Buch lesen: "Стальная Олимпиада"
Ушедшей старой гвардии —
учителям советской эпохи
с уважением и благодарностью
Сон всё не шел. За окном тяжко вздыхала ночь, вздымала пожелтевший тюль у открытой настежь форточки. Легкий ветерок, залетая в комнату, приносил зябкую свежесть – Олимпиада дрогла, плотнее заворачивалась в одеяло, но даже не думала о том, чтобы прикрыть окно. Она всю жизнь спала в холоде – так было положено, так приучили ее родители. Родители строго смотрели со старой фотографии на стене – молодые, довоенные, только-только вернувшиеся в страну.
Олимпиада родилась во Франции. Дед ее, Иннокентий Стальнов, штабс-капитан Керченского гарнизона, и отец, 20-летний тогда штык-юнкер Борис, были среди тех, кто организовывал эвакуацию донских и кубанских казаков из Керчи – вместе с ними последним судном покинула Керчь и семья штабс-капитана. Осели Стальновы в Париже, где спустя десять лет у женившегося Бориса родилась девочка Олимпиада. Отец ее был неисправимым романтиком и потому – одним из главных вдохновителей парижского Союза возвращения на родину. В тридцать первом году с молодой женой и годовалой крошкой на руках он вернулся в Советский Союз. Почему сразу по прибытии он не попал в лагерь и даже не пополнил число «лишенцев», каковыми, как правило, становились все военные реэмигранты, объяснить трудно – может, потому, что вернулся Борис Стальнов грамотным специалистом в области проектирования гидросооружений и оказался полезен стране, которая в те годы увлеченно прокладывала водные артерии, превращая столицу в порт пяти морей.
По той же причине без малого восемь лет инженер Стальнов ударно трудился в управлении строительства канала Москва – Волга. Его уважали – эта квартира, в которой теперь доживала свой век Олимпиада, была получена отцом в тридцать пятом. К своему удивлению, Олимпиада помнила, как они заезжали в новый дом, помнила свою радость от обретения собственного угла: волнующий запах натертого мастикой паркета, дрожащий солнечный луч, падающий из окна прямо в корзину с игрушками, и собственный стол, за которым можно было рисовать, не опасаясь испортить красками важные отцовские документы. Квартира, хоть и отдельная, была нетиповой и на редкость бестолковой по планировке – видно, по этой причине и простояла опечатанной целых пять лет после того, как осенью тридцать девятого из нее увезли отца, а вслед за ним и мать. Девятилетнюю Олимпиаду тоже забрали из дома и поместили в приют, откуда спустя два года вместе с другими детьми вывезли в эвакуацию в Свердловск – немцы тогда уже стояли под Москвой. А еще через три года, в мае 44-го, когда детдом коллективно возвращался в Москву, Олимпиада с двумя пацанами сбежала прямо из поезда при краткой его стоянке в Ярославле – все трое рвались на фронт. До фронта беглецам добраться не удалось, а вот домой Олимпиада вернулась. Их квартира оказалась цела, но не это было главным чудом – чудом было то, что никто так и не позарился на их нелепый, тесный, в сравнении с другими квартирами, закуток в престижном совнаркомовском доме. Ну, а самым главным чудом, как Олимпиада поняла много позже, оказалось то, что в детдом ее не вернули, а, напротив, спустя некоторое время прописали в родительской квартире – впрочем, этим она была обязана своей соседке, влиятельной совнаркомовской жене, которая к тому времени уже полгода как вернулась из эвакуации.
Олимпиада тяжело повернулась под одеялом – натужно скрипнули под ней натруженные пружины старой кровати. Из темноты проступали очертания довоенного маминого трюмо – многие вещи она сохранила с тех еще, давних родительских времен. Многое в ее доме хранило память о родителях: старые французские книги, которые никто никогда не читал, стройные высокие вазочки из цветного стекла, какие-то мамины кружевные жабо, бессмысленные в реалиях советских буден, фотографии незнакомых родственников в резных деревянных рамках. Ни муж, ни повзрослевший сын не посягали на эту память. Но главное, что досталось Олимпиаде от родителей – это твердый фамильный характер, начало которому положили слова отца, навсегда уходившего от нее в октябрьскую ночь тридцать девятого года. Последнее, что он успел сказать, целуя на прощанье их с матерью: живите, как должно, и будь, что будет… Как должно – именно так Олимпиада и жила всю свою жизнь: никого ни в чем не винила, ни у кого не одалживалась и всегда твёрдо знала, что при любых обстоятельствах, без раздумий и сожалений, поступит так, как велят ей совесть и ее личное представление о долге.
Бледный свет фонаря, просачиваясь сквозь старый тюль, сеточкой ложился на молодые лица родителей, глядящих со стены. В тишине громко тикал будильник. Сон не шел. Олимпиада вздохнула и, приподнявшись на высоких подушках, потянулась к ящику прикроватной тумбочки – за снотворным. Надо заснуть, обязательно надо заснуть – вставать завтра рано…
Олимпиада Борисовна Стальнова, старейший педагог одной из школ Центрального округа, на службу являлась одной из первых. Ее высокая костистая фигура, облаченная в видавшую виды цигейковую шубу и каракулевую шапку образца семидесятых, возникала на пороге школы не позднее половины восьмого утра. Олимпиада любила приходить рано – неспешно следовала в учительскую раздевалку, усаживалась на стул, переводила дух, без суеты переобувалась в удобные кожаные тапочки… К тому времени, когда в раздевалке появлялись ее коллеги, она была уже полностью готова к рабочему дню: шуба ровно висела на плечиках, воротник блузки расправлен, и седые волосы аккуратно причесаны. Олимпиада степенно покидала раздевалку и направлялась к лестнице, начиная непростое восхождение на свой высокий четвертый этаж.
Детское многоголосье, обычное для начала учебного дня, уже вовсю звенело на школьной лестнице. Олимпиада, посетив по дороге учительскую, с журналом под мышкой поднималась к себе – по обыкновению внимательно глядя под ноги. По ступеням, обгоняя ее старые тапочки, резво бежали нарядные диснеевские босоножки, модные мокасины, изящные балетки, дорогие, под сорок пятый размер, кроссовки. То и дело слышались голоса обгонявших учительницу:
– Здравствуйте, Олимпиада Борисовна!
– Доброе утро, Олимпиада Борисовна!
– Приветствую, – не слишком ласково отзывалась учительница.
– Здрассьте… – ее обогнали лакированные остроносые мужские туфли.
– И вам не хворать, – недобро хмыкнула вслед Олимпиада, оскорблённая столь концертной, неподобающей учебному заведению обувью.
«В наше время в таких ботинках появлялись только на эстраде», – подумала она и, преодолев еще один пролет, задержалась на площадке у высокого окна – давала о себе знать только что подправленная больничным немощь, заставившая неделю отсидеть дома по подозрению на гипертонический криз. До искомого четвертого оставалось ещё полтора этажа, а дыхание уже сбилось и сердце требовало передышки. Прозвенел первый звонок – в школе, как в театре, в начале дня давали два предупредительных звонка. Мимо, шустро промахнув сразу пол-лестницы, проскочила молоденькая учительница Нина Сергеевна – и тут же, остановившись, настороженно обернулась к Олимпиаде, отдыхающей после подъема.
– Вам плохо, Олимпиада Борисовна?
– Не дождётесь! – фыркнула та. Нина Сергеевна, дёрнув плечиком, уже через секунду скрылась за стеклянными дверями этажа, а Олимпиада, вздохнув, продолжила своё восхождение.
Добравшись до четвертого этажа, она миновала рекреацию и под трель последнего звонка уже приближалась к своему кабинету, когда дверь ее класса вдруг распахнулась, и из него выскочила длинноногая старшеклассница.
– Здрасьте!
– И вам здрасьте, – отозвалась учительница и остановила уже побежавшую куда-то ученицу недоуменным вопросом: – А вы тут, позвольте спросить, зачем?
– Я? Я за журналом! – невпопад ответила старшеклассница и тут же умчалась, провожаемая удивленным взором учительницы.
Из дверей кабинета выглянула молоденькая Нина Сергеевна.
– Олимпиада Борисовна, а вам же… – начала она и смолкла, смешавшись под строгим взглядом старой учительницы.
– И вы тут? Отчего в моем кабинете?
– А вам не сказали? Вам же поменяли кабинет, вы теперь на пятом, вместо ОБЖ.
– Что за ерунда? Почему литература в кабинете ОБЖ?
– Не знаю, – виновато потупила взор Нина Сергеевна, – но здесь теперь информатика. Уже неделю – с начала четверти. Вы просто болели…
– А меня, значит, на чердак?
– Извините…
Не дожидаясь соболезнований, Олимпиада круто развернулась и поплелась назад, к лестнице. Ноги ее в старческих тапочках тяжело ступали по паркету – Нина Сергеевна с сочувствием глядела ей вслед.
– Олимпиада Борисовна!
Олимпиада обернулась.
– Мы ваших классиков… ну, портреты… там, в ОБЖ, к стенке поставили.
– Ну, а куда ж их, кроме как в расход, – буркнула Олимпиада, сворачивая за угол рекреации, – поэты же – не компьютеры…
Почти поднявшись на пятый этаж, Олимпиада увидела Настю – чернобровая нянечка-хохлушка, в последний раз мазнув тряпкой по стеклу двери, ведущей с лестницы на этаж, поспешно подхватила ведро и быстро, расплескивая воду, побежала вниз по ступеням. На стекле за ее спиной переливались оставленные тряпкой разводы.
– Доброго ранку! – кивнула она, пробегая мимо.
– Постойте, Настя!
Настя, притормозив, вскинула на Олимпиаду простодушно удивленный взгляд.
– Это, по-вашему, работа? – Олимпиада указала на небрежно протертое стекло.
– Та шо там… Подумаешь!
Носик Насти недовольно сморщился, но, тем не менее, она послушно вернулась на этаж и под строгим взглядом учительницы наскоро, оставляя новые разводы в новых местах, протёрла дверное стекло.
– Ось!
И не дожидаясь вердикта своей деятельности, снова кинулась вниз – молодо перескакивая через ступени.
– Вернитесь! – голос Олимпиады был арктически холоден.
Настя замерла, повернулась к учительнице, но наверх подниматься не спешила.
– Вернитесь и выполните работу как должно.
– Та Олимпиада ж Борисовна! – захныкала Настя. – Я же ж после усё протру. Мне зараз дуже николи!
– Что значит некогда? – изумилась учительница. – Вы на службе.
– Та мне ж к дитине треба. Груддю годувати…
– Если вы кормящая мать, работать надо не в школе, а в доме младенца! – отчеканила Олимпиада.
Растерянная Настя, помешкав, нерешительно поднялась на пару ступенек, и Олимпиада, не дожидаясь ее, продолжила свой путь к классу. Настя же, увидев, что вредная старуха скрылась в дверях этажа, тут же, махнув рукой, стремительно побежала вниз по лестнице.
А Олимпиада уже открывала двери с табличкой ОБЖ. Первое, что она увидела, войдя в кабинет, были портреты литераторов: любимые ее Пушкин, Толстой и Маяковский сиротливо стояли вдоль стены, на которой были щедро развешаны плакаты, обучающие спасать утопающих, накладывать шину и делать искусственное дыхание. Класс при виде учительницы завозился, вставая, сдержанно загомонил. Такая, непривычно умеренная, реакция пятиклашек удивила Олимпиаду – она подняла глаза от классиков и сразу увидела у доски завуча Зою Михайловну.
– Ну, вот и Олимпиада Борисовна, – холодно откомментировала та и, демонстративно посмотрев на часы, кивнула классу: – Садитесь и открывайте тетради.
Олимпиада двинулась к столу у окна – опытное учительское ухо чутко улавливало рабочий скрип парт, шорох открываемых книг, чьё-то недовольное: «А у нас литература…». На полпути к доске, в проходе между ученическими столами, Олимпиада встретилась с Зоей Михайловной, которая направлялась к выходу.
– Меня не предупредили… – тихо сказала ей Олимпиада.
Приходилось оправдываться, и Олимпиада была себе неприятна.
– Начинайте работать, Олимпиада Борисовна, – недовольно отозвалась завуч и продолжила путь к дверям. Олимпиада машинально проводила взглядом её раздобревшую фигуру и вдруг вспомнила завуча шестнадцатилетней: с заносчиво задранным носом, фигуристую, манкую для мальчишек-одноклассников, скрывающую за напускной уверенностью неловкость тайных девичьих комплексов. Третий Олимпиадин выпуск, 1974 год… Зоя Михайловна и в ученицах была неформальным лидером класса, хотя никогда не рвалась на комсомольско-общественные должности – усердно готовилась в институт. Помнится, поступила в строительный… И вот же судьба: после перестройки жизнь занесла ее в родную школу преподавателем математики. Только с тех пор прошло уже немало лет – Зоя давно завуч и не даёт уроков.
Олимпиада, добравшись до окна, уселась за стол и открыла журнал класса.
– Горячев!
Оторвавшись от недр дорогого яркого ранца («ранцы» – так по старинке величала Олимпиада нынешние ученические рюкзаки), Валера Горячев поднял на учительницу настороженные серые глаза.
– Чего?
Волосы Горячева, намертво схваченные гелем, вызывающе торчали надо лбом.
– Ни «чего», а «что», – сухо поправила Олимпиада. – И извольте встать, когда вы разговариваете с учителем.
Горячев нехотя выполз из-за парты и насуплено глянул на учительницу.
– Я просила вас посетить парикмахерскую.
– Я был.
– Это там вас так причесали?
Горячев демонстративно заскучал, с подчеркнутым равнодушием поглядывая по сторонам.
– Больше в таком виде на урок я вас не пущу, – подытожила Олимпиада и потянулась к сумке за потрёпанным сборником басен Крылова. – Идите отвечать.
Горячев, шумно вздохнув, вразвалку направился к доске. Вслед ему фыркнул кто-то из одноклассников:
– Буратино!
– Между прочим, эта стрижка три семьсот стоит! – тут же завелся Горячев.
– Врешь! – бурно отреагировал на новость Мишка Любимов, от возмущения приподнявшись над партой.
– Ничего не вру, – задержавшись рядом с Мишкой, парировал Горячев, – просто это вип-салон!
– Прекратить посторонние разговоры! – застучала указкой по столу Олимпиада. Горячев добрался, наконец, до доски и встал со скучающим выражением лица.
– Крылов, «Квартет», – напомнила Олимпиада. – Мы слушаем, Валера, читайте.
Горячев, собираясь с мыслями, переступил с ноги на ногу и вознёс взор к потолку – Олимпиада терпеливо ждала. Неожиданно взгляд ее упёрся в подозрительно оттопыривающийся лацкан ученического пиджака – прямо над нагрудным карманом рубашки.
– Что это у вас в кармане? – насторожилась учительница.
– Ничего, – недовольно забубнил Горячев.
– Сигареты? – догадалась Олимпиада. – Этого ещё не хватало! Немедленно выкладывайте!
– Чего это? – возмутился мальчишка. – Не имеете права!
– Это не его, – с первой парты за Горячева жарко вступилась Таня Петрова, рассудительная умница и школьная активистка. – Это его из 11-го «А» просят! Он им на перемене в ларьке покупает – за сдачу.
Горячев быстро посмотрел на Таню – и та, беленькая, светловолосая, мгновенно зарделась и спрятала глаза.
– Продолжаете заниматься коммерцией? – Олимпиада раздражённо отодвинула книгу и тяжело поднялась над столом. – С ларьком я разберусь…
Учительница выпрямилась, вышла из-за стола и с легким презрением посмотрела на Горячева:
– Зачем вам деньги? Чего вам не хватает? Стрижка, вон, за три тысячи…
Горячев пренебрежительно фыркнул и отвернулся.
– Сигареты на стол! Быстро! – потребовала Олимпиада.
Но Горячев совершенно не собирался исполнять распоряжение учительницы, хотя та, стоя рядом, терпеливо ждала добровольной выдачи сигарет.
– Горячев, я жду.
Мальчишка даже не пошевелился. За партами раздались сдержанные смешки, и это вынудило Олимпиаду перейти к активным действиям.
– А ну-ка… – распахнув форменный пиджак Горячева, она ухватилась за плотно сидевшую в кармане сигаретную пачку.
– Вы что? – уворачиваясь, заверещал Горячев. – По карманам лазить?
– Извольте отдать сигареты, – не уступала учительница.
– Это не ваше! – продолжал протестовать мальчишка. – Не имеете права!
Горячев рванулся – треснула тонкая ткань дорогой иностранной рубашки, и на месте, где только что был нагрудный карман, образовалась вызывающая дыра. Длинный лоскут рубашечной ткани повис почти до пояса горячевских брюк.
– Порвали! – заголосил возмущенный насилием Горячев. – Да она двести евро стоит! Отец из Милана привез! А вы порвали!
Класс замер. Олимпиада была смущена – причина раздора, золотистая пачка «Мальборо», осталась у нее в руке. Учительница молча кинула сигареты в кучу ученических тетрадок на своем столе и гордо выпрямилась.
– Я приношу свои извинения…
– Да на фиг мне ваши извинения! – не пожелал слушать её Горячев и ринулся к своей парте. – Я отцу скажу, он к директору пойдет!
– Вот и прекрасно, – не сдавалась обескураженная Олимпиада. – Давно пора побеседовать с вашим родителем.
Старая учительница чувствовала себя гадко: как низложенный флаг ее педагогических усилий болтался под ученическим пиджаком дорогой лоскут иностранной ткани. Заломило в висках и знакомо подступил к лицу жар – явно поднялось давление. «Вот ведь… Связался чёрт с младенцем…»
– Отец вам покажет! – не унимался несносный Горячев, лихорадочно заталкивая в рюкзак учебники и тетради. – Он в школу три компьютера привез! И деньги на ремонт дал!
– Поэтому вы самовольно покидаете класс? – сухо осведомилась учительница. – Вы не ответили урок.
– Не буду я ничего отвечать, – злобно огрызнулся мальчишка.
– Я поставлю вам «два».
– Да хоть ноль! Вы еще пожалеете!
Затолкав в рюкзак своё имущество, Горячев кинулся к выходу, но у дверей обернулся и нагло, с вызовом глянул на учительницу:
– Вот увидите – вас уволят! Я буду жаловаться.
– Жалуйтесь! В ООН! В Лигу Наций! – не сдержавшись, сорвалась в крик Олимпиада.
Дверь за Горячевым захлопнулась, дети притихли. Олимпиада вернулась к учительскому столу и тяжело опустилась на стул – рука сама собой нырнула в ящик стола в поисках обшарпанного цилиндрика с таблетками валидола. Но тут же учительница опомнилась: стол не ее, кабинет чужой…
– Продолжим урок…
Ближе к окончанию учебного дня, пообедав ученическим обедом, Олимпиада сидела за столиком школьной столовой, размешивая сахар в стакане с чаем. Напротив расположилась англичанка Евгения Самуиловна – вальяжная, добротно ухоженная: кровь с молоком. Евгения Самуиловна была одной из самых благополучных преподавателей в школе: работала не за деньги, а затем, чтоб было что ответить супругу в случае, если тому вздумается упрекнуть её в лености или праздной жизни. Супруг Евгении Самуиловны был много ее старше – большой начальник советской закалки – и праздности не терпел. Достался он сорокапятилетней Евгении Самуиловне большим трудом, и рисковать из-за пустяков она не хотела. В школе к ней относились с вялым благодушием: никто не воспринимал англичанку всерьез – но и сама она ни на что особо не претендовала.
Сейчас она сидела напротив Олимпиады, обставленная тарелками с наполовину съеденной едой и, неловко отставив мизинец, пыталась разрезать ускользающий от ножа киви. Мизинец был украшен тяжелым дорогим перстнем – впрочем, все пальцы Евгении Самуиловны были чем-нибудь, да украшены.
– Вы, Олимпиада Борисовна, напрасно боретесь с этим Горячевым, – добродушно вещала Евгения Самуиловна: голос у нее был низкий и звучал бархатно. – Во-первых, у него крутые родители: папа-бизнесмен и мама тоже…
Киви, наконец, был распилен, и Евгения Самуиловна принялась освобождать ложкой его зеленую сердцевину.
– …генеральская дочь, – продолжала Евгения Самуиловна, облизывая ложку. – Дед-генерал до сих пор в силе, крупной компанией руководит…
– Торгует, наверное, – со вздохом заметила Олимпиада. – Сейчас все чем-нибудь торгуют. Вот и Горячев тоже: то какие-то наклейки по пятьдесят рублей, то эти, как их… комиксы – по двести. Мелодии вечно из телефона в телефон… сливает?
– Скачивает, – подсказала Евгения Самуиловна.
– Вот, вот! И опять за деньги. Что за страсть такая? За тысячу рублей на спор съел два килограмма апельсинов…
– Это в конце прошлой четверти? – Евгения Самуиловна бархатно рассмеялась. – Помню, помню… Он тогда ещё сыпью покрылся. А я-то его домой отправила, думала, что инфекция! Значит, диатез?
– Не вижу ничего смешного, – Олимпиада неодобрительно посмотрела на Евгению Самуиловну, и та послушно смолкла, снова сосредоточившись на киви – однако приятная улыбка не покинула ее ухоженного лица. Олимпиада тяжко вздохнула:
– Что за время такое! Дети просто помешаны на деньгах. Никаких других интересов – ни книг, ни спорта…
– Именно, что время такое, дорогая Олимпиада Борисовна! – улыбнулась ей Евгения Самуиловна. – Деньги решают все. Это в ваше время все решали кадры…
Бросив взгляд по направлению к двери, Евгения Самуиловна вдруг засуетилась, отодвинула тарелку с киви и с преувеличенным вниманием принялась рыться в своей объемной сумке, на одной из ручек которой болтался кожаный лепесток, поблескивающий перекрещенными латинскими буквами – L и V. Олимпиада обернулась к дверям – в них заглядывала Нина Сергеевна.
– Олимпиада Борисовна! Евгения Самуиловна! – увидев, что на нее обратили внимание, призывно заговорила она. – Вы на педсовет-то идете? Уже собрались – ждут.
– Я – нет, – поспешно поднялась из-за стола Евгения Самуиловна. – У меня сегодня курсы повышения, я предупреждала. Уже убегаю!
– А вы? – Нина Сергеевна посмотрела на Олимпиаду.
– Иду, – откликнулась Олимпиада, – мне повышать нечего.
– Тогда поторопитесь, – попросила Нина Сергеевна. – А то все уже на месте.
– Лечу! – иронически заверила её Олимпиада и, поднявшись, начала аккуратно заворачивать в салфетку оставшуюся после чая половину песочного кольца. Евгения Самуиловна, подхватив сумку, кивнула Олимпиаде и унеслась мимо Нины Сергеевны на свои мифические курсы – та, чуть подождав для приличия, тоже исчезла из дверей столовой, ещё до того, как Олимпиада, сунув остатки кольца в кармашек жакета, уныло поплелась к выходу. «Опять будут распекать, – машинально подумала она. – За деньги или за телевизор… Может, не ходить? Сослаться на давление…» Сухое кольцо, завёрнутое в салфетку, похоже, перетиралось в кармане в мелкую крошку, и она почувствовала досаду: снова уступила устойчивой привычке голодного детства не выбрасывать никакую еду. «Старая дура, – привычно обругала себя Олимпиада. – Какого черта сидела с этой пингвинихой? Теперь иди, порть себе жизнь. И так осталось на пару вздохов…»
Педсовет уже шёл – Олимпиада, осторожно приоткрыв дверь, увидела рассеянные лица своих коллег: не сильно утруждаясь видимостью интереса к сути собрания, практически все косили глазом в смартфоны, упрятанные в тетради или лежащие на коленях. Стараясь не привлекать к себе внимания, Олимпиада тихонько просочилась в дверь и бочком двинулась к свободному месту за столом – рядом с бородатым физиком Вячеславом Сергеевичем. Учителя, в большинстве своём возмутительно молодые, от 25 до 40 лет, раскованные, стильно одетые, бросали на проходящую мимо старуху-учительницу насмешливо-одобрительные взгляды: мастодонт Стальнова была достопримечательностью их школы. Всеволод Сергеевич, притушив невольный вздох, при приближении Олимпиады встал и предупредительно отодвинул ей стул. Усевшись, Олимпиада поблагодарила его царственным кивком и прислушалась к словам директора.
Директор, сорокалетняя Ярослава Игоревна, подтянутая, с неуловимым, но притягательным шармом, заканчивала рассказывать о перспективах включения школы в экспериментальную образовательную программу округа.
– Сами понимаете, коллеги, это открывает возможности для получения статуса экспериментального лицея, что, в свою очередь, дает нам шанс побороться за правительственный грант…
– Спасибо нашим спонсорам, – подала голос завуч Зоя Михайловна. – Благодаря им, мы преодолели многие испытания.
– «Преодолели испытания»! Господи! – не удержавшись, буркнула себе под нос Олимпиада. – «О великий, могучий русский язык! Как не впасть в отчаяние при виде того, что творится дома…»
– Что, простите? – повернулся к ней Вячеслав Сергеевич.
– Я говорю, можно выдержать испытания, – громким шёпотом пояснила Олимпиада. – Или преодолеть трудности…
– А-а… – не совсем поняв, протянул физик. Впрочем, Олимпиада уже отвлеклась – насторожившись, вся обратилась в слух: Ярослава Игоревна заговорила о введении в школе электронной формы отчётности.
– … и, хотя закон позволяет школам сохранять бумажную форму журнала и дневников, думаю, пора переходить к более современному виду документов. Так что, коллеги, готовьтесь – с сентября будем вести электронные дневники. Экспериментальному лицею иное не к лицу, – улыбнулась директор.
– А если у родителей денег нет на компьютер? – подала голос Олимпиада.
– У нас нет таких родителей! – тут же ответила ей завуч. – У нас учатся приличные современные дети…
«Одна я тут неприличная и несовременная, – хмуро подумала Олимпиада. – Неужели компьютер осваивать на старости лет? Сумею ли?» Но тут её слуха достигло новое удручающее сообщение директора:
– И, пожалуйста, до конца учебного года потрудитесь полностью завершить оснащение классов. Проведите работу с родительским комитетом…
– Опять деньги собирать? – мрачно поинтересовалась Олимпиада.
Директор сочла за благо не услышать вопроса, но не такова была завуч Зоя Михайловна.
– Вы что-то сказали, Олимпиада Борисовна? Можете спросить вслух…
– Могу и вслух, – ворчливо отозвалась Олимпиада, – хотя спрашивают, должна заметить, именно вслух, по-иному не получается… Что вы подразумеваете под оснащением классов? Электрочайники? Новые телевизоры с этими, как их… «сидюками»?
Ярослава укоризненно взглянула на завуча: зачем? – но та только непримиримо дернула плечом. Народ оживился, загалдел: видно было, что позиция Олимпиады коллективу давно известна и вызывает широкий спектр эмоций: от беззлобных насмешек до сдержанных, но неприязненных возражений.
– А что плохого, если дети перед факультативом чаю попьют?
– Сидюки, Олимпиада Борисовна – давно прошлый век… Нужны плазмы с USB-входом, MP3 формат…
– Птичий язык, – растерялась Олимпиада.
– А я вообще считаю, что для родителей надо ежемесячный взнос учредить! – расправив могучие плечи и со значением поглядывая на симпатичную Ярославу, заговорил красавец-физрук. – А что? Вынесем на совет школы… Раз государство ничего не может – чего остается? Спасение утопающих всегда было делом самих утопающих! Я не прав, Ярослава Игоревна?
– Не горячитесь, Евгений Юрьевич, – притушила его пыл директор.
– Да если совет школы решит, куда Олимпиада Борисовна денется? – не соглашался физрук.
Олимпиада, несколько сконфуженная всеобщим отпором, тем не менее, старалась удержать лицо:
– Зачем вам родительский сбор, если у вас спонсоры? Или перевелись?
– Но Олимпиада Борисовна! – неосторожно запротестовала директор. – Нельзя постоянно доить одних и тех же…
И тут же испуганно осеклась: всё! Выдернула чеку из гранаты… Старая учительница в раздражении поднялась с места.
– Доить, как вы изволили выразиться, вообще никого нельзя! – загремела она, монументально возвышаясь над столом. – У нас, если вы не забыли, бесплатное образование!
– Я хотела сказать, что есть родители, которые и так много делают для школы, – пробовала защититься Ярослава, но Олимпиаду было уже не унять.
– Спонсоров развели! – продолжала греметь она. – А вы знаете, что спонсорская поддержка непременно предусматривает встречную услугу? Вы загляните в толковый словарь! Спонсоры – не меценаты, они средства вкладывают в обмен на ожидаемую пользу.
– Ну, а куда ж без этого? – попробовал урезонить разошедшуюся старуху добродушный Вячеслав Сергеевич. – Взять хоть компьютерный класс – целиком его школьный бюджет не потянет… Вот родители и спонсорят по мере сил.
– Конечно, – поддержала физика Ярослава. – И польза налицо – для их же собственных детей. Все согласно словарю, – примирительно улыбнулась она.
– Их польза в том, что после компьютера я двоечнику «неуд» поставить не могу! – не сдаваясь, бушевала Олимпиада. – Потому что папа у него – спонсор! Школу не знания волнуют, а внешний лоск! Телевизоры, компьютеры…
– Вы не волнуйтесь так, Олимпиада Борисовна, – вкрадчиво пропела вдруг завуч. – В вашем возрасте нельзя так волноваться…
Напоминание о возрасте словно перекрыло Олимпиаде воздух. Она мрачно замолчала и опустилась на своё место рядом с физиком – бородатый Вячеслав Сергеевич рассеянно ей улыбнулся. Учителя затихли, Ярослава мельком переглянулась с Зоей Михайловной и с облегчением перевела дух – забрезжила надежда закончить педсовет засветло: завуч выбрала единственно верный способ задуть разгорающийся скандал. Директор посмотрела на Олимпиаду – та, высокомерная и прямая, сидела, презрительно поджав губы, и отстранённо смотрела в окно. В Ярославе вдруг шевельнулась неприязненная мысль: сколько можно? Когда же конец?
– Будем считать, – вздохнув, подытожила Ярослава, – что необходимость оснащения кабинетов всем ясна.
И тут же услышала мрачное заявление Олимпиады:
– Деньги с родителей собирать не буду.
Видит бог, Ярослава не хотела связываться со вздорной старухой! Но в этот момент она ясно ощутила в себе остервенелое раздражение.
– Вас не устраивают порядки во вверенной мне школе? – с тихой угрозой спросила она.
– Не устраивают, – упрямо подтвердила старуха.
– Тогда можете уйти на пенсию, – еле сдерживаясь, чётко проговорила Ярослава и досадливо кинула на стол папку с документами: – Всё, перекур! То есть, перерыв! Пятнадцать минут!
И первая пошла к дверям. Учителя тут же радостно потянулись на выход, только завуч по давней, выработанной годами привычке направилась к окну – открыть фрамугу, проветрить помещение. Хмурая Олимпиада продолжала сидеть на своём месте, и Зоя Михайловна, открыв окно, направилась к ней – присела рядом.
– Напрасно вы так, Олимпиада Борисовна, – осторожно заговорила она. – Что делать – жизнь не стоит на месте…
Олимпиада не отвечала, и Зоя Михайловна тоже смолкла – задумчиво посмотрела за окно, где, подчёркивая контуры старых домов, темнеющих на фоне закатного неба, не спеша опускалось к земле холодное зимнее солнце. Небо было выкрашено в багрово-оранжевые тона, и на его фоне отчётливо проступала башенка одной из семи сталинских высоток. Закат был так ярок, что даже отсюда, из учительской, чувствовалось, как вернувшийся к вечеру мороз прихватывает щёки бегущих по улицам горожан. Зоя Михайловна вдруг подумала, что почти всю жизнь смотрит на этот пейзаж за окном – когда-то из окон класса, теперь, вот, из учительской… И только здесь почему-то кажется, что город за окнами прежний. А как всё изменилось за пролетевшие сорок лет!
Завуч вздохнула.
– Все течет, все меняется, и только вы – все та же Стальная Олимпиада…
– Как-как? – насмешливо переспросила учительница. – Простите, глуховата.
Зоя Михайловна удивилась.
– Стальная Олимпиада – неужели не слышали? Ещё наш выпуск, Сашка Парнас, вас так прозвал…
– С чего бы?
– Сначала оговорился – не Стальнова, а Стальная. А потом приклеилось.
– Спасибо, не деревянная, – буркнула Олимпиада.
