Содом и Гоморра

И часто лишь отсутствие творческой мысли не позволяет нам слишком далеко зайти в страдании.

Болезнь — врач, которого мы слушаемся более всего: доброте и знанию мы умеем только обещать; страданию мы повинуемся.

Только женщины, не умеющие одеваться, боятся ярких цветов <…>. Можно надеть на себя кричащее платье и не быть вульгарной, можно надеть на себя платье мягких тонов и все-таки выделяться.

Люди скоро догадываются, что они – одной профессии, и о том, что они страдают одним пороком, тоже.

— Что я знаю? Γνωθι σεαυτόν, говорил Сократ. Это сущая истина, во всех областях излишество является пороком. Но я багровею, когда подумаю, что это оказалось достаточным, чтобы имя Сократа дожило до наших дней. Что в этой философии по существу? — Пустяки. Подумать, что Шарко и другие оставили труды в тысячу раз замечательнее, которые, по крайней мере, на что-то опираются, как, например, ослабление зрачкового рефлекса как симптом общего паралича, и они почти забыты.

Начиная с известного возраста, и даже в том случае, если в нас совершаются всякого рода перемены, чем больше мы становимся самими собой, тем резче выступают семейные черты.

Поскольку зрение — чувство обманчивое, то человеческое тело, даже любимое, как тело Альбертины, от нас как будто отдалено, хотя бы нас разделяло всего несколько метров, несколько сантиметров. И с душой, присущей ему, — то же самое. Только когда что-нибудь заставляет резко переместиться эту душу по отношению к нам, показывая нам, что она любит других существ, а не нас, тогда по биению нашего расстроенного сердца мы чувствуем, что любимое существо — не в нескольких шагах от нас, а в нас самих. В нас самих, в сферах более или менее внешних.

Любовь является иногда причиной настоящих возмущений геологического порядка в области мышления.

«Я знаю, что Бальзак в такой же моде в этом году, как пессимизм был в прошлом, — вмешался Бришо.

Но, быть может, для мозга Мореля слишком много логики будет в том, чтобы одно противоречие проистекало у него из другого. В действительности же его натура была похожа на бумагу, так сильно измятую, что в ней невозможно разобраться.