе были черногорцы, шотландцы, швейцарцы, в Азии – чеченцы, черкесы, афганские и памирские племена. Для иностранного завоевателя эти непокорные народы, не знающие стратификации и государственного устройства, приспособившиеся к экстремальным географическим условиям, представляют большую угрозу^[95]. Даже после завоевания они не прекращают борьбу за свободу – горцы всегда первыми достигают независимости. Черногорцы стали первым народом, освободившемся от османского владычества – ещё в XVII веке, а швейцарцы – от германского, добившись фактической независимости уже в XIV веке. Столь же «нерентабельна» война с кочевниками, быстро перемещающимся на большие расстояния, не имеющим регулярных оседлых стоянок, которые можно было бы захватить, не занятых земледельческим трудом – как показал и опыт Дария I, безуспешно воевавшим с использовавшими тактику «выжженной земли» скифами., и Александра Македонского, боровшегося с бактрийско-согдианскимим племенами в Окситании на излёте своей десятилетней кампании, и Карла Великого, войско которого разгромило Аварский каганат только после заключения союза с восточнославянскими племенами.

Благотворный эффект на экономику Османской державы произвели грандиозные завоевания Сулеймана I, прозванного за военные успехи Великолепным, – плодородные земли Паннонской равнины (Венгрии), Месопотамии, Северной Африки обеспечили турецкой империи десятилетия процветания^[96]. Кажется, что аграрные правители изобрели серебряную пулю, при помощи которой можно получать сверхдоходы, не допуская переобложения крестьян. Огромные территориальные приобретения резко увеличивают экономическую мощь и военный потенциал, запуская некоторое подобие «благотворной обратной связи»: сильная армия приводит к новым завоеваниям, новые завоевания благодаря новым рекрутам, доходам и захваченным технологиям усиливают армию. Вертящаяся в круговерти сменяющих друг друга военных авантюр, аграрная держава трансформируется в империю^[97] – государство, зависящую от завоеваний. Для него жизненно необходимым является постоянная экспансия. На этом настаивают и привилегированные группы, прямо получающие материальную выгоду от продолжения военных кампаний, подобно янычарам^[98].

За счёт огромных богатств и многочисленного податного населения империя становится «рентабельной». Её армия и раздутый бюрократический аппарат, невероятно большие и в мирное время, только увеличиваются, однако окупают себя, создавая прибыль, которую правители в зависимости от личных качеств (от т. н. «мудрости») ассигнуют в двух направлениях. Агроправитель может использовать полученные средства на развитие хозяйства, архитектуры, осуществить снижения налогового бремени для собственного населения, как это делали Юань-ди, Борис Годунов или Сюань-цзун что, однако, является большим исключением. Обычно правители империй финансируют строительство грандиозных культовых сооружений, которые прославляют их завоевания, сохраняя верность принципам «престижной экономики» первобытных времён, – от Святой Софии Юстиниана до Триумфальной арки Наполеона. В древние времена завоеватели часто демонстрировали свою удачливость в походах, которая должна была служить доказательством «богоизбранности», раздавая захваченное богатство воинам, как это делал «сын Аммона» Александр Македонский и в последующем почти все вожди германских племён. Также значительная часть изъятых ресурсов направлялась на финансирование армии, что было жизненно необходимым для сохранения контроля над оккупированными землями: агроправители увеличивали численность армии, создавали гарнизоны, закупали продовольствие (в развитых аграрных государствах).