Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма»

Предпосылки формирования централизованной империи

Объединение человечества в крупные государства и империи и пробуждение у народов коллективного самосознания позволили планировать и осуществлять кровопролитие в таких масштабах и с таким упорством, о которых раньше не имели даже представления. Все благороднейшие качества отдельных личностей были собраны воедино ради усиления разрушительной мощи массы.

У. Черчилль

…само мощное государство на поверку изнутри оказывается слабым, трухлявым.

Е. Гайдар

Аграрное государство развивается в двух формах: в форме монархии централизованной и «феодальной»^[41]. Централизованные часто являются полиэтническими державами, «феодальные» – «вассальными» землями централизованных империй или их бывшими частями. Преобладание той или иной государственной структуры зависит от характера доминирующей угрозы: при децентрализованной, нерегулярной угрозе – при морских набегах викингов или нашествиях кочевников – торжествует «феодальная» форма. В её основа крайне устойчивая модель взаимоотношений «лорд-слуга». Она возникает как реакция на ослабление центральной власти, влекущей распад централизованной империи – как в Японии в эпоху Фудзивара или в Китае времён «Троецарствия». Европейский феодализм – отдельный феномен, порождённый римским наследием^[42]. Местным феодалам со своими армиями и крепостями легче справиться с мобильными разбойниками, чем многочисленному, но далёкому столичному войску. В то же время они бессильны перед полномасштабным вторжением централизованного государства, воины которого вырезают всю феодальную династию и уничтожают память о прежних традициях налогообложения, устраивавших и крестьян, и господ. Феодалы также часто ведут разорительные для крестьян войны с друг другом, что провоцирует бегство земледельцев с земли. Раннесредневековые европейские государства – «гептархия» в Британии или вестготские королевства в Пиренеях были адекватным ответом вызову эпохи норманнов, арабских завоевателей и венгерских кочевников.

Но при постоянной масштабной угрозе – со стороны иностранного государства или союза варварских племён, с каковой столкнулся Китай во эпоху династии Хань, воевавший с кочевниками хунну, или в Танский период, когда Китай сдерживал Тюркский каганат, – побеждает форма централизованной монархии, способной дать консолидированный отпор внешнему врагу. Централизованная монархия в результате «династического цикла» может распасться на несколько частей: в соответствии с культурно-историческим делением (как держава Александра Македонского после битвы при Ипсе) или административным межеванием. Величайшая централизованная империя Хань в результате «восстания жёлтых повязок» распалась на три царства: У, Вэй и Шу. После многолетних войн государству Вэй во главе с династией Цзинь удаётся вновь объединить Китай. Распад империи Маурьев во II в. до н. э. начался с династического кризиса – убийства Брихадратхи, последнего императора из династии Маурьев, и захвата власти полководцем Пушьямитрой Шунга. Земли Индии были поделены между Греко-Бактрийским царством, империей Шунга и державой Сатавахана. Земли Индостана пребывали в раздробленности до возвышения империи Гуптов.

Ключевая черта централизованной империи – разделение военного и налогового аппаратов. Вооружённые силы финансируются централизованно, а не на основе местных финансовых ресурсов. Собирает средства многочисленная гражданская бюрократия, охватывающую всю страну. Сращённость этих аппаратов создаёт постоянную угрозу восстания местных военачальников, начала междоусобиц между наследниками престола, распада многонациональной империи. Показательно, что Дарий I, подавивший восстание лжецаря Гауматы, в начале своего правления вывел из-под контроля сатрапов финансовый фонд, оставив в каждой из пяти столиц подчиняющийся шахиншаху гарнизон. Это обеспечило Персидской империи многолетнюю стабильность, резко увеличив мобилизационный потенциал, который ко временам Ксеркса достиг невероятных масштабов.

Разветвлённый бюрократический аппарат позволяет аккумулировать финансовые возможности многих регионов, сохранять между ними мир и, самое главное, содержать многочисленную боеспособную армию. Периоды централизации – время внутреннего и внешнего мира, стабильности, обеспечивающей медленный рост благосостояния подданных. Поэтому политическим идеалом для Конфуция, живущего в период «Воюющих царств» (V–III вв. до н. э.), становится централизованное государство с сильной властью правителя, которое он подразумевал под «родовым строем». Именно к нему он призывал вернуться^[43]. Современные исследователи выделяют три государства, на протяжении аномально длительного для аграрного мира времени сохранявшие высокие темпы роста подушевых доходов, – Аббасидский халифат, Сунский Китай и Япония эпохи Эдо. Все они были могущественными централизованными образованиями. Для прочих стран аграрного общества характерен многовековой застой в динамике увеличения доходов населения^[44]. Неслучайно в памяти современников расцвет централизованной империи – «золотой век», во время которого пика развития достигает литература, поэзия, наука, появляются благоприятные условия для торговли. Династическая линия стабилизируется: общество вырабатывает образ «добродетельного государя», которому правители стараются соответствовать. Государь заботится о стране, понимая, что она перейдёт по наследству его сыну. В истории величайших аграрных цивилизаций Азии – Индии и Китая – «золотые века» приходятся на период расцвета централизованных империй: империи Маурьев (IV–II вв. до н. э.) и государства Гуптов (III–VI вв.) в Индии и империй Хань (III в. до н. э. – III в.) и Тан (VII–X вв.) – в Китае, когда эти государства достигают пика территориальной экспансии.

Недостаток централизованной структуры в её хрупкости: при феодализме все функции – военные, судебные, полицейские, фискальные – исполняет господин и его войско, замок которого в непосредственной близости от сервов. Феодальная система проста и надёжна, именно поэтому к такой форме переходят сложно устроенные централизованные государства в эпоху кризиса. Однако феодальная монархия, в отличие от централизованной, не способна построить крупное государство с сетью оросительных каналов, таможенной службой, почтой, системой образования, полицией, и, наконец, с хорошо организованной армией, которую обслуживают все вышеперечисленные организации деспотии. Все сухопутные империи – централизованные аграрные государства, сумевшие мобилизовать максимальный человеческий и технологический потенциал благодаря слаженному действию институтов управления. Их скрепой является общенациональная бюрократия, многочисленная и оттого неустойчивая. Достаточно сбоя одного элемента в разветвлённой административной иерархии, чтобы централизованное государство перестало функционировать.

Слом в результате революции военного аппарата, ключевого в управленческой цепи, автоматически парализует опирающуюся на принуждение налоговую бюрократию – лишённое регулярных доходов государство перестаёт выполнять свои обязательства^[45]. Оно больше не платит жалованье военным, не финансирует строительство общественных сооружений, перестаёт содержать провинциальное чиновничество. Фактически легитимная власть сохраняет контроль лишь над столицей, сообщение которой с производящими хлеб провинциями прерывается. Накопившуюся за годы угнетения злобу малодоходные группы вымещают на богатых жителях столицы – купцах, ремесленниках, чиновниках^[46]. В стране начинается гражданская война и крестьянские восстания. Слом одного эшелона общенациональной бюрократии приводит к кризису всех институтов и вакууму власти. По подобному сценарию развивались события в высокоразвитых аграрных цивилизациях – в Древнем и Новом царствах, в Китае во время восстания «жёлтых повязок», в индуистской Индии, в России в Смутное время.

«Династический цикл»

Территория государства все урезается, а частные дома все богатеют; государь падает все ниже, а крупные чиновники становятся все могущественнее. Таким образом, государь теряет силу, а чиновники завладевают государством.

Хань Фэй

Бюрократия имеет в своем обладании государство… Это есть ее частная собственность.

К. Маркс

Таким образом, бюрократия становится главным палладиумом централизованной монархии. Однако она становится и её проклятием. В государствах «восточного деспотизма» отношения власти возникли раньше отношений собственности – и классообразование происходило на основе принадлежности к управлению. В результате общество разделилось на два неравнозначных полюса: тонкую прослойку «правящих» и необъятную целину «управляемых». «Управляемые» благодаря внешней и внутренней стабильности, которую им обеспечивают «правящие», постепенно накапливают богатство, осуществляя внешнеторговые операции, продавая ремесленные изделия, реализуя на рынке прибавочный продукт. Но созданное ими богатство не защищено никакой гарантией. Наибольшую безопасность для «управляемых» может обеспечить минимальное взаимодействие с властями^[47], при любой возможности желающими извлечь дополнительную выгоду, – обложить налогом незафиксированную собственность или засудить её обладателя и конфисковать её^[48] Единственный надёжный способ защитить накопленную собственность – занять прочное место в матрице власти^[49]. Богатство становится неотъемлемым атрибутом высокого социального статуса – в этом суть феномена сращения власти и собственности.

Однако технологические возможности аграрного общества ограничивают возможность эффективного контроля над разветвлённой бюрократией, и «чиновничья приватизация» становится необратимой. Бюрократы на всех уровнях, несмотря на царящие между ними антагонизмы, добиваются извлечения дохода из государственного имущества и используют финансовый фонд государства в своих целях. Ранжированные бюрократы присваивают себе земельные наделы, фальсифицируют информацию о доходах своей провинции или министерства, присваивая её часть, берут взятки, занимаются вымогательством. Налоговые агенты собирают подати «в свой карман», вступают в соглашение с крупными землевладельцами, скрывая за взятку часть их собственности. Таможенники, обуреваемые мамоной, покрывают контрабандистов Чиновники стремятся конвертировать власть в богатство, роль которого в обществе, как и неравенство в доходах, возрастает по мере ослабления авторитета правительства. Богатство становится важнее должности^[50]. Достигая пика накопления капитала, бюрократы, объятые родительским инстинктом, стремятся закрепить управленческий пост и связанные с ней привилегии и богатства пожизненно, а затем и передать их по наследству^[51].

Задачей чиновников становится создание условий для безопасной «приватизации» государственного имущества. Могущественные главы провинций и воеводы провозглашают независимость от Центра^[52], министры пытаются свергнуть государя или создать постоянно действующий совет, принимающий решения вместо правителя^[53]. Средние и мелкие чиновники, пользуясь наступившей смутой в верхних эшелонах власти, безнаказанно эксплуатирует государственное имущество. Доходы центрального правительства снижаются, из-под его контроля уходят отдалённые регионы. Государство вынуждено повышать подати в областях, на которые ещё распространяется его власть, – это оборачивается уходом переобложенных крестьян под покровительство «сильных людей», их бегством с земли, подкупом налоговых агентов, начинающих собирать подати в свою пользу – в итоге податная база сокращается и доходы правительства продолжают падать. Боеспособность армии снижается, что повышает риск иностранного завоевания. Стихийное бедствие влечёт неурожай, хлебные амбары, при помощи которых ранее ликвидировались последствия подобных «внешних шоков», из-за разложившегося чиновничества, поддавшегося мздоимству и коррупции, пустуют. Народ видит в природных катастрофах признак утраты правителем «мандата Небес» – «право восстания», сформулированное ещё Конфуцием, получает теологическое обоснование. Происходит смена династии. Сильная государственная власть, возглавленная могущественным чиновником, подобно Лю Бану, предводителем крестьянского восстания – таким, как Чжу Юаньчжан, иностранным завоевателем, каковым был Хубилай, проводит реформы, усиливая контроль над земельной собственностью, повышая эффективность бюрократической машины осуществляя репрессии против знати и частных собственников. «Реформы в неевропейской древности воспринимаются лишь как очередное возрождение одряхлевшего государства, но на старых основаниях», – констатирует Е. Гайдар. Поэтому крестьянские восстания, сходные с выступлениями Степана Разина и Емельяна Пугачёва, были пропитаны глубокой верой в монархию, нося характер борьбы за «доброго царя», а не за перестройку аграрного строя. Преодолевая накопившиеся социально-экономические антагонизмы и устраняя отставание путём возрождения и всемерного усиления традиционных государственных структур, проводя популярные у народа репрессии против «старорежимных» феодалов, восточные деспоты программировали завоёванное государство на неумолимое отставание в недалёком будущем. Постепенно пришедшие на смену прежним бюрократам новые чиновники, первоначально дисциплинированные мощной энергетикой власти, лично преданные государю, также начинают присваивать государственный доход, стремятся закрепить должность и связанное с ней богатство за потомками. Запускается новый цикл – такие эквифинальные циклы многовековые централизованные империи Китая, Индии, Персии и Египта проходили много раз.

Стоит разграничить сущность смуты и революции. Резкий слом государственного аппарата и острая социальная конфронтация в «восточных» обществах наступают для современников неожиданно, не имея основательной идеологической базы по примеру европейской философии Просвещения, и – после нескольких лет мучительного безвластия – завершаются приходом «сильного лидера», по твёрдой руке которого соскучились земледельцы, разорённые параллельным грабежом со стороны многочисленных, претендующих на верховную власть режимов. Смута завершается восстановлением прежнего деспотического строя, который лишь ужесточает репрессии против подданных для предотвращения последующих выступлений. От «бессмысленных и беспощадных» смут в аграрных обществах коренным образом отличаются европейские революции. Но на первый взгляд это не так. Революции, как и смута, имеют восходящую стадию (созыв Генеральных штатов и «ночь чудес» 1789 года в случае Французской революции), пик (казнь Людовика XVI), и нисходящий этап (термидорианский переворот и 18 брюмера Бонапарта). Они также завершаются реакцией – «термидором». Но революции, проходя цикл, никогда не возвращаются в исходную точку, приближая идущее нерешительной поступью человечество, потрясённое ужасами быстрых перемен, к столь лелеемому прогрессу. Карл II после Английской революции и Гражданской войны не смог восстановить «корабельный налог» и вынужден был отказаться от притязаний на абсолютизм, характерных для ранних Стюартов. Людовик XVIII не смог даже реабилитировать бело-золотое знамя Бурбонов в качестве государственного флага – неудивительно, что он согласился даровать либеральную «Хартию». «Революция, – как горько признаёт философ Жан Жорес, – варварский способ прогресса». И в этом её отличие от смут, знаменующих конец одного «династического цикла» и начало другого.

Попытки отсрочить конец «династического цикла»

В интересах государства, чтобы должностные лица постоянно сменялись: ежели этот принцип не соблюдается, то неизбежно появляются удельные владения и сеньориальное правосудие.

Наполеон Бонапарт

Суть таких циклов – борьба государя с бюрократией. Агроправители пытаются обратить вспять или хотя бы задержать тенденцию приватизации власти. Один из способов – возвышение в ущерб наследственной бюрократии безродных евнухов, рабов и жрецов. Их привлекательность для деспота в отсутствии семьи: они благодаря своему низкому происхождению чужды феодальной элите, доминирующей в бюрократической среде, и не смогут обрести устойчивые связи, заключив династический союз против монарха. Они, заняв значимую должность, не будут пытаться передать её по наследству, они никогда не поднимут восстание против государя и не попытаются утвердить свою династию (за исключением тюркских рабов-«мамлюков», захвативших в XIII веке власть в Фатимидском Египте). Рабы и евнухи лично преданы государю, которому обязаны своим возвышением. Персидские шахиншахи, императоры династии Хань, Тан и Сун, аббасидские халифы часто назначают командующими армий и морских сил рабов и евнухов^[54]. Не менее редко евнухи возглавляют личную охрану государя или выполняют особо важные тайные поручения: наблюдение за чиновничеством и доносительство. Евнухи приобретают огромную власть: соратник Цинь Шихуанди Чжао Гао после смерти императора обрёл такое влияние, что сам назначил следующего императора, присвоив себе полномочия высокопоставленного чиновника. Но некоторые евнухи обращали огромную власть, полученную от государя, против своего покровителя. Возвышенный Дарием II евнух Артоксар, возложивший некогда на него тиару, устроил заговор против царя, надеясь заполучить верховную власть вопреки закону. Однако из-за доноса он был разоблачён и предан смертной казни по настоянию могущественной супруги царя Парисатиды. Большое распространение на высших должностях в государствах, ведущих постоянные военные кампании, получают рабы. Великий визирь Османской империи в 1523–1536 Ибрагим-паша был греческим рабом из города на побережье Ионического моря Парги, за что получил прозвище «Паргалы». Рабы основали могущественное государство Газневидов в Средней Азии. Назначив на высокую должность безродного раба или жреца, агроправитель ослабляет влияние придворной аристократии, ломая выгодную ей ступенчатую кадровую систему и разбавляя её ряды лично преданными ему незнатными чиновникам.

Другой способ – репрессии. В начале цикла после свержения предыдущей династии, когда власть нового государя ещё сильна, они носят наиболее масштабный характер. Пик казней в эпоху династии Мин пришёлся на время правления первого императора – Чжу Юаньчжана (1368–1398), тайная полиция которого за тридцать лет предала смерти около 100 тыс. чел.^[55]. Репрессии позволяют держать государственный аппарат «в тонусе»: в «восточных деспотиях», как и в государствах западного типа, положительным стимулом для бюрократии является карьерный рост. Однако на Востоке привлекательность новой должности заключается в получении вытекающих из неё нелегальных каналов обогащения, а не заработной платы, не имеющей пределов роста. Карьерное продвижение, напротив, ограничено жёсткими рамками происхождения кандидата и количества свободных мест, самые высокие из которых занимают родственники и фавориты государя, Таким образом, для сотрудников «восточного» госаппарата положительный стимул иссякает довольно быстро – как только они получают незанятую и максимально высокую для абсолютной монархии должность наместника, «министра» или командующего армией. Дальше стимул верно служить государю и ответственно исполнять служебные обязанности исчезает, на смену ему приходит отрицательный стимул, существовавший и раньше параллельно с положительным, – смертная казнь. Её широкое применение обусловлено природой деспотической власти. Занимавший достаточно высокую должность бюрократ приобретал иммунитет от преследования, которым активно пользовался для формально незаконного, но фактически санкционированного центральной властью обогащения. Всякий обладающий значительной властью чиновник превращался с позволения государства в преступника, который в любой момент, при утрате лояльности, мог быть сознательно разоблачён и лишён всего нажитого имущества – на законных основаниях. В связи с этим в «восточных» обществах провал на служебном поприще влечёт не только увольнение и невозможность дальнейшего продвижения, как в западных демократиях, но и лишение имущества, смерть и утрату чести^[56]. Подчас семью репрессированного чиновника предавали казни «до десятого колена», уничтожая всех родственников осуждённого. Подобная участь постигла сподвижника Чжу Юаньчжана Ху Ювэя. Такой репрессивно-поощрительный механизм был необходим «восточному» государству, чтобы создать столь значительный стимул в виде колоссального богатства, о котором не могли мечтать даже самые высокопоставленные чиновники на Западе, перекрывший бы огромные риски, связанные с казнью и необходимостью жить в атмосфере непреходящего страха. «Несмотря на подобные опасности, в желающих занять высшие посты недостатка не было. Ибо вознаграждения были столь же велики, как и риск», – пишет Д. Бальфур о положении чиновников при дворе «грозного» Селима I. Все эти обстоятельства предопределяют столь ожесточённый характер политической борьбы в аграрных государствах, смуты в которых всегда сопряжены с болезненным сломом всей имущественной структуры общества и подчас физическим уничтожением предыдущей элиты.

Государю необходимо не только пресекать коррупцию в рядах бюрократии и обеспечивать рациональное функционирование госаппарата, но и бороться с гораздо большей угрозой – возможностью заговора или восстания. Наибольшую опасность представляют главы отдалённых провинций, в которых особенный вес приобретает подчинённая ему армия, намного превышающая гарнизоны центрального правительства в крупных городах, – такие чиновники начинают ощущать собственную независимость от Центра, исполняя роль местных государей. Вся история Саманидского государства, существовавшего в VIII–X вв. в Хорасане и Средней Азии, представляет собой постоянную борьбу эмиров с непокорными губернаторами. Принявший титул «султана Египта» турецкий наместник Хаин Ахмед-паша провозгласил независимость Египта от Османской империи (1524) и начал военные действия против центрального правительства. Правитель восточных улусов империи Монгольской империи Наян восстал против «поддавшегося китайскому влиянию» Хубилая. Поэтому деспот спорадически проводит «чистки» в этой среде, устраняя наиболее сильных и авторитетных ранжированных бюрократов и назначая на их место преданных и худородных евнухов и рабов^[57]. Периодические казни держат местное чиновничество в напряжении, вынуждая сохранять верность государю и не злоупотреблять ей.

Поэтому всё общество «восточной деспотии» пронизано страхом: государственная власть, олицетворённая монархом, одинаково гнетёт как простолюдинов, так и могущественных вельмож. Не только сон, но и смерть, воплощённая казнью, есть «великий уравнитель». Только, подобно наместникам, великие визири находятся гораздо ближе к нервным центрам государственной власти, и их смерть сопряжена с конфискацией не бедного двора и крестьянского инвентаря, а миллионных состояний, накопленных в годы царского фавора. Часто государи рассматривали подобные конфискации как действенный способ поправить финансовое положение империи, особенно если обладатель несметных богатств уже мёртв^[58]. Особой жестокостью по отношению к визирям известен Селим I^[59].

Национальная бюрократия подспудно ограничивает самовластие: царь даже находящейся на пике могущества империи лишён возможности эффективного контроля за властью на местах, вопреки присущему агроправителям стремлению решать все проблемы управления лично^[60]. Закон убывающей административной отдачи^[61] обращает всякие попытки централизованного контроля за положением на местах в невыгодные для деспотии: затраты на организацию надзора при технологических возможностях аграрного общества намного превышают дивиденды. Это становится причиной «скрытой децентрализации»: чиновники, особенно находящиеся в наибольшем отдалении от Центра^[62], безнаказанно злоупотребляют своей властью, вызывая народное возмущение и сокращая государственные доходы. Зачастую осведомлённость правителя о делах в государстве ограничивается столицей^[63] – именно это обстоятельство породило феномен личных тайных поездок правителя по стране^[64]. Подобные путешествия, призванные установить прямую коммуникационную связь между простолюдинами и государем, предпринимали, как правило, цари, стремившиеся к неограниченной власти, – они стремились узнать истинное положение своих подданных и попытаться его улучшить^[65]. Подобные инспекционные путешествия предпринимали Ашока в Индии, Кавад I в Персии, Фридрих II в Пруссии. В одной из таких поездок сасанидский государь Кавад воочию наблюдал тяжесть налогового бремени, которое он приказал снизить, начав тем самым налоговую реформу. Были и другие способы улучшить положение подданных. Сюань-цзун, при котором Танский Китай достиг расцвета, отменил налоги на 6 лет для зарегистрировавшихся в специальных конторах. Податные послабления для китайских крестьян сделал и кочевник Хубилай.

Стихийная катастрофа наталкивает подданных на мысль, что государь лишился «мандата Небес» и должен быть свергнут. Сформулированное некогда Конфуцием «право восстания» может способствовать приближению конца «династического цикла». Чтобы избежать этого, агроправитель вынужден следовать в своём правлении существующим нормам: как заботливый отец и блаженный «сын Небес» он должен был «вступать в контакт с великими предками» и заботиться о народе, править мудро, соблюдая законы и традиции^[66]. Не зря китайская пословица гласит: «Великий человек всегда бедствие для народа». Образ «добродетельно» государя описан в древнеиндийской «Артхашастре». Часто правители стремятся облегчить положение своих подданных под влиянием собственных убеждений – особенно ярко это проявляется в странах со значительным влиянием буддизма. Пацифизм и нацеленность на всеобщее благополучие, составляющие идеологическое ядро этой религии, вызывают к жизни нестандартное для логики типичного аграрного монарха, обычно чувствующего себя завоевателем, поведение: отказ от военных кампаний, снижение налогового бремени, запрет смертной казни, сокращение расходов на двор, прекращение репрессий. Подобным образом поступали маурийский император Ашока^[67], ханьский государь Юань-ди, кхмерский император Джайаварман VII^[68]. Гуманистические идеалы Просвещения оказывали на склонных к их восприятию государей похожий эффект: Александр I в начале правления отменил на год рекрутские наборы, запретил телесные наказания, упразднил Тайную экспедицию, подписал мирный договор с Францией, значительно сократил расходы на двор и запретил продавать крепостных без земли. Однако сам Александр, осознававший недостатки абсолютистской системы правления, признался в беседе с мадам де Сталь, что видит в себе «лишь счастливую случайность» для своих подданных.

Народное недовольство возбуждает аристократия: мелкие крестьянские хозяйства, кредитованные крупноземельными землевладельцами, разоряясь, переходят под контроль знати – тем самым знать приближала окончание «династического цикла»^[69]. Самодержавные порывы лидера аграрной деспотии также сдерживает именно аристократия, часто представленная в законосовещательных институциях, подобных древнеиндийскому паришаду или китайскому Секретариату. Они становятся политической гарантией латентно разворачивающейся «чиновничьей приватизации», проходящей под лозунгом «Государство – это я». Подспудно тлеющий конфликт между государем и чиновничеством выходит наружу, принимая форму острого вооружённого противостояния. В такие моменты идёт борьба не за пролонгирование жизни централизованного государства, не за «отсрочку» конца «династического цикла», а за его «отмену» путём грубого вырывания его корня – непокорной бюрократии. Это характерно для периодов укрепления власти правителя в середине «династического цикла», когда власть государя уже достаточно сильна, чтобы править без опоры на представительные органы, с которыми деспот вынужден считаться в остальное время^[70], но ещё слишком слаба, чтобы распоряжаться жизнью подданных без последствий. Казнь знатных сановников сдерживается традицией, нарушить которую может лишь мандат от «народа». К нему и обращается в такие моменты деспот, знающий о недовольстве улицы разрывом доходов и показным богатством феодальных фамилий. Преследуя цель ослабить влияния аристократии, прежде всего, всемогущего сановника Сухры, Кавад I обращается к популярному у простонародья маздакизму, провозглашающему всеобщее равенство и общность имущества, распространяющегося и на жён. Матримониальные барьеры между простолюдинами и знатью исчезают, что ослабляет позиции аристократии. Кристиан II предпринимает попытку запретить в Зеландии продажу свободных людей, чтобы ослабить позиции дворянской камарильи^[71].

В периоды войны государя с аристократией резко ускоряется социальная мобильность: на смену казнённым аристократам приходят нуворишии конкурирующие чиновники, помнящие судьбу предшественников и оттого гораздо менее самостоятельные и инициативные. Террор против феодальной элиты возвышает безродных военных авантюристов, подобных Василию Грязному, Фёдору и Афанасию Вяземским, Малюте Скуратову, готовых рисковать своей жизнью, подобострастно служить государю, проявляя огромную жестокость. Государь, использовав их для исполнения самых аморальных и опасных поручений, вскоре начинает желать избавиться от них: они приобрели чрезмерное влияние, возбудив при этом против себя огромную ненависть народа. Государь избавляется от них разными способами: отправляет на осаду сильной крепости – так погиб Малюта во время боя за Ригу, не выкупает из плена, как Василия Грязного, или казнит, как Фёдора и Афанасия Басмановых. За них, безродных карьеристов, никто не заступится, а ограничения традиции благодаря их же усилиям больше не действуют.

Подобная борьба принимает характер экзистенциальный коллизии между стремлением государя к абсолютной власти и желания наиболее могущественной и независимой части общества – аристократии – отстоять те оазисы гражданской свободы, существование которых допускает технологическое несовершенство деспотии. Именно аристократия, традиционно эксплуатирующая крестьянские массы, презираемая ей, парадоксально становится передовым эшелоном борьбы не за её собственные привилегии, а за общечеловеческие права вообще. Имеющая корнем своей силы потомственное землевладение, если и дарованное государем, то очень давно, только она может стать препятствием на пути абсолютизации деспотизма. Недаром политическая эмансипация, как свидетельствует опыт Славной революции, начинается с «верхов», через механизм правового государства и «благотворной обратной связи» спускаясь всё ниже по социальной иерархии, доходя в итоге до тех самых низкостатусных групп, являвшихся основными проводниками антифеодального террора в периоды войны царя с аристократией.