Buch lesen: «Сверхмотивация»
Марк Алексеевич Шатуновский.
Учился в МГУ, где получил первое признание как поэт в студенческой поэтической студии. Участвовал в знаменитом поэтическом семинаре К. Ковальджи, разделяя позиции и творческие установки метареализма. На протяжении многих лет выступает вместе с метареалистами в общих поэтических акциях. Один из организаторов известного московского клуба «Поэзия», объединившего большинство молодых писателей 1970–1980-х гг.
Первый сборник стихотворений «Ощущение жизни» вышел в Париже в 1990 г. В 1992 г. принят в члены Союза писателей. Автор книг «Мысли травы» (1992), «Из жизни растений» (2000), «Дискретная непрерывность любви» (1995, роман). В 1991–1992 гг. его пьеса «Траектория улитки» шла на сцене театра Московского университета.5 Публиковался в журналах «Знамя», «НЛО», «Постскриптум», «Glas» и др.; стихи, проза и статьи переводились на иностранные языки и выходили в Бельгии, Франции, США.
По приглашению USIA (Министерства культуры, образования и информации США) выступал с лекциями и чтением стихов в Нью-Йорке, Вашингтоне, Сан-Франциско, Санта-Фе и на филолого-философском факультете Айовского университета, где вместе с английским писателем Рольфом Хьюзом создал журнал «100 words», издающийся вплоть до настоящего времени. Участник и один из основателей клуба поэзии Stella Art Foundation.
Листок на стене
Когда-то мне довелось познакомиться в Нью-Йорке с легендарным в артистической среде персонажем, художником, надломленным в советских исправительных учреждениях за, в общем-то, понятную страсть к самоутверждению. Он мог придти в Третьяковку, снять картину Шишкина, повесить свою и охранять ее вплоть до прихода милиции. Выставки получались недолгими, отсидки продолжительными. Жизнь художника превратилась в борьбу, общение с алкашами и ворами сломило психику, от реальности в своем сознании он отдалился.
Шатуновский начинал с того, что развешивал на стенах университета свои стихи – по тогдашним меркам серьезная идеологическая диверсия. Когда начинание (к счастью, без особых последствий) провалилось, вышел на сцену вместе Иваном Ждановым, Александром Еременко, Алексеем Парщиковым, Ниной Искренко, Юрием Арабовым, Евгением Бунимовичем… Помните эти звонкие имена? Такое не забывается. Времена изменились безвозвратно, менты могли лишь лязгать зубами – судьбы моего американского знакомого Марк избежал.
О 90-х сейчас принято говорить с брезгливостью и сожалением, но романтический дух перемен оказался для отечественной поэзии благотворен, позволил ей вырваться с кухонь и обратиться к людям, стосковавшимся по живому слову, надеявшихся найти подтверждение своим мыслям и чувствам в стихах нового поколения. Потом эта детская свежесть растворится в рефлексирующем постмодерне, в тревожной неоднозначности нынешнего безвременья, крайне нуждающегося в аналогичном заряде прямоты. Уверен, накопление разности потенциалов подошло к критическому, и пробой в вакууме (в разряженном газе?) неизбежен. Скоро заговорят. Уже заговорили.
Интонации откровения универсальны – и если ненадолго смолкают, стихия речи возвращает все на свои места. Не секрет, что постперестроечная поэзия нуждается в переосмыслении, даже в ревизии, но есть вещи очевидные, вещественные, надежно вколоченные в память нашей новой культуры и эту картину наряд милиции уже не снимет.
«что забывал язык, то вспоминала речь,
и пустоту сместив, до слуха доносила,
как коротковолновая пульсировала ночь,
и в ней взбухала мышечная сила…
…
и не было границ, отодвигавших сон,
на метаязыке калякали светила,
и плыл по гребням волн космический ясон,
руки не отнимая от кормила».
Какое точное определение места речи в мироздании, одним штрихом отмеченное состояние погоды и человеческой ситуации, равнозначных пульсации космоса. Стройность мысли, которая становится последнее время чем-то сродни мужественности. Для Шатуновского
8существует понятие «правды», этого коренного русского существительного, замешанного не только на «истине», но и на «справедливости». Он распространяет ее на весь «русский мир», вживляет ее в предметы, и этот правдоискательский анимизм позволяет по-другому взглянуть на вещи отечественного происхождения и производства.
Вы замечали, что автомат Калашникова и на вид, и на ощупь сходен с анатомией советского человека? Сухопарого, прогорклого, непредсказуемого, но в общем-то надежного. На него естественным образом ложится рука с незатейливой татуировкой «цени любовь и береги свободу», он соприроден «семейным» трусам и папиросам «Беломор». И автобусу «ПАЗ» тоже, и орбитальной станции «Салют», и осьмикончному крестику на шнурке, и газете «Правда». Только вот правда у Шатуновского не может уместиться в газеты, его публицистичность скорее интонационна, чем семантична. Правда растворена в воздухе, она пропитала собой все наподобие табачного дыма страстных бесед и одиноких размышлений.
«мы думали еще до своего рожденья,
предусмотрительно расфасовали чувства,
но в реку времени вошли, и развалились
египетские пирамиды правды —
нельзя их строить из съестных припасов
и правду выводить из гастронома —
она ведь не наземное строенье,
она ведь изоморфна пустоте.
она есть только в чертежах и схемах,
и если завернуть ее в газеты,
то пятнами на ней проступит совесть
и заведутся в чертежах клопы.
предусмотрительно душа вошла в предметы,
вдохнув в них полноту и невесомость,
изъятую из глаз разрозненной толпы».
Поэт инстинктивно бежит толпы, думаю, в сознании Марка четко очерчивается и категория «черни», это наследие сословного признака отечественной интеллигенции, берущего свое начало из взаимоисключающих «Вихрей враждебных» и «Боже царя храни». Он чутко, порой болезненно реагирует на политические события, яростно их не приемлет, чувствуя в происходящем возврат к прошлому, но это боль и гнев частного человека. Хрусталик его глаза, настроенный еще в эпоху перемен, преломляет нынешнюю жизнь с другого конца ретроспективы, но в этом и кроется главный талант постоянства человека, присягнувшего когда-то гуманитарным человеческим ценностям.
«похоже, нас с тобой, как воду, расплескало
в прошедшем времени, в реликтовых лесах,
но память все еще способна вполнакала
поддерживать во мне продолговатый страх».
Или
«дух земноводный обретает слух,
и созреванье переходит в зренье,
и стадо половецкое пастух
через шоссе ведет сквозь безвременье».
Именно настойчивой приверженностью идеалам молодости объясняется ровное уверенное движение его творческого пути: собранные в книге стихи написаны в самое разное время, но я не осмелюсь сказать без предварительной справки, когда такое-то и такое было написано. На вкус экспериментаторов стихи Шатуновского традиционны, но опыт искусства (как минимум ХХ века) убедительно доказал, что мы в своей работе неизменно попадаем в круг вечного возвращения – сейчас, когда порыв бесплодного внешнего и внутреннего поиска исяяк, его стихи звучат удивительно современно. Женщины ликуют: в моду входит удобная одежда, телесные пропорции более не подлежат строгому надзору со стороны законодателей мод. И речь звучит так, как ей привычней и удобнее.
«и не выходит жизнь из строя,
хотя, казалось бы, заело
ее устройство заводное.
ее устройство заводное
уже морально устарело.
ее железные узлы…»
Алексей Парщиков пишет об авторе в письме из Кельна:
«Техника у него покрыта не испариной, а инеем – она классична. Они как-то хором с Ерёмой отстаивали классический стих и по-детски радовались такой плотной однообразной версификации. Он поразительный поэт, классик современного очуждения. Отталкивание? Да, есть, иногда дрожь пробирает от ёрничества, когда он о душе пишет как о системе шлангов из анимации Яна Шванкмайера, а о людях иногда так, что Декарт бы содрогнулся и собака Павлова заговорила бы. Задача Марка – загнать позитивизм и всех атеистов (если есть такие – он в этом сомневается) в нору и учинить там Воландовский праздник. Человеческие куклы, издыхающие на посленей ступеньке логики, в пустоте, в полупараличе – этого у него немало. Он на самом деле художник гротеска. Иногда его литературный голос овладевает им самим, тогда он пишет лирику, продиктованную его героем, отнюдь не ангелом. Марк мне как–то говорил, что его не понимают и говорят о характерном холоде. Возможно, я сам, на семинаре у Ковальджи так выступал: впечатление механического космоса 18 в., перенесённое в нынешнюю среду бесконечного размена, напрашивается. Тут нет теплоты, к которой ты тянешься последнее время, но искусство, с которым Марк формует свои твёрдые вещи, дается только ему».
Физиологически-механические образы Шатуновского действительно оказывают гипнотическое воздействие на читателя своей зрелищностью. Пока еще не очень понятно, какие формы примет искусство постиндустриального времени, но модерн по-прежнему завораживает хитросплетением узлов и шестеренок, видимо, для того, чтобы показать, что единственное, что за этим остается и есть душа.
«в их гуще пульсирует сердце
с отростками губчатых трубок,
в них мечутся крови мохнатые тельца
и стенокардии обрубок».
Или из «самоубийства героя»:
«квадратная пуля, надламывая висок,
разваливает мир на звенящие глыбы,
они рассыпаются в стеклопесок,
и из глаз уплывают зеркальные медлительные рыбы.
…
«открываешь дверь, а за дверью – открытый космос».
Поймал себя на мысли, что «космоса» в стихах Шатуновского больше, чем любимой им Москвы. Хотя на первый взгляд перед нами именно московская поэзия, территориально обозначенная – с характерными декорациями сдавленного простора и шумом безара-вокзала.
«нет у москвы ни профиля, ни фаса,
москва – геометрическая вата,
она сгибает волны резонанса
по схеме абажурного каркаса».
Марк не может уйти от обобщений и это на фоне перечней и констатаций популярных нынче манер радует необычайно. Юрий Кублановский предложил в свое время простой рецепт оценки творчества: нужно понять пишет ли поэт о вечном. Достаточно одной строфы Марка Шатуновского, чтобы утвердительно ответить, что его стихи именно об этом. Шатуновский – мощнейший поэт поколения и его практическое неприсутствие в поэтическом эфире, редкие выступления в составе клуба «Поэзия», несмотря на обилие публикаций на основных мировых языках, можно воспринимать лишь как нонсенс, обидное недоразумение, ошибку, которую необхожимо исправить. А что если листок, пришпиленный на университетской стене, окажется документом, сравнимым по значению с посланием нового бунтовщика Лютера? Стихи Шатуновского необходимо читать и знать.
«это в общем не сложно прикинуть
Царство Божье берется гурьбой».
Вадим Месяц
В винительном падеже
когда мои пять чувств баюкает такси
и превращает в чаевые,
мне снится, что они – пять сельдей иваси,
раскисшие и трупно-пищевые.
что у меня душа – беспомощный протез,
устроенный в грудной хромированной клетке,
что в темноте судьба приобретает вес
несущейся под гору вагонетки.
что, может быть, талант – всего лишь антрекот,
который можно съесть под сенью цэдээла1,
что я могу лицом уткнуться в твой живот —
в архитектурный свод, вмонтированный в тело.
ты станешь целовать свиную замшу губ,
к тому же крашеных линючим анилином,
и прижимать к себе пустого тела куб,
под мышками пропахший нафталином.
склонив лицо к зрачкам и глядя в их круги,
выискивать во мне геометризм порока
и медленно вздымать две фирменных ноги,
сработанных под стиль барокко.
но косвенной стране дан герметичный стиль:
ландшафты в колбах окоемов,
стоячая вода, текущая в бутыль
среди доходчивых объемов.
преподает пейзаж наглядность языка,
завернута в простор подробнейшая совесть,
ладонью отклонив поверхность сквозняка,
читаю между строк неписаную повесть.
прижав к стеклу висок, стараюсь совместить
тебя, трехмерную, с общегражданским фоном.
а небо разучилось говорить,
немея перед микрофоном.
Ребенок в комнате
ребенок в комнате,
то мальчик он, то занавеска,
сандалики его вбирает топкий пол,
овеществленный взгляд – пытливая стамеска,
заерзав в ящике, пошевелила стол.
из почек у него растет настырный ясень,
но в правом легком расцветает соль,
он весь отрывочен, он видим, но не ясен,
в нем прорастает слух, закованный в фасоль.
он больше не разъят в двоих на хромосомы,
прозрачнее малька, он проще, чем малек,
и все пять чувств его на ощупь мне знакомы,
и вся его душа завернута в кулек.
(я знаю, что душа – гофрированный шланг,
в нем совершает кровь смертельную работу,
что наша внутренность – несложный акваланг,
но в мальчике душа растет, дыша азотом.)
в нем вырастет трава, в нее уронит он
упавшие из рук случайные предметы,
чтоб я в ней находил то звезды, то кометы
и собирал в пустой продавленный бидон.
(Портрет в среде обитания)
нет у москвы ни профиля, ни фаса,
москва – геометрическая вата,
она сгибает волны резонанса
по схеме абажурного каркаса.
больничный снег застиранней халата
с прожженной сигаретами дырой,
в которую с прыщавой добротой
заглядывает дом, который тоже вата.
в нем женщина без головы и рук,
питаясь баклажанною икрой,
крошит себя и пол не заметает,
и, полая внутри, заставлена вокруг,
но головы и рук ей не хватает.
(Взгляд)
я жду троллейбус, прислонившись к взгляду.
взгляд заштрихован, вырван из тетради,
заучен на морозе наизусть,
к нему подколоты: бульвар в витой ограде,
квитанция на разовую грусть,
и биография, и справка об окладе…
в три четверти я виден в этом взгляде,
который следует хранить в аптечной вате,
иначе в темноте способен он
вскрыть вены остывающей кровати
или швырнуть подушку за балкон
за то, что вся она в губной помаде.
взорвется взгляд – и станет колоннадой,
но если перед сном ты выпьешь «седуксен»,
то за ночь выйдешь за пределы взгляда
в свой дом, болеющий склерозом стен.
здесь, в этом доме, жизнь уходит в никуда,
ее сосет ноздря пустого крана,
а там, где из него сквозь воздух шла вода —
зияет штыковая рана.
ты снова гладишь время утюгом…
Сентябрь-81
за раму сыплется с деревьев позолота,
обои шелушатся на стене,
застыл сквозняк в сквозных листах блокнота
и тянет сыростью сквозь форточку в окне.
я между двух тире живу в своей квартире,
я прописался сам не знаю в чьей вине.
деревья дешевеют. в целом мире
идут дожди, стабильные в цене.
(По москва-реке)
потухшая листва, тяжелая как скатерть,
на старческих ветвях под небом проливным
у каменной реки, в которой мокнет катер,
развешена кругом по берегам литым.
и вот течет река в разломленном пространстве,
цепляя за края, дающие искру.
на крытой палубе сидим в воскресном трансе
и держим на весу хлеб, а на нем – икру.
но все равно сойти придется снова в город,
ненастный словно звон порвавшейся струны,
ты отойдешь на шаг и приподымешь ворот,
и будешь за собой следить со стороны.
(Снегопад)
в два приема москву зачехлила зима,
охватила москву кабинетная скука;
слышно как тишина не проронит ни звука —
это длится времен круговая порука,
засыпается снег по стране в закрома.
(Портрет автора)
весна находится в стадии прачечной —
грязные груды зимнего белья
подтаивают, подмачивают в упаковке пачечной
нераспечатанные кварталы жилья.
это эстамп на глухой стене,
обрамленный в облупленную кривую форточку,
это мой глаз, поблескивающий внутри, во мне —
на сферической поверхности отражаешься ты,
задрапированная в прозрачную кофточку,
я располагаю жилплощадью от темени до кадыка,
остальным я сыт по горло, изоморфное строению
канализационного люка.
гигантским тоннелем прорыта моя рука
в толще кавказских хребтов, указательным пальцем
нажимающая на кнопку юга.
в моем автопортрете вы подниметесь на нужный вам этаж
в лифте, подключенном к гидравлическому сердцу.
в полушарии снов, где все время идет демонтаж,
незаметно откройте дерматином обитую дверцу.
по гостиничным коридорам уходя, завернитесь в тишину,
здесь нет указателей, и вы не вернетесь обратно.
вы увидите меня, подойдя к окну,
на улице уменьшенным тысячекратно.
(Портрет героини)
к пальцам привязаны ниточки ваших податливых снов,
приводящие в движение пружиночки и шестеренки,
молоточки, отодвигающие запирающий память засов
и изнутри колотящие в барабанные перепонки.
вы все когда-нибудь жили в болеющем старостью доме,
боясь заразиться склерозом по ночам опухающих стен —
генетической памятью вкомпонованы в тусклом объеме
и, в нем проживая, противопоставлены
в нем проживающим всем.
каждый из вас жил в этом доме
учительницей двадцати семи лет по имени «нина»,
вечерами демонстрируя зеркалу разветвленное тело свое —
анатомически родственное пианино,
облегаемому тем, что называют «белье».
тайны нашего тела! за ними мы полезем на антресоли
и, извалявшись в пыли, достанем заброшенный образ себя
восемнадцати лет —
развернем, расправим понесший потери от моли
в наслоениях времени отложившийся след.
попробуем в него улечься – жмет в бедрах, линия живота
необратимо провисла,
грудь проваливается, недостаточен ляжкам раструб,
по европе лица протекают одер и висла
в двух морщинах: одна – у глаз, другая – у губ.
замажем географию «пондсом» (cream cocoa butter),
а за спиною грохочет постели пустой океан,
над подушкой ночник развернул перевернутый кратер,
перегорожена комната раскрытым романом саган.
(Воспоминание о герое)
шум воды спускаемого бачка,
вырезанный ножницами по пунктирной линии отреза,
подвешен при помощи рыболовного крючка
к поскрипыванию, отодранному от инвалидного протеза —
и вместе парят благодаря тому,
что воздух приводится в движение плавное:
это выходит в подвижную тьму,
в туалет направляясь, елена николаевна.
с кряхтением в землю садится дом,
сквозняк по форточкам бьет, не целясь…
роется в слухе бестелым кротом
тихий голос, замкнутый в эллипс,
в раковине ушной за витком виток
восходит к сознанию по спирали
и, вступая в его поток,
в глаза заглядывает: вы меня не потеряли?
прикидывается ребенком и свечкой, просит не прогонять —
материнство по вашему телу растекается воском —
он тянется, тянется вас обнять
и вырастает в мальчика в костюмчике матросском.
теперь он перевернут, а вы для него водоем,
в котором он пускает игрушечную лодку.
лодка отплывает – это фотоальбом, а не лодка —
на каждой фотографии мы его узнаем
по тщательно прожеванному подбородку.
перед ним пласты многоэтажных озер,
в них он видит себя нашим внутренним зрением:
в фас – гимназист, в профиль – на стрельбах призер,
в три четверти – в штатском, здесь засвечено
и падает дыра в темноту с ускорением.
Der kostenlose Auszug ist beendet.
